Текст книги "Классический либерализм и будущее социально-экономической политики"

Для тех, кто защищает классические либеральные институты в терминах модели, основанной на представлении, что люди рациональны, мотивированы собственными интересами, а ценности, к которым они стремятся, неизменны, коммунитаристская критика является серьезным вызовом. Однако следует подчеркнуть, что эта критика моделей рационального выбора в равной степени относится и к теориям «провалов рынка», таким как теория Стиглица, которые приводят доводы в пользу государственного вмешательства исходя из тех же самых посылок. В той мере, в какой защита рынков (или каких-либо других институтов) осуществляется исключительно в этих терминах, выдвигаемая коммунитаристами критика является обоснованной. Но приводимые в предыдущей главе экономические доводы в пользу классического либерализма не основываются на представлении о рациональном выборе. Вместо того чтобы рассматривать рыночную экономику как среду, в которой люди максимизируют заданные интересы, классический либерализм мыслит рынки и другие «стихийные порядки» как сложные коммуникативные сети, способствующие обмену знаниями, идеями и ожиданиями (см., например, Wholgemuth, 2005). Такая концепция подчеркивает важность эволюционных процессов, допускающих обучение на нескольких разных уровнях. Ниже перечисляются черты сходства и различия между этими эволюционистскими аргументами в пользу «принципа ухода» и представлениями коммунитаристов. В последующих разделах это описание используется для того, чтобы поставить под сомнение робастность совещательной демократии, основанной на высказывании [voice-based deliberative democracy].

Наиболее очевидная черта сходства между классическим либерализмом и коммунитаристской мыслью явствует из хайековской концепции «истинного индивидуализма» (Hayek, 1948b; Хайек, 2011). Эта идея очевидным образом присутствует в признании того, что люди представляют собой “я”, обусловленные обстоятельствами» [situated selves], приобретающие свои предпочтения, ценности и практики из социального окружения, что коренным образом отличается от «ложного индивидуализма», который мыслит общество как рациональное творение изолированных индивидов, стремящихся сконструировать «оптимальные» или «эффективные» институты (Hayek, 1948b: 6; Хайек, 2011: 7–8). Неоклассическая экономическая теория и существующие в политической теории подходы, основанные на понятии общественного договора, подобные применяемому Ролзом, отражают именно вторую из этих двух традиций.

Согласно Хайеку, определяющим свойством индивида как «общественного существа» является то, что ввиду структурных ограничений человеческого интеллекта он или она способны постичь умом лишь ничтожно малый фрагмент своего окружения. Поэтому признание того, что люди являются продуктами своего общества, не означает, что само социальное окружение создано целенаправленными действиями поддающейся выявлению группы людей. Напротив, социокультурное окружение часто возникает в результате процессов возникновения «стихийного порядка», которые являются «результатом человеческих действий, но не результатом человеческого замысла». Такие институты, как язык, уважение к собственности и другие привычки и традиции, составляющие индивидуальную идентичность, не являются «естественными» процессами, но они не возникают и в результате сознательного и целенаправленного «изобретения». Такие практики могут быть впоследствии кодифицированы (как, например, при составлении словаря) или поддерживаться принудительной санкцией со стороны некоей организации, такой как государство, как это имеет место в случае имущественного права, но сами по себе правила и практики обычно не являются продуктом целенаправленного акта создания со стороны того или иного конкретного актора или организации (Hayek, 1960: Part 1; Hayek, 1982: Part 1; Хайек, 2006, Книга I).

Акцентирование важности «стихийного порядка» проистекает из представления, что в мире, который слишком сложен, чтобы его можно было непосредственно постичь, индивиды неизбежно вынуждены «добровольно» принимать некоторые культурно передаваемые правила, такие как правила языка, без осознанного размышления о них. Эти правила сами по себе являются частью эволюционного процесса, не являющегося результатом сознательного рассуждения, но тем не менее создающего условия для разумной деятельности. Стихийные порядки развиваются в результате сложного процесса обучения через имитацию. Например, хотя язык и развивается из человеческой способности к общению, он возникает как непреднамеренный побочный продукт множества коммуникативных актов, которые не направлены к какой-либо конкретной общей цели. В то время как новые слова и их сочетания распространяются посредством процесса имитации и адаптации, у тех людей, которые их первоначально применяют, нет осознанного представления о том, каким образом эти практики будут применены и адаптированы другими. Аналогичным образом люди, которые в настоящий момент говорят, обычно не осведомлены о бесчисленных узловых точках, в которых возникли ныне повсеместные способы употребления слов и выражений, как и о «причинах», по которым эти символы были приняты к использованию (Hayek, 1960: Part 1; Hayek, 1982: Part 1; Хайек, 2006, Книга I). Как это формулирует Хайек: «Сознание укоренено в традиционной безличной структуре заученных правил, а способность сознания упорядочивать опыт есть благоприобретенная копия культурных моделей, которые каждое индивидуальное сознание получает готовыми… Иначе говоря, сознание может существовать только как часть другой, независимо существующей структуры или порядка, хотя сам этот порядок продолжает существовать и развиваться, лишь поскольку миллионы сознаний постоянно усваивают и модифицируют его по частям» (Hayek, 1982: 157; Хайек, 2006; 479).

В соответствии с такой интерпретацией «общность» включает отношения общей идентификации, моральные принципы, а также убеждения, связанные с соблюдением стихийно развивающихся культурных правил, включая язык и социальные обычаи (такие как уважение к собственности). Таким образом, как и в коммунитаристских описаниях, моральное чувство выходит за пределы индивидуального актора и не отождествляется с личными предпочтениями (Hayek, 1960, 1967b). И все же, хотя индивиды идентифицируют себя посредством социальных практик, в которые они погружены, они следуют своим отдельным целям, а не занимаются сознательным преследованием некоей «общинной цели». Более того, «общность», понимаемая как стихийный порядок или каталлаксия, не может рассматриваться как нечто, имеющее собственные цели. Говорить об «общинной цели» – значит требовать, чтобы общество действовало как некая продуцирующая организация, как своего рода «сверхличность», которая определяет цели своих граждан. Но в «открытом обществе» люди разделяют общинную приверженность общим культурным правилам, упорядочивающим их поведение, таким как правила языка, и в то же время они пользуются свободой экспериментирования в том, что касается стремления к широчайшему набору разнообразных целей.

Хотя истолкованный в таких терминах классический либерализм и признает культурно обусловленную природу индивида, его интерпретация следствий из такого представления отличается от той, которую дают коммунитаристы вроде Макинтайра. В то время как последний считает «общество чуждых друг другу людей», удерживаемых вместе безличными отношениями и непреднамеренными социальными последствиями, признаком морального упадка, с точки зрения классического либерализма развитая и сложная форма общности может быть достигнута только тогда, когда она не основывается на сознательном преследовании «социальной цели». Тот тип общности, за который выступает Макинтайр, годится только для общества племенного типа, достаточно малого по численности и простого по своим внутренним взаимоотношениям, чтобы его члены могли постичь его своим сознанием. Но если речь идет о том, чтобы поддерживать более сложную и развитую форму общности, то для членов такого общества невозможно быть осознанно осведомленными о многочисленных и разнообразных факторах, вносящих вклад в эволюцию разнообразных целей и средств.

Хайековская концепция общества как динамичного стихийного порядка поразительно похожа на концепцию, развиваемую таким представителями «критической теории», как Янг, которые тщательно стараются избегать вывода, что содержание общности является «фиксированным» и может быть проинтерпретировано в терминах единой и неизменной концепции «общего блага» (Tebble, 2002). С точки зрения Янг, подобно тому, как содержание индивидуальных предпочтений не следует рассматривать как отражающее некую глубинную и неизменную «сущность», так идентичность социальных групп, составляющих общность, не должна рассматриваться как отражающая некую поддающуюся идентификации «групповую сущность» (Young, 1990: 246–247). Напротив, в контексте современных развитых обществ, в рамках которых существует множество различных общинных идентификаций, границы этих идентификаций могут смещаться, и люди могут обнаруживать, что они идентифицируют себя с широким набором разнообразных групп с зачастую перекрывающимся и пересекающимся членством. Следовательно, люди могут иметь общую идентификацию по одним признакам и разные по множеству других. Поэтому личная идентичность никогда не определяется полностью принадлежностью индивида к той или иной социальной группе или общности, и ее скорее следует мыслить как частичную идентификацию, которая сама по себе подвержена процессу постоянной эволюции (подробнее об этом см. Tebble, 2002).

В данном контексте значение имеет то, какое пространство те или иные институты предоставляют для динамической эволюции культурных норм и идентичностей, одновременно обеспечивая основу для порядка и координации. С точки зрения классического либерализма именно здесь на первый план выходит важность опоры на «стихийные порядки». Стихийные порядки расставляют своего рода дорожные указательные знаки для деятельности индивидов и обеспечивают определенную степень регулярности в жизни людей, оставляя в то же время место для децентрализованного процесса пошагового расширения экспериментирования. Поскольку люди «добровольно» соблюдают нормы стихийных порядков, в которых они родились, а не подчиняются им в силу принуждения, осуществляемого внешней организацией, такие нормы скорее следует мыслить как «гибкие правила», подверженные постоянным изменениям «на границах» [at the margin]. Знание, касающееся потенциально успешных способов адаптации к социальным практикам, широко рассредоточено среди бесчисленных индивидов и организаций, составляющих общество, и никогда не может быть постигнуто во всей его полноте ни одной из групп. Тем не менее, по мере того, как успешные эксперименты (например, новые слова, изобретения и культурные обычаи) распространяются посредством процесса имитации от распределенных узловых точек принятия решений, люди оказываются способны пользоваться знанием широко рассредоточенных агентов, о существовании которых они могут ничего не знать. Согласно этой точке зрения, изменения, происходящие малыми приращениями через конкурентную проверку постоянно меняющихся практик, создают условия для более интенсивного процесса социальной эволюции, чем предпринимаемые в социалистическом стиле попытки «перестроить» культурные практики в целом. Успех таких попыток потребовал бы наличия организованной группы, располагающей всеми данными, необходимыми для понимания функционирования общества и для соответствующей его перестройки (Hayek, 1948, 1960, 1982; Хайек, 2011, 2006).

Как показано в предыдущей главе, в основании классической либеральной защиты рынка лежат именно эти понятия стихийного порядка и ограниченной рациональности. Рыночная экономика понимается одновременно как стихийный механизм координации, способствующий взаимному согласованию различающихся ценностей рассредоточенных социальных акторов, и как эволюционный процесс, в ходе которого содержание этих ценностей подвергается динамическим изменениям. Координирующая роль рынков проявляется в переменных ценовых сигналах, которые сообщают об изменившейся степени доступности благ и дают людям возможность адаптировать свое поведение без сколько-нибудь существенного знания о том, какие именно «обстоятельства времени и места» влияют на далеких от них других людей. Но рынки выполняют также и эволюционную функцию, когда факторы, определяющие, «какие блага являются редкими благами», формируются эндогенно процессом конкуренции. Потребители и производители участвуют в рынках не на основе предварительно заданных предпочтений и производственных функций, а обнаруживают и приобретают в ходе самого рыночного процесса новые вкусы и организационные практики, которых ранее никто не предвидел. Теоретическая конструкция общего равновесия, характерная для неоклассической экономической теории, отвергается именно на этом основании. Экономические акторы не приходят на рынок с уже имеющейся у них полной информацией, а приобретают и транслируют знание через столкновение разных соперничающих идей. Именно «просеивание и провеивание» конкуренцией стимулирует подражание прибыльным предприятиям и дестимулирует распространение ошибочных идей, касающихся производства благ и услуг.

Хотя эволюционные процессы конкуренции принимают свою наиболее развитую форму в условиях рыночных институтов, стихийные порядки очевидным образом присутствуют и в других аспектах классической либеральной концептуальной структуры, в частности в принципе политического федерализма или конкуренции юрисдикций. Последние особенно релевантны применительно к тем коллективным благам и регуляторным процедурам, которые не могут эффективно предоставляться на индивидуализированной основе. С позиций классического либерализма конкуренция между юрисдикциями дает возможность для гораздо больших масштабов экспериментирования в сфере предоставления услуг, чем более монополистические структуры государственного управления, поскольку конкуренция между разными пакетами коллективных благ и норм регулирования создает условия для потенциально неограниченного процесса открытия наиболее желательных пучков услуг. По мере того, как индивиды и организации перемещаются из одной юрисдикции в другую и тем самым изменяют распределение налоговых доходов, может быть запущен стихийный процесс приспособления, поскольку органы власти этих юрисдикций будут соответствующим образом менять модели предоставления услуг. Такого рода процессы не являются эквивалентом более открытой конкуренции и процессов постоянного приспособления к изменениям спроса и предложения, возможность которых обеспечивается децентрализованными рыночными ценами, но скорее они, нежели попытки обеспечить координацию из единого центра политического контроля, будут порождать экспериментирование и координировать рассеянное в обществе знание.

Необходимо подчеркнуть, что ни один из приведенных до сих пор аргументов не основывается на каких-либо допущениях в отношении мотивации индивидов. Например, в них не предполагается, что люди являются или должны быть эгоистичными. Что отличает приведенные здесь рассуждения от теории рационального выбора – это фокусировка на выигрыше, который дают стихийные порядки в отношении наращивания знания. Описания же, даваемые концепциями рационального выбора, такими как вирджинская школа общественного выбора, вместо этого сосредоточиваются на стимулах к взаимной координации, порождаемых рынками и принципом «ухода» (см., например, Buchanan and Tullock, 1962; Бьюкенен и Таллок, 1997). Однако концентрация на эволюционных и коммуникативных аспектах рациональности не требует полного отказа от понятий, связанных с рациональным выбором. Представления о рациональном выборе, не будучи необходимым компонентом классического либерализма, составляют важное дополнение к нему.

В контексте сказанного выше необходимо подчеркнуть тот ключевой момент, что подход с позиций рационального выбора совместим с «ситуационным» представлением о социальных акторах. Та роль, которую играет социализация в формировании индивидуальной идентичности, признается, например, в работах Курана (Kuran, 1995) и Чона (Chong, 2002). Эти авторы всего лишь утверждают, что хотя на людей оказывает влияние их социальное окружение, тем не менее они формируются не только под его воздействием. Люди обладают способностью бросать вызов господствующим социальным нормам «на границах» (или «малыми приращениями») и, действуя таким образом, могут вносить вклад в развитие новых культурных форм. Поэтому различные институты могут оцениваться в терминах обеспечиваемых ими стимулов или антистимулов, касающихся как раз этого аспекта. Именно в этом отношении оказывается релевантной аргументация вирджинской школы по поводу достоинств институтов, основанных на уходе. При прочих равных условиях можно ожидать, что, поскольку такие институты (в частности рынки) не требуют получения одобрения со стороны большого количества акторов, они приводят к более низким издержкам оспаривания устоявшихся норм и ценностей. Например, на рынках потребители могут выбрать альтернативные продукты, даже когда находятся в положении меньшинства, а предприниматели могут предлагать новые виды продукции, не спрашивая разрешения у какой-либо иерархии или у какого-либо большинства. Аналогично в контексте конкуренции между юрисдикциями различные органы политической власти могут экспериментировать с разными пакетами социальных правил, не получая на это разрешения от вышестоящего органа, а граждане могут покидать те или иные конкретные юрисдикции, не спрашивая своих соседей.

Если согласиться с тем, что люди хотя бы в некоторой степени обладают способностью к действию, то будет вполне резонным задаться вопросом, есть ли у них стимулы реализовать эту способность к действию, и исследовать, каковы сравнительные качества различных институтов с точки зрения этих стимулов. Анализ стимулов не требует с необходимостью исходить из предположения, что люди эгоистичны, он лишь признает, что как бы ни были люди альтруистичны, они с меньшей вероятностью предпримут действия, связанные с высокими альтернативными издержками. Следовательно, инструментальная рациональность может и должна играть роль в политической экономии по той простой причине, что, независимо от того, делается это коллективно или индивидуально, в какой-то момент должны ставиться цели и выбираться эффективные средства. Хотя может быть желательным, чтобы люди «выходили за пределы» эгоистической мотивации, идея, что было бы также желательно, чтобы они игнорировали соотношение выгод и издержек, совершенно несостоятельна.

Теперь уже должно стать ясным, что классический либерализм не предполагает, что индивиды свободны от социальной идентификации. Его расхождение с коммунитаристской теорией состоит в нормативном представлении об институциональных процессах, совместимых с «ситуационным» пониманием «я». Поддерживая структуры совещательной демократии, коммунитаристы доказывают, что именно посредством дискуссий и аргументирования на публичном форуме наилучшим образом развивается более широкая, коммуникативная форма рациональности. Выдвигая это утверждение, они подразумевают, что если всех тех, кого затрагивают социально-экономические решения, удастся собрать вместе для участия в публичном диалоге, то могут быть выделены конституирующие элементы «общности». Однако цель последующего изложения состоит в том, чтобы показать, что процедуры совещательной демократии отягощены фундаментальными проблемами, поскольку они игнорируют требования робастной политической экономии и могут подорвать собственную способность соответствовать притязаниям, выдвигаемым в качестве доводов в их пользу.

Для того чтобы элементы сложной общности сознательно координировались в соответствии с «общим благом», потребовалось бы общее синоптическое описание того, как взаимодействуют различные компоненты соответствующей общности. Однако с точки зрения классического либерализма само количество взаимосвязей между элементами, составляющими сложные социальные целостности, препятствует их всеобъемлющему постижению какой-либо группой, включенной в такого рода процесс. Если социальная целостность более сложна, чем сумма ее индивидуальных частей, то из этого следует, что никакие ее составные элементы, даже будучи собранными вместе на некоем публичном форуме, не могут постичь все факторы, вносящие вклад в ее развитие (Hayek, 1957; Хайек, 2003). «Синоптическая иллюзия» (Hayek, 1982; Хайек, 2006) не может быть разрешена с помощью развития компьютерных технологий, как это иногда предлагается (см., например, Barber, 1984; Notturno, 2006), поскольку чем больше развивается такая технология, тем более сложным становится спектр решений, которые могут быть приняты каждым децентрализованным элементом, составляющим общность. Независимо от того, насколько изощренными становятся технологии, сложность социальной системы на метауровне будет по-прежнему превосходить когнитивные возможности составляющих элементов. Хайек (1952: 185; 1967b, 1967c) формулирует это в явном виде, когда отмечает: «Любой инструментарий классификации должен обладать структурой, имеющей более высокую степень сложности, чем объекты, которые он классифицирует… поэтому возможности любого объясняющего агента неизбежно ограничиваются объектами со структурой, имеющей более низкий уровень сложности, чем его собственный» (Hayek, 1952: 185). В свете этого фундаментальная проблема совещательной демократии состоит в том, что она предъявляет к людям такие когнитивные требования, которым они не способны удовлетворять.

Главная ошибка, которую совершают в данном случае коммунитаристы, заключается в требовании, что люди должны осознанно анализировать, как их действия влияют на «общее благо». С точки зрения классического либерализма центральным вопросом социальной координации являет то, как дать людям возможность приспосабливаться к обстоятельствам и интересам, о которых они не могут быть непосредственно осведомлены. Это не означает, что предполагается невозможность поведения, «учитывающего других» [other-regarding behaviour], но из этого следует, что такое поведение по необходимости ограничивается узкой когнитивной сферой, охватывающей людей и мотивы, которые лично знакомы соответствующему актору. Система рыночных цен и другие стихийные порядки создают условия для комплексного процесса взаимного приспособления, позволяющего действующим в микромасштабах индивидам и организациям, несмотря на когнитивные ограничения, координировать деятельность путем трансляции в упрощенной форме знания, представляющего взаимосвязанные решения множества рассредоточенных акторов. Классический либерализм не отрицает понятия «общего блага» и не сводит такого рода концепцию к агрегированию индивидуальных ценностей. Напротив, считается, что изменяющиеся относительные цены создают возможности для процесса взаимного приспособления акторов, преследующих большое разнообразие заранее не известных и, возможно, несоизмеримых целей, – приспособления, которое увеличивает шансы того, что любая из этих целей сможет быть достигнута (Hayek, 1973: 114–115; Хайек, 2006, 132–133).

Подчеркивая важность осознанного обдумывания и обсуждения как ключевого составляющего элемента социетальной рациональности, коммунитаристы, очевидно, предлагают не что иное, как разновидность централизованного планирования посредством дискуссии. Да, учитывая, что большинство коммунитаристов являются приверженцами именно локализованной, «общиноцентричной» формы совещательности, это обвинение может показаться чрезмерно преувеличенным. Например, Янг (Young, 2000: 45–46) признает, что ввиду масштабов и сложности современных урбанизированных обществ унитарная модель основанной на личном общении совещательной демократии является недостижимой. Для решения этой проблемы она предлагает «децентрированную» или локализованную форму политического процесса, в рамках которой соответствующие представители будут находиться ближе к гражданам и с большей вероятностью будут обладать знанием их нужд и ценностей «на местах» (см. также Adaman and Devine, 1997). Однако это подчеркивание важности децентрализации выглядит довольно неожиданным, учитывая, что коммунитаристская критика либерализма и рынков направлена против «атомизма», якобы свойственного процессам, не способным поддерживать большее «единство» при принятии решений. Если следует поощрять децентрализацию до уровня отдельных «общин», то непонятно, почему бы не поощрять дальнейшую, более радикальную децентрализацию до уровня отдельных индивидов. Можно, конечно, предположить, что индивиды всегда погружены в локальные общности, поэтому децентрализация до этого уровня оправданна, а более индивидуализированное принятие решений – нет. Однако такой аргумент идет вразрез с утверждением, что содержание общинной идентификации является ничуть не более фиксированным, чем содержание индивидуальной идентификации. Если идентичность является подвижной и пересекающейся, то демаркация границ «местной» общины по своей сути произвольна и блокирует тот самый процесс интерсубъективного (читай: межобщинного) обучения, к которому коммунитаристы, если судить по их заявлениям, благоволят.

Более того, если согласиться с тем, что «никакая общность не является островом», то фокус на локальной совещательности попросту означает уход от вопроса о том, каким образом действия, предпринимаемые множеством различных «общин», и выбираемые ими решения должны координироваться друг с другом на метасоциетальном уровне (Prychitko, 1987; Tebble, 2003). В формулировке Хайека: «Децентрализация сразу же влечет за собой проблему координации, причем такой, которая оставляет за автономными предприятиями право строить свою деятельность в соответствии с только им известными обстоятельствами и одновременно согласовывать свои планы с планами других… Именно таким механизмом является в условиях конкуренции система цен, и никакой другой механизм не может его заменить. Наблюдая движение сравнительно небольшого количества цен, как наблюдает инженер движение стрелок приборов, предприниматель получает возможность согласовывать свои действия с действиями других» (Hayek, 1944: 55–56; Хайек, 2005: 70). В сложной среде, где необходимо согласовывать миллионы межобщинных решений, для участников локальных обсуждений было бы невозможно постичь умом характер всех взаимоотношений между всеми значимыми акторами. В отсутствие системы цен или ее аналога, снижающего сложность решений, по необходимости принимаемых каждой из децентрализованных общин, у них в распоряжении не будет никакого другого механизма, позволяющего координировать совокупность планов действий, которая без него была бы совершенно разрозненной и рассогласованной. Если сложные взаимоотношения между общинами не будут координироваться рыночными ценовыми сигналами – или их аналогом, таким как меняющийся паттерн распределения налоговых доходов, который может иметь место в условиях конкурентного федерализма, – то в какой-то момент неизбежно придется прибегнуть к помощи центральной «координирующей» власти. Но именно эта форма «централизованного планирования» подвержена «проблеме знания», к которой привлек внимание Хайек.