Текст книги "Классический либерализм и будущее социально-экономической политики"

Разумеется, переговоры на рынках и в рамках других институтов, основанных на принципе ухода, никоим образом не являются эгалитарным процессом. Но с точки зрения классического либерализма неравенство не является несовместимым с коммуникативной концепцией рациональности, которую стремятся поощрять сторонники совещательной демократии, и, более того, оно является чрезвычайно важным для передачи знания. Как формулирует Хайек: «Если плоды индивидуальной свободы не демонстрируют, что некий образ жизни больше способствует успеху, чем другие, исчезает значительная часть доводов в пользу свободы» (Hayek, 1960: 85). Например, на рынках обнаружение возможностей для получения прибыли направляет сигнал другим акторам и способствует распространению наиболее успешных моделей производства и потребления. Аналогичным образом при конкурентном федерализме выбор людьми своего местонахождения и изменяющийся паттерн распределения бюджетных доходов могут указывать на то, что различные местные юрисдикции при выборе ими методов налогообложения и регулирования по-разному реагируют на инновации.

В этом свете эгалитаристские требования, предъявляемые хабермасовской «идеальной речевой ситуацией», затрудняют понимание того факта, что знание, будучи рассредоточенным, не является поровну распределенным и не может таковым быть. Подобно тому, как для процесса научного прогресса характерно совершение новых открытий и появление «господствующих» теорий, которые затем подвергаются энергичной критике, предпринимательские прибыли постоянно сводятся на нет по мере того, как в дело вступают новые конкуренты (Polanyi, 1951). Поэтому с классической либеральной точки зрения равенство взаимного влияния вообще не является правомерным критерием, на основе которого можно оценивать результаты функционирования институтов.

Сами сторонники совещательной демократии, похоже, согласны с тем, что «неравное» влияние не является несовместимым с принципом «равного уважения». Например, Гарри Бригхаус утверждает: «Проявления неравенства, являющиеся результатом публичного аргументирования, представляются приемлемыми. Нет ничего неуважительного в том, чтобы выдвигать добросовестные доводы в пользу своей точки зрения и требовать, чтобы они были рассмотрены другими. Таким образом, аргументация [в пользу совещательной демократии] допускает, чтобы те, у кого лучше получается убедительное публичное аргументирование, были более влиятельными в той мере, в какой их влияние является следствием того, что они на самом деле переубеждают других» (Brighouse, 2002: 58). Но если приемлемы проявления неравенства, возникающие в результате процесса убеждения, то становится непонятным, почему коммунитаристы считают неприемлемыми те примеры неравенства, которые являются результатом разной степени успеха людей, убеждающих других купить те или иные товары на рынке или переехать в конкурирующую политическую юрисдикцию. Вряд ли совещательные процедуры более инклюзивны или эгалитарны, чем институты, опирающиеся на право ухода. Более того, процедуры, полагающиеся на формулирование доводов в явном виде, скорее всего будут систематически исключать тех индивидов, которые обладают меньшими способностями к артикулированному убеждению большинства, но которые, тем не менее, могут располагать ценным знанием, воплощенным в предпринимательскую деятельность, практический навык или приверженность определенному этическому кодексу. В условиях рынков и конкурентного федерализма богатые и бедные, умеющие и не умеющие хорошо выражать свои мысли, могут действовать на основе сравнительно легкого сравнения между конкурирующими продуктами и юрисдикциями, исходя из цен, качества благ и различий в образе жизни. Напротив, совещательные институты предоставляют особое преимущество тем, кто владеет исключительно навыками использования словесного убеждения.

Конечно, благодаря процессам, зависящим от прошлой траектории, проявления неравенства в рамках институтов, подобных рынку, могут воспроизводиться. Например, люди могут предпочесть инвестировать в богатых людей или в тех, кто обладает устоявшейся репутацией, на том лишь основании, что у тех уже есть богатство или репутация, а не поддерживать новичка, у которого на самом деле есть более хорошие идеи. Однако демократические совещательные процедуры также подвержены разновидности «эффекта наследования», причем последний может быть еще более ярко выраженным, чем в рамках систем, основанных на более конкурентных принципах. Те, кто прежде уже проявил «силу лучшей аргументации», неизбежно будут приходить на совещательный форум, обладая большим ресурсом социального статуса, – в точности так же, как те, кто ранее продемонстрировал способность к предвидению и предпринимательству на его основе, приходят на рынок, обладая большей покупательной способностью. Но на рынках возможности, которые есть у новичков для того, чтобы оспорить статус-кво, не зависят от их способности переубедить большинство на публичном форуме. Люди также могут проявить себя, предлагая другим лучшие или более дешевые варианты, а потенциальные инвесторы могут «переиграть рынок», поддерживая своими деньгами перспективных новичков без необходимости дожидаться одобрения большинства.

Таким образом, процедуры, опирающиеся на решения большинством голосов, по-видимому, с не меньшей вероятностью, чем рынки, будут усиливать проявления неравенства, дискриминируя тех, кто не обладает навыками, необходимыми для убеждения других посредством формальной аргументации. Более того, поскольку демократические процедуры имеют тенденцию поощрять «группоцентричную», а не индивидуализированную форму представительства, люди могут «получать в наследство» готовность выслушать их взгляды вследствие простой принадлежности к тем группам, представители которых выиграли более ранние раунды публичных дебатов. Ораторы, представляющие деловые ассоциации, профсоюзы или группы защитников окружающей среды, могут приглашаться к участию в публичном форуме в первую очередь потому, что прежние представители этих групп представили убедительные аргументы. По-видимому, нет никакой принципиальной разницы между такими случаями и теми, когда некое лицо просто в силу того, что член его семьи был успешным предпринимателем, получает в наследство бо́льшую покупательную способность на рынке.

Разумеется, можно привести довод, что способность удерживать «незаслуженное» влияние на демократическом форуме зависит от способности нынешних представителей по-прежнему выдвигать хорошие аргументы. Однако та же самая логика может быть применена и к случаю унаследованного богатства. На конкурентном рынке способность богатых поддерживать свое относительное преимущество будет зависеть от того, в какой мере они продолжают инвестировать свои активы таким образом, чтобы увеличивать свое благосостояние как потребителей. Сторонники совещательной демократии, такие как Янг, выступают за перераспределение богатства до начала процесса публичного обсуждения, обосновывая это тем, что частная «денежная власть», используемая в ходе политического процесса (посредством пожертвований на избирательные кампании и политической рекламы), может дать богатым возможность манипулировать процессом с целью укрепления их сложившихся позиций (Young, 1990: 184–185). Но с классической либеральной точки зрения это аргумент не в пользу перераспределения богатства, а в пользу ограничения масштабов политической машины, создающей возможность для проявления такого рода власти. Способность богатых поддерживать свои позиции методами, ведущими к уменьшению благосостояния потребителей, не есть элемент рыночной экономики как таковой, но может стать результатом захвата интервенционистского государственного аппарата, который распределяет выгодные нормы регулирования, тарифы, субсидии и защищает богатых от «созидательного разрушения», свойственного рынкам, не стесненным ограничениями. Если предмет заботы состоит в том, чтобы ограничить власть богатых, не устраняя при этом тех проявлений неравенства, которые отражают более эффективную деятельность, то лучшим способом достичь этого будет ограничение возможностей для антиконкурентного государственного вмешательства независимо от того, осуществляется ли оно посредством совещательной демократии или каким-либо другим образом.

Во вводной главе этой книги были сформулированы некоторые принципы «робастной политической экономии» применительно к сравнительному анализу институтов. Теперь же должно стать очевидным, что коммунитаристская защита совещательной демократии в этом отношении не удовлетворяет требованиям институциональной робастности. У коммунитаристов есть хорошо разработанная теория того, каким бы им хотелось видеть функционирование демократического процесса, но они так и не смогли объяснить, каким образом та или иная реально существующая политическая система могла бы приблизиться к осуществлению этих идеалов. Совещательная демократия не только не поощряет процессы коммуникации, которые коммунитаристы хотели бы развивать, но и, по-видимому, с большей вероятностью будет им мешать. В предположении, что мотивом является стремление «учитывать других», совещательные институты способны отражать взгляды и знания лишь незначительного подмножества населения. Если же ослабить предположение о наличии такой мотивации, то совещательные институты дают мало защиты от злоупотребления властью со стороны как политических представителей, так и организаций, представляющих особые интересы.

Глава 4
Уход, высказывание и коммуникативная рациональность: вызов коммунитаризма II[14]14
  Эта глава опирается на аргументацию, представленную в работе: Meadowcroft and Pennington, 2007.


[Закрыть]

Хотя совещательная демократия – важная тема в арсенале коммунитаристских аргументов, бросающих вызов классическому либерализму, она никоим образом не является единственной такой темой. Целый ряд взаимосвязанных с ней вопросов сосредоточен вокруг моральных норм, необходимых для поддержания социальных институтов, и касается более широких взаимосвязей между коммерцией, демократией и гражданским обществом. Речь идет о понятиях доверия и социального капитала.

Современные коммунитаристы полагают, что чрезмерная опора на рынки и подобные рынкам процессы искажает «социальный капитал», играющий ключевую роль в функционировании любого общества, и на деле подрывает нравственность, необходимую для сохранения самой рыночной экономики. С одной стороны, утверждается, что рынки для своего эффективного функционирования «нуждаются» в государстве и что стремление к «нерегулируемой» системе или к системе «свободного рынка» представляет собой погоню за химерой. С другой стороны, коммунитаристы доказывают, что для сохранения социального капитала следует создать противовес коммерческому этосу в виде институтов, базирующихся на действии иных норм. В соответствии с этим представлением действия государства – либо непосредственное вмешательство, либо действия, обеспечивающие соответствующие условия, – открывают дорогу нормам, в большей степени ориентированным на общность, и могут способствовать возникновению черт поведения, укрепляющих социальную ткань.

В данной главе исследуется взаимосвязь между классическим либерализмом и социальным капиталом. В первом после введения разделе дается обзор как негативной аргументации против рыночных процессов, так и позитивной аргументации в пользу государственной активности, помогающей повышать или «выстраивать» доверие. В последующих трех разделах робастность этих аргументов оспаривается следующим образом. Сначала будет доказано, что коммунитаристы не понимают, какой именно тип институциональной структуры совместим с развитой экономической системой. Хотя рынки действительно требуют некоей формы «регулирования», из этого не следует, что всё или даже большая часть этого регулирования должна обеспечиваться государством. Кроме того, моральные нормы, которые, как утверждается, подрываются «свободными рынками», зачастую являются эксклюзионистскими и относятся к числу практик именно того типа, который может тормозить социально-экономическое развитие. Космополитическая экономическая система требует, чтобы люди действовали в условиях «смешанной» системы норм поведения, которая соединяет в себе безличные контрактные отношения, или «связывающий социальный капитал» [bridging social capital], с узами, имеющими более личный характер, или «обязывающим социальным капиталом» [bonding social capital]. Поэтому будет показано, что классический либеральный порядок представляет собой «рамочную макроструктуру» [macro-framework], способную поддерживать надлежащее сочетание этих поведенческих норм. Наконец, обсуждение с привлечением принципов робастной политической экономики приходит к тому, что выборные должностные лица не могут обладать знанием, дающим возможность планировать успешное вмешательство в гражданское общество, и что стимулы, встроенные в демократический процесс, могут трансформировать социальный капитал в ресурс, способствующий хищническому извлечению ренты в ущерб гражданским инициативам.

Понятия доверия и социального капитала обозначают базовые нормы поведения, создающие условия для социального взаимодействия, подобные тем, которые обнаруживаются в сфере коммерческого обмена, а также готовность индивидов и групп придерживаться этих норм без обращения к официальным санкциям, таким как штрафы и тюремное заключение. Экономисты анализируют, каким образом различные институциональные структуры влияют на транзакционные издержки, связанные с отслеживанием и контролем социальных отношений, и тем самым на структуру стимулов, с которыми сталкиваются акторы, когда решают, прибегать ли им к уклонению от выполнения норм и к каким-либо еще формам оппортунизма. Считается, что если низки издержки отслеживания (мониторинга) и контроля над теми, с кем человек хочет сотрудничать, вероятность уклоняющегося поведения меньше, чем если эти издержки более высоки. В этой связи многие исследователи общества полагают, что прочные нормы межличностного и межорганизационного доверия снижают эти транзакционные издержки; чем больше социальные акторы доверяют друг другу в том, что касается соблюдения соглашений и отказа от поведения по типу «безбилетника» при осуществлении совместных действий, тем меньше времени они будут тратить на мониторинг деятельности друг друга.

В сердцевине нынешней озабоченности вопросами социального капитала лежит ряд старинных предрассудков и подозрений по поводу якобы «разлагающего» влияния коммерции, а также по поводу социальной нестабильности, которую несут с собой нерегулируемые рынки. Критики либеральных рынков утверждают, что последние подрывают нормы доверия и честного ведения дел, необходимые для их собственного функционирования, и таким образом повышают транзакционные издержки, связанные с координацией повседневной жизни. Например, Плант (Plant, 1999: 10) рассуждает так: «Рынок для своей эффективной работы требует определенных моральных установок со стороны тех, кто в нем участвует… и существует некоторая опасность, что эти моральные подпорки подтачиваются самими рынками, и тем самым рынки выбивают основу из-под собственной результативности и эффективности».

Эта критика либеральных рыночных процессов является центральным догматом современной социал-демократической политики и играет очевидную роль в нынешнем оживлении интереса к «институционалистской» экономической теории. Ранние «институционалисты», вроде тех, которые составляли немецкую «историческую школу», выступали против универсального применения маржиналистской экономической теории такими теоретиками, как Карл Менгер, отдавая вместо этого предпочтение подходу, подчеркивающему культурную специфичность «экономизирующего» поведения. Однако современные институционалисты черпают вдохновение в первую очередь в работах Карла Поланьи. Он доказывал (Polanyi, 1944; Поланьи, 2002), что стремление к системе «свободного рынка» есть погоня за химерой. Поланьи определял современную «рыночную экономику» как экономическую и социальную систему, контролируемую и направляемую одними лишь рынками – когда земля, труд и капитал являются предметом обмена на основе относительных цен, устанавливаемых взаимодействием спроса и предложения. Исторически такая экономика, рассуждал Поланьи, не возникла стихийно благодаря тому, что Адам Смит охарактеризовал как естественную человеческую склонность к обмену и торговле, а стала результатом политического и зачастую насильственного навязывания со стороны государства, одурманенного идеологией классической экономической теории. В той степени, в какой «рынки» существовали до этой эпохи, они не основывались на стремлении к личной прибыли, безличном верховенстве контрактных отношений и свободной игре спроса и предложения, а были встроены в сеть солидаристских обязательств, «администрируемых» общинными организациями, такими как церкви и ремесленные гильдии. Исполнение этих обязательств, в свою очередь, обеспечивалось силой государства.

Согласно Поланьи, период капитализма «laissez-faire», начавшийся в XVIII–XIX вв., представлял собой историческую аберрацию, порожденную продолжительным периодом государственного вмешательства и централизованного государственного контроля. Институциональная структура, характерная для этой эпохи, и пришедшие вместе с ней индивидуалистические ценности были продуктом законодательных декретов, таких как хлебные законы, отмена государственной благотворительности и создание «свободного» рынка труда. Однако результатом этого великого эксперимента в сфере социальной инженерии стал период социальной дезорганизации, возникшей из-за тенденции «рыночной системы» к разрушению существовавших прежде отношений, построенных на нерыночных ценностях, таких как взаимность (реципрокность) и перераспределение. Будучи рассмотренным с этой точки зрения получившее широкое распространение движение в направлении регулируемых рынков, начавшееся в конце XIX в. и с тех пор все более ускорявшееся в связи с ростом социального государства, представляло собой «защитную реакцию» на социальные разрушения, причиненные эпохой, когда рыночным ценностям было позволено беспрепятственно господствовать. Поэтому для Поланьи рыночная экономика не является «свободной» по своему происхождению, и ей не может быть предоставлена возможность функционировать «свободно» без защитного вмешательства государства.

Современные институционалисты, ярким представителем которых является Джеффри Ходжсон, в меньшей степени, чем Поланьи, враждебны по отношению к идее рыночной экономики как таковой, но и они утверждают, что рыночные процессы должны быть подчинены институтам, которым не свойственен договорный обмен (см., например, Hodgson, 1998). В отличие от многих авторов, рассмотренных в предыдущей главе, Ходжсон полностью осведомлен о проблемах координации, имеющих ключевое значение для совещательной демократии. Тем не менее он утверждает, что, хотя для генерации ценовых сигналов, отражающих изменяющуюся редкость различных благ, необходимы рынки, договорный процесс, порождающий такие сигналы, слишком сильно зависит от денежных стимулов. Цены, координируемые рынками, поощряют дух приобретательства и эгоизма, подрывающий доверие и уважение к контракту и правам собственности. Моральное и социально-ориентированное поведение, такое как исполнение обещаний и соблюдение договорных обязательств, трактуется как обладающее многими свойствами коллективных благ: частные индивиды будут склонны недоинвестировать в него, поскольку соответствующие выгоды распределены по всему обществу, проявляются только в долгосрочном плане и обладают свойством неисключаемости (что ведет к проблеме «безбилетника»), в то время как издержки соблюдения базовых норм имеют гораздо более непосредственный и личный характер. Следовательно, рынки паразитируют на социальном капитале, необходимом для их поддержания, и в отсутствие уравновешивающих институтов, регулируемых иными функциональными нормами, всегда будут нестабильны.

Основываясь на таком описании, Ходжсон развивает критику тех «неолибералов», которые хотели бы расширить рыночную конкуренцию на все сферы, кроме небольшого набора функций, характеризуемых как общественные блага (таких как оборона и самые масштабные вопросы защиты окружающей среды), что может служить определением пределов минимального государства. Разумеется, существует множество авторов, работающих в неоклассической традиции, которые считают, что общественные блага и случаи «провалов рынка» распространены более широко. Однако аргументация Ходжсона против расширения сферы рынков не основывается на этих практических вопросах. Напротив, даже если рынки могут быть распространены на такие сферы, как здравоохранение, образование и защита окружающей среды (посредством разграничения прав собственности), и даже в тех случаях, когда могут быть приведены доводы в пользу приватизации, основанные на соображениях эффективности, таким действиям следует противостоять по моральным соображениям. С точки зрения Ходжсона существует большая сфера отношений между людьми, которая должна быть защищена от господства контрактных отношений. Он отмечает, что даже такие авторы, как Хайек, не считают, что отношения внутри семей и между друзьями должны быть основаны на рыночном обмене. Такие отношения характеризуются альтруизмом и реципрокностью, и именно существование таких недоговорных взаимоотношений поддерживает социальный капитал. С точки зрения Ходжсона, это создает противоречие в классической либеральной мысли: «Сторонники рыночного индивидуализма не могут иметь и то и другое. Чтобы их собственная аргументация была последовательной, все отношения и договоренности должны подчиняться принципам собственности, рынков и торговли. Они не могут утверждать, что рынок является наилучшим способом упорядочения социально-экономической деятельности, и тут же, не переводя дыхания, отрицать это. Если они почитают семейные ценности, то они должны признавать практические и моральные ограничения, налагаемые на рыночные императивы и денежный обмен» (Hodgson, 1998: 84). В рамках такой точки зрения семья является не единственным институтом, дающим важный источник нерыночных норм, – современное социальное государство также представляет собой институциональное воплощение системы размещения ресурсов, основанной на реципрокности и защищающей социальный капитал от крайнего индивидуализма частных рынков.

Развивая и расширяя этот тезис, Ходжсон усиливает коммунитаристский аргумент, что либеральная мораль слишком «разреженна» и должна быть заменена представлением о человеке как об общественном существе, предпочтения которого должны оцениваться в соответствии с более «плотной» концепцией общего блага. Экономический либерализм, утверждает он, является «атомистическим» в своей приверженности идее, что рынки дают возможность свободного выражения предпочтений, содержание которых фиксировано независимо от социального контекста. Такой подход игнорирует способность людей расширять свои горизонты и развивать свои предпочтения посредством процесса социального вовлечения, который скорее будет поощряться механизмами коллективного, нежели индивидуального выбора. Однако, по Ходжсону, не только индивидуальные предпочтения, но и сам характер соответствующих акторов и их склонность к вовлечению в конкурентные (читай: «эгоистические») либо кооперативные (читай: «учитывающие другие») формы поведения изменяются, будучи подчиненными демократическим процедурам. Рассматриваемые в этом свете институты социального государства действуют как образец социальных норм, поощряющих сотрудничество (кооперацию), а не конкуренцию, и должны поддерживаться для того, чтобы сохранять социальный капитал и институциональное разнообразие. Напротив: «Широкое внедрение идей «свободного рынка» создает систему, обладающую относительным структурным единообразием, в которой доминируют денежные взаимоотношения и торговля. Эта тема обсуждается Луисом Хартцем и Альбертом Хиршманом [Louis Hartz and Albert Hirschmann], которые в том типе развитого рыночного индивидуализма, который наиболее далеко продвинулся в Соединенных Штатах Америки, усматривают проблему потенциальной или фактической стагнации как морального, так и экономического характера» (Hodgson, 1998: 82–82).

Конечно, не только социал-демократы, такие как Ходжсон, выдвигают подобные претензии. Например, Джон Грей (Gray, 1998), выступающий с консервативных коммунитаристских позиций, утверждает, что рыночная либерализация и расширяющееся присутствие женщин на рынке труда входят в число причин разрушения семейной жизни и роста преступности. С точки зрения консервативных коммунитаристов, происходившее в последние годы освобождение рынков подорвало религиозные основы общества, которые традиционно были важным источником общности жизни и общих ценностей.