Текст книги "Классический либерализм и будущее социально-экономической политики"

Пример сетевых отраслей, таких как компьютерное программное обеспечение, демонстрирует целый ряд новых проблем, связанных с представлениями Стиглица о конкуренции. Эмпирические и теоретические основы тезиса о «привязке» были подвергнуты критике Лейбовицем и Марголисом (Leibowitz and Margolis, 1990, 1994). Используя данные об отраслевой структуре и результаты исследований руководств для пользователей, они выяснили, что существование случаев, когда «привязка» уничтожает эффективную конкуренцию, ничем не подтверждено, зато имеются многочисленные свидетельства того, что потребители делают выбор отнюдь не в пользу продуктов, к которым они «не привязаны». В «наихудших» сценариях потребители могут не иметь четко выраженных предпочтений в пользу того или иного продукта, и при этом мнение профессионалов по поводу достоинств последних может резко разделиться, как это имеет место в широко известных случаях вроде выбора между форматами клавиатуры QWERTY и DVORAK. Хотя на этих рынках существуют сетевые эффекты, у предпринимателей остается возможность инициировать создание новых сетей или нишевых сетей для особых подмножеств потребителей, и эти сети могут впоследствии свести на нет преимущества существующих сетей. Но даже если бы свидетельства существования «провалов рынка» в вышеупомянутых случаях получили подтверждение, совершенно неочевидно, что при переходе к политическим рекомендациям из этого вытекали бы интервенционистские выводы. Нормативный вывод из тезиса о сетевых экстерналиях состоит в том, что государство должно «замедлять работу рынка», чтобы сохранять разнообразие продуктов и не допускать «привязки» людей к продуктам более низкого качества. Однако эти доводы основаны на бездоказательном предположении, что лица, определяющие политику, могут знать, в какой момент следует «замедлить работу рынка» и какой именно «степени разнообразия» нужно достичь. Тезис о сетевых экстерналиях увиливает от ответа на вопрос, каким образом может быть оценена вероятность того, что политическая мера сама может быть тем самым «случайным событием» или «стечением обстоятельств», которое привяжет общество к худшей траектории (Lewin, 2001). Если знание, необходимое для того, чтобы избежать «привязки», уже доступно в готовом виде, то участники рынка также могут получить к нему доступ и проблема не может возникнуть. Если же соответствующая информация не доступна ни одной конкретной группе, то конкурирующие идеи должны быть подвергнуты сравнительной проверке. Аргумент в пользу рыночной экономики основан на представлении, что предприниматели не обладают полной информацией и, чтобы имело место обучение, различающиеся между собой интерпретации экономической среды должны быть подвергнуты проверке. Нет гарантий того, что этот процесс приведет к наиболее «эффективным» результатам, но сторонники теории «провалов рынка», выступающие за государственное вмешательство с целью противодействия эффекту «привязки», не приводят никаких оснований для предположения, что вмешательство, которое само по себе является монополистическим, «скорректирует» ошибки, о которых идет речь.

Аналогичные аргументы применимы в контексте кейнсианских макроэкономических приложений тезиса о зависимости от прошлой траектории. Хотя рыночные акторы часто бывают иррациональны и их поведение может порождать спекулятивные пузыри и крахи, из этого не следует, что действия государства могут исправить эти «несовершенства». Напротив, есть серьезные основания считать, что люди, определяющие политику, точно так же могут быть подверженными дефициту информации и могут впадать в иррациональный энтузиазм или пессимизм[4]4
  По-видимому, в период 2008–2010 годов правительства всех крупнейших демократических стран втянулись именно в такие панические меры в ответ на финансовый кризис, последовавший за так называемым пузырем «субстандартных» ипотечных кредитов – пузырем, в отношении которого есть основания считать, что он был вызван десятилетним периодом исключительно мягкой денежной политики, проводившейся центральными банками. С другой стороны, делавшиеся министерством финансов США апокалиптические заявления по поводу необходимости «беспрецедентного вмешательства» в рынок закладных, похоже, еще больше усиливали общую финансовую панику. А с третьей стороны, после того как критическая масса лиц, определяющих политику, публично поддержала это вмешательство, многие другие последовали этому примеру, вероятно, опасаясь, что их станут изображать как сторонников «ничегонеделания». Здесь нет возможности давать дальнейшие комментарии по поводу вероятных последствий этих мер, но, по крайней мере, то, как политики отреагировали на эти события, по-видимому, хорошо иллюстрирует тезис, что проявления «стадного инстинкта» вовсе не ограничиваются рынками.


[Закрыть]. Более того, они могут даже с большей вероятностью демонстрировать такое поведение благодаря мажоритарной природе процесса формирования государственной политики. Хотя «стадный инстинкт» может быть очень сильным, рынки – именно потому, что они не основаны на коллективных действиях и правиле принятия решений большинством, – могут оказаться в гораздо меньшей степени подвержены процессам, порождающим зависимость от прошлой траектории. Наиболее успешные рыночные трейдеры – это те, кто «обыгрывает рынок», продавая, когда все покупают, и наоборот, причем именно решения, принимаемые этими немногочисленными предпринимателями вопреки рыночному тренду, со временем могут приводить к процессу корректировки, который сближает ожидания с фундаментальными экономическими реалиями. Напротив, в контексте публичной политики те, кто хотел бы следовать траектории, предпочитаемой меньшинством, не имеют такой возможности, потому что, прежде чем будет осуществлена смена направления, требуется поддержка большинства. В такой ситуации если большинство (будь то большинство избирателей или большинство «экспертов» по политическим мерам) следует иррациональному» курсу, у инакомыслящих имеется сравнительно меньше возможностей для таких действий, которые могли бы подтолкнуть к последующей коррекции. Нельзя исключить возможность «системного» провала рынка, когда все важнейшие игроки – такие как банки и институциональные инвесторы – делают одни и те же ошибки, но возможность такого провала может быть увеличена, если преобладающее мнение большинства подкреплено силой закона (Friedman, 2009).

Благодаря неопределенности и неполной информации макроэкономические колебания могут быть неустранимой характеристикой рыночной экономики, но с хайекианской точки зрения эти колебания лишь усиливаются централизованными действиями государства. Хотя участники рынка, стремясь справиться с неопределенностью, могут следовать «стадным» конвенциям, в условиях «свободного рынка» эти конвенции возникают через децентрализованный процесс проб и ошибок, в котором те акторы, которые нарушают эти конвенции и изменяют деловые практики в соответствующем направлении, могут получить прибыль. Напротив, хотя лица, определяющие политику, такие как министры финансов и руководители центральных банков, в состоянии воздействовать на работу рынков – путем контроля над денежной массой, установления процентных ставок, регулирования финансовых продуктов и раздувания государственных расходов, – эти централизованные действия не подвержены одновременной конкуренции со стороны соперничающих агентов, и их успех либо провал в том, что касается соответствия субъективных интерпретаций фундаментальным условиям, не может быть оценен на основе подсчета прибылей и убытков (Butos and Koppl, 1997; Butos, 2003; O’Driscoll and Hoskins, 2006). В этой связи очень важно, что многие серьезные ситуации финансовой нестабильности совпадают во времени не с периодами laissez faire, а с периодами усиливающегося движения к централизации регулирования сферы финансов и денег. Например, Федеральная резервная система США была создана для преодоления предполагаемых «недостатков» децентрализованной системы частных «клиринговых» ассоциаций, существовавшей в XIX веке. Однако, оказавшись неспособной выполнить свою ключевую задачу предоставления ликвидности во время банковских «кризисов», она была вынуждена «дирижировать» самой тяжелой депрессией в истории страны (Butos and Koppl, 1997; Butos, 2003; O’Driscoll and Hoskins, 2006).

Недавние события также могут служить подтверждением правильности приведенного анализа. Мировой финансовый кризис 2008 г., как может быть доказано, стал следствием серии предшествующих интервенций со стороны государства, которые увеличивали потенциал системного краха финансовых рынков (Friedman, 2009). К их числу относятся: решение монопольных центральных банков поддерживать процентные ставки на уровне гораздо более низком, чем было оправдано действительным уровнем частных сбережений, причем на протяжении длительного времени (Gjerstad and Smith, 2009); регуляторное и фискальное стимулирование поддерживаемых государством ипотечных компаний к смягчению условий выдачи кредита на покупку жилья семьям с низкими доходами (Wallison, 2009); нормы регулирования капитала, исполнение которых обеспечивалось на международном уровне, побуждавшие банки секьюритизировать рискованные закладные (Jablecki and Machaj, 2009); и создание защищенных законом монополий в бизнесе, связанном с оценкой кредитных рейтингов, так что финансовый успех и репутация рейтинговых агентств определялись не качеством оценки ими рисков, а фактически полной защищенностью от конкуренции (White, 2009). В каждом из этих случаев гомогенизирующий эффект централизованно принимаемых мер мог привести к повышению системных рисков. Сам смысл таких мер состоит в том, чтобы уменьшить гетерогенность поведения, которую в противном случае демонстрировали бы рассредоточенные центры полномочий по принятию решений, совокупность которых и составляет рыночную экономику[5]5
  Это не значит, что государственное регулирование устраняет всякую гетерогенность. Например, в случае банковской отрасли существуют доказательства того, что значительное число организаций старались избегать безответственных практик в кредитовании, предпочитая более консервативный подход (Friedman, 2009: 153–154). Главная мысль здесь состоит в том, что государственное регулирование сокращает диапазон этого разнообразия. Гомогенизирующее воздействие особенно сильно проявляется в тех случаях, когда регуляторное предписание требует на законных основаниях выполнения конкретного вида действия, но оно существенно и тогда, когда регуляторная норма хотя и не предписывает определенного поведения, но поощряет акторов к «стадным реакциям». Явления последнего рода, по-видимому, особенно заметны в сфере бизнеса по составлению кредитных рейтингов, где наделение финансовыми регуляторами малого числа рейтинговых агентств привилегированным статусом побудило большое количество финансовых институтов исходить из предположения, что кредитные рейтинги, назначаемые этими организациями, не должны вызывать никаких сомнений (Friedman, 2009; White, 2009).


[Закрыть]. Данный аргумент не подразумевает, что системный «провал рынка» не сыграл никакой роли в кризисе, но такой провал мог быть в значительной степени усилен системными провалами в структуре централизованно определяемой денежной и регуляторной политики[6]6
  Критикуемую здесь позицию не спасает аргумент, подобный приводимому Стиглицем (Stiglitz, 2009), что финансовому кризису способствовало господство «консервативной идеологии», поощряющей образ мышления в духе laissez faire среди регуляторов, и «вседозволенность» на финансовых рынках. С одной стороны, утверждение, что финансовые рынки были «нерегулируемыми», не соответствует действительности. Скорее можно утверждать, что финансовый кризис был следствием «зарегулированности» в одних сферах, вроде законодательной защиты от конкуренции, предоставленной рейтинговым агентствам, и «недорегулирования» в других сферах, например, ослабления ограничений на кредитование домохозяйств с низкими доходами. С другой стороны, представим себе, что идеология обладает таким большим влиянием, как утверждает Стиглиц. Нет никаких оснований для веры в то, что если бы регуляторы находились под влиянием интервенционистской или «социал-демократической» идеологии, то вероятность «системного провала» была бы меньше. Фундаментальная проблема, с которой сталкиваются такого рода регуляторы, состоит в том, чтобы в условиях неопределенности и неполного знания принять решение о том, какое именно регуляторное вмешательство будет наиболее эффективным. В отсутствие конкурентного процесса, который дал бы возможность сравнительной проверки на практике соперничающих моделей регулирования, введение силой закона одного конкретного набора регулирующих норм увеличивает шансы системного провала в случае, если внедрена неверная модель. Довод в пользу «свободных рынков» состоит не в том, что не должно быть никакого регулирования и акты обмена должны происходить в институциональном вакууме, а в том, что должна существовать конкуренция между разными стандартами регулирования. Монопольный контроль над моделью регулирования не исключает возникновения в будущем системных провалов, он увеличивает вероятность такого провала.


[Закрыть].

Неспособность понять значение «проблемы знания», о чем свидетельствуют взгляды Стиглица на конкуренцию и сети, отражается также и на его анализе системы цен. Предположение, что рынки ведут к недопроизводству информации, поскольку цены позволяют акторам бесплатно пользоваться данными, получение которых требует издержек, исходит из неверного понимания природы «проблемы знания». Гроссман и Стиглиц (Grossman and Stiglitz, 1980) мыслят прибыль как вознаграждение за сопряженное с издержками нахождение информации, а проблему «неполной» информации связывают с отсутствием стимулов к добыванию дополнительного знания, про которое, тем не менее, «известно», что оно в принципе доступно. В модели «рациональных ожиданий» исключена возможность ошибки в чистом виде. Предполагается, что все возможные ошибки уже предвиделись, но было сочтено, что издержки на то, чтобы их избежать, не окупятся. Этот подход отражает более общую тенденцию неоклассических теорий моделировать проблемы неопределенности и неполной информации в терминах теории вероятностей. Ввиду этого акторы оказываются способны при принятии тех или иных своих решений приписывать вероятности набору возможных рыночных исходов. Однако для Хайека главная функция сигналов в виде прибыли и убытка заключается в том, чтобы оповещать участников рынка о непредвиденных возможностях и обстоятельствах – это проблема «радикального незнания», которая не может быть описана моделью рационального «поиска» (Lavoie, 1985; Kirzner, 1992; Thomsen, 1992; Boettke, 1997). Набор вариантов, которые может выявить рыночный процесс, и адаптационных действий, которых эти варианты могут потребовать, не может быть проанализирован с помощью вероятностей. Дело не только в том, что акторы не знают, какая из «данного» множества возможностей реализуется в будущем, а еще и в том, что само множество неограниченно и потому не может быть известно (O’Driscoll and Rizzo, 1996: 4).

В рамках этого контекста знание того типа, который интересует Хайека, состоит из неявных «суждений» и субъективных «догадок», имеющихся у акторов в отношении потенциальных возможностей и возникающих на основе «опыта» работы в конкретном бизнесе или профессии. Хайековская «проблема знания» относится также к предпринимательскому воображению, когда, столкнувшись с одним и тем же набором данных, одни акторы видят открывающиеся возможности, а другие не видят ничего. Именно неспособность «собрать» и централизовать информацию такой природы, независимо от того, какие при этом есть стимулы, поощряющие «поиск», может объяснять относительную неудачу социалистических экономических систем. Знание такого рода находится в умах индивидов, воплощено в культурных практиках и процедурах различных организаций и в их приемах работы. Это знание не сталкивается с проблемой «безбилетника», поскольку оно в любом случае является «бесплатным» для тех, кто им обладает.

В соответствии с хайековским пониманием система цен функционирует в условиях, для которых с неизбежностью характерно неравновесие, потому что знание рассредоточено среди конкурентов неравномерным и неравным образом и не является мгновенно доступным для всех. Именно реагируя на частное восприятие рыночных возможностей, предпринимательские действия выступают двигателем процесса обучения по мере того, как сигналы, получаемые в форме прибыли, и изменения в ценовых данных распространяются по взаимно пересекающимся полям зрения соседствующих друг с другом рыночных акторов. Эти процессы происходят пошагово, малыми приращениями, поскольку реагирование требует времени, и каждый предприниматель или фирма, включенные в соответствующую цепочку событий, отличаются друг от друга в своих оценках и способах реагирования на новые ситуации и меняющиеся данные. Хотя акторы могут учиться у своих конкурентов, копируя и имитируя их успешные действия, способность правильно применять релевантные знания приобретается через опыт и, по крайней мере первоначально, ограничивается теми, кто погружен в конкретные личные и организационные практики. В условиях, когда знание рассредоточено, а обучение путем имитации занимает некоторое время, у «первопроходцев» всегда есть преимущества, связанные с тем, что действия осуществляются на основе частной информации, и потому эти акторы получают больший выигрыш (прибыль) прежде, чем конкуренты успевают адаптироваться к соответствующим данным. Разумеется, на практике предпринимательская деятельность на рынках сочетает информацию, обнаруженную в ходе сознательного поиска, и знание, зависящее от частного контекста, получаемое на основе опыта и применения творческого воображения. Следовательно, знание очень редко, если вообще когда-либо, бывает коллективным благом в неоклассическом смысле этого термина (Mathews, 2006: 57)[7]7
  Следует отметить, что модель рыночных цен, основанная на «концепции безбилетника», является сомнительной, даже если исходить из ее собственных оснований. Для того чтобы вывести заключение, что неинформированные участники рынка могут в качестве «безбилетников» воспользоваться усилиями тех, кто занимался поиском информации с ненулевыми издержками, Гроссман и Стиглиц предполагают, что цены мгновенно адаптируются к равновесию с полной информацией. Однако, как указывает Стрейт (Streit, 2984: 393–394), этот результат нереалистичен, поскольку исходит из допущения, что трейдеры не могут извлечь прибыль из своей информации прежде, чем она станет более широко доступной. Только через процесс покупки по более низкой цене и продажи по более высокой – то есть через извлечение прибыли из «поиска» – рынок оповещается о вновь обнаруженных сведениях. Но при равновесии по определению отсутствует какая-либо возможность для такого рода торговли (Thomsen, 1992: 28–29).


[Закрыть].

Признание того, что рыночные цены всегда в той или иной степени неравновесны, не означает косвенного отрицания информационной роли цен, на которую указывает Хайек. Сторонники теории провалов рынка интерпретируют Хайека таким образом, будто он утверждает, что ценовые сигналы представляют собой единственный тип информации, в которой нуждаются акторы для принятия решений. Согласно Гроссману и Стиглицу, если цены не находятся в равновесии, то они не могут выполнять эту функцию, поскольку акторы не могут распознать, вызвано ли повышение цены предпринимательской ошибкой, в результате которой выросла цена покупки на конкретный актив или товар, или же оно отражает фундаментальные характеристики спроса и предложения. В отсутствие совершенных фьючерсных рынков акторы не могут знать и того, отражают ли цены в большей степени краткосрочные или же долгосрочные изменения в фундаментальных условиях. В рамках такой интерпретации цены являются «слишком грубым» сигналом, чтобы принести сколько-нибудь существенную пользу акторам, принимающим решения (Stiglitz, 1994: 93–95).

Однако проблема с этим рассуждением в духе теории провалов рынка состоит в том, что аргумент Хайека состоит вовсе не в том, что цены предоставляют всю необходимую информацию, а в том, что без ценовых сигналов, генерируемых децентрализованными рынками, принимать решения было бы гораздо труднее (Lavoie, 1985; Thomsen, 1992). Цены не действуют как «приказы на марш», предписывающие людям, как им действовать, а предоставляют акторам, принимающим решения, ценные подсказки, уменьшают количество деталей, необходимых для формулирования их планов (Thomsen, 1992: 50–51). Поскольку решения, ориентированные на будущее, постепенно и пошагово вырастают из прошлых решений, текущие рыночные цены (прибыли и убытки) действуют как «вспомогательные средства мышления», которые помогают людям формулировать предположения относительно будущего хода событий и того, как следует к ним адаптироваться. В то же время «разделение знания», воплощенное в системе цен, отражает действия распределенных предпринимателей, которые специализируются на конкретных рынках и комбинируют информацию, почерпнутую из цен, с иной и более детальной неценовой информацией, приобретаемой благодаря опыту в конкретной сфере деятельности. Например, предприниматели могут применять свои знания о технологических новшествах или о тенденциях в местной культуре для того, чтобы выносить суждения о причинах повышения цен и о том, как долго оно скорее всего продлится. Их последующие предположения и прогнозы затем проверяются с помощью подсчета прибылей и убытков, и те, кто более точно проинтерпретировал рыночные условия, получают больше всего денег и в большей степени могут контролировать последующее направление движения рынка. Хотя ценовые сигналы, порождаемые этой построенной на пробах и ошибках конкуренцией между предпринимателями-специалистами, далеки от «совершенных», они вполне пригодны для того, чтобы дать возможность большинству других акторов, у которых нет специализированных знаний о конкретных рынках, адаптироваться к изменяющимся условиям спроса и предложения, о которых они могут быть сравнительно мало осведомлены. Утверждать, что рынки «терпят провал» из-за того, что транслируемое ими знание «слишком грубо», означает просто-напросто подразумевать, что было бы лучше, если бы люди были всеведущими (Friedman, 2006: 483–496). Но сторонники теории провалов рынка никак не объяснили, каким образом процесс централизованного вмешательства может лучше, чем «несовершенные» рынки, справиться с отсутствием всеведения, характерным для «реального мира» человеческих взаимодействий. Сам Стиглиц признает: «Полномасштабная корректирующая политика будет включать в себя налоги и субсидии, применяемые практически ко всем товарам и основанные на оценке эластичностей спроса и предложения для всех товаров (а также всех перекрестных эластичностей). Информация, которая потребуется для осуществления на практике корректирующего налогообложения, выходит далеко за пределы того, что доступно в настоящее время» (Stiglitz, 1994: 43). Можно лишь добавить, что такое знание никогда не может стать доступным для центрального органа власти. Поэтому трудно понять, что именно «новый» взгляд на провалы рынка привносит нового в дискуссию о практической политике и почему в той мере, в какой он предлагает доводы в пользу государственного вмешательства, он не совершает ту же ошибку, связанную с представлением о знании как о чем-то «данном в готовом виде», которая была мишенью критики, выдвинутой Хайеком против более ортодоксальных версий неоклассической теории.

Если посмотреть сквозь призму концепции Хайека на явления информационной асимметрии, которые, по заявлению Стиглица, подрывают эффективность системы цен, то соответствующие затруднения также должны разрешаться через процесс конкуренции на основе проб и ошибок. Хотя рынки с асимметричной информацией представляют проблему для покупателей и продавцов, они одновременно порождают динамические реакции со стороны тех, кто стремится получить прибыль, облегчая обмен. Как показывают Стекбек и Бёттке (Steckbeck and Boettke, 1994) в своем исследовании рынков в интернете – где можно ожидать ярко выраженной асимметрии информации (многие обмены совершаются между практически анонимными акторами при минимальном государственном регулировании) – прибыли, которые можно получить путем предоставления безопасных и защищенных условий для обмена между людьми, привели к тому, что предприниматели стали соперничать друг с другом, предоставляя дешевые частные системы верификации. К числу последних относятся предоставление историй онлайновых взаимодействий, репутационные рейтинги продавцов и применение санкций против тех, кто нарушает правила конкретных сетей продажи. Теория провалов рынка предсказывает, что обмен на таких рынках будет незначительным, что его практически не будет, но масштабный рост онлайновых продаж дает эмпирическое подтверждение идеи, что рыночная конкуренция более робастна, чем это следует из неоклассических моделей.

В других случаях дополнительные возможности для получения выгод от обмена обнаруживаются предпринимателями, которые специализируются на проверке добросовестности других и создают соответствующие рынки, добиваясь хорошей репутации в качестве стороны, предоставляющей надлежащий уровень гарантий. Институциональные инновации, такие как торговые марки, франчайзинг и простые приемы создания репутации, вроде гарантии возврата денег, являются примерами того, каким образом предприниматели конкурируют за удовлетворение потребителей по множеству разных параметров, включая репутацию и этику. Аналогичным образом применительно к «отрицательному отбору» возникли агентства, специализирующиеся на проверке уровня рисков, связанных с покупателями страховок, и других аналогичных услугах[8]8
  Можно было бы выдвинуть аргумент, что неспособность кредитных рейтинговых агентств адекватно оценивать риски и связанная с этим роль, которую они сыграли в финансовом кризисе 2008 года, лишает силы довод, что конкуренция за репутацию может помочь преодолеть проблемы асимметрии информации и отрицательного отбора. Однако такое заключение было бы ошибочным. Как ранее было отмечено, кредитные рейтинговые агентства были защищены от конкуренции государственными поручениями, обеспечивавшими постоянный поток доходов признанным рейтинговым фирмам, причем независимо от результатов их деятельности. Именно привилегии, предоставленные законом этим фирмам, ограничивали вход в рейтинговый бизнес и тем самым сокращали возможность для входа на рынок альтернативных моделей оценки риска и подрывали стимулы к тому, чтобы существующие фирмы продолжали наблюдать за возможностями, возникающими благодаря конкурирующим моделям бизнеса (Friedman, 2009; White, 2009).


[Закрыть]. Так, эмпирический анализ рынков, по поводу которых выдвигались гипотезы об информационной асимметрии, таких как рынок подержанных автомобилей, практически никак не подтверждает теоретические заявления о том, что конкуренция ведет к ухудшению качества продуктов (Bond, 1984; Bereger and Udell, 1992). Точно так же анализ рынков медицинских услуг и других страховых продуктов не смог обнаружить каких-либо доказательств, позволяющих утверждать, что отрицательный отбор препятствует эффективному функционированию таких рынков (Browne and Dorphinghaus, 1993; Cawley and Philipson, 1999; Chiappore and Salanie, 2000). Там, где неоклассическая теория характеризует создание репутации и другие предпринимательские ответы на «провалы рынка» как «расточительство», поскольку они отвлекают ресурсы от непосредственного производства, с позиции, разрабатывавшейся Хайеком, конкуренция по этим параметрам является деятельностью, создающей дополнительную ценность, которая помогает преодолеть, пусть и «несовершенно», условия «реального мира», отклоняющиеся от модели общего равновесия. По существу теория провалов рынка не дает никаких оснований полагать, что издержки на преодоление информационной асимметрии были бы меньшими в случае государственной собственности или регулирования.