Текст книги "Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века"

В «Опавших листьях» Розанов писал:

Конечно я умру все-таки с Церковью, Церковь мне неизмеримо больше нужна, чем литература (совсем не нужна) и духовенство все-таки всех сословий милее. Но среди их умирая, я все-таки умру с какой-то мукой о них…

Розанов писал, что уже с первого курса университета он перестал быть безбожником, Бог стал для него – «мой дом», «мой угол», «родное». Если Вольтер, например, заявлял: «Мы с Господом Богом кланяемся, но бесед не ведем», то Розанов, напротив, был вполне уверен, что с Богом он на короткой ноге и собственно лишь с Ним одним то он и беседует.

Не преувеличивая, скажу: Бог поселился во мне. <…> что бы я ни делал, что бы ни говорил или писал, прямо или в особенности косвенно, я говорил и думал собственно только о Боге: так что он занял всего меня, без какого-либо остатка, в то же время как-то оставив мысль свободною и энергичною в отношении других тем.

Вместе с тем Розанов в своих многочисленных статьях о христианстве и Православной церкви выступает как их жесткий критик. Он не приемлет мрачные раздумья христианской религии о смерти и смертной жизни, ее отрицание радостей жизни и приверженность к аскетизму, нападает на монашество и церковные институты, в первую очередь – институт брака. Черное духовенство в свете его нападок становится виновным во многих грехах – от разрушения семьи слишком жестким брачным законодательством, которое провоцирует лицемерие: люди могут иметь любовные отношения на стороне, но не в состоянии развестись даже в самой трагической ситуации, до непризнания Воскресения Христова: в одной из своих статей Розанов называет праздником монашества Страстную пятницу, Пасху же считает чужеродным для отшельничества праздником, ибо «иноки неспособны радоваться».

В статье «Церковно-общественное движение» (1906) Розанов сводит всю историю христианский Церкви к двум предложениям: «Пришли монахи и задавили Церковь. Пришли чиновники и задавили монахов». По его мнению, – с точки зрения церкви, несомненно, кощунственному! – вина иноков состоит в выхолащивании теплой идеи «нравственности», в замене метафизической проповеди Христа монастырской темницей:

Монашество, где «первые» и остаются «первыми», а «последние суть последние», – есть полное восстановление древнего фарисейства на новозаветной почве. Именно – фарисейства девственности и девства, не розового и юного, естественного в свой возраст каждому существу, а девства как постоянного, неразрушимого состояния, девства желтых старцев и пергаментных старух[119]119
  Розанов В.В. Церковно-общественное движение, цитируется по: URL: http://az.lib.ru/r/rozanow_w_w/text_i9°6_tzerkovnoe_dvizhenie. shtml


[Закрыть].

Да и в целом – христианство ни есть религия всепобеждающей жизни, оно косно, бесплодно и бесчеловечно.

Апокалипсис как бы спрашивает: да, Христос мог описывать «красоту полевых лилий», призвать слушать себя «Марию сестру Лазаря»; но Христос не посадил дерева, не вырастил из себя травки; и вообще он «без зерна мира», без – ядер, без – икры; не травянист, не животен; в сущности – не бытие, а почти призрак и тень; каким-то чудом пронесшаяся по земле. Тенистость, тенность, пустынность Его, небытийственность – сущность Его. Как будто это – только Имя, «рассказ».

Ты один прекрасен. Господи Иисусе! И похулил мир красотою Своею. А ведь мир-то – Божий.

Много в Евангелии притчей, но где же молитва, гимн, псалом? И почему-то Христос ни разу не взял в руки арфу, свирель, цитру и ни разу не «воззвал»? Почему Он не научил людей молиться, разрушивши в то же время культ и Храм? И о Храме явно сказав, что Он его разрушит: как и об Иерусалиме – тоже велительно предсказав, что он падет и разрушится. Разрушится такое средоточие молитв и молитвенности, какого, конечно, не было нигде еще на земле. Почему-то таинственно и неисповедимо людям никогда не пришло на ум, что Евангелие есть религиозно-холодная книга, чтобы не сказать – религиозно-равнодушная. Где не поют, не радуются, не восторгаются, не смотрят на Небо; и где вообще как-то уж очень «не похоже на рай первобытных человеков». Не пришло на ум никому, что если чем более всего Евангелие удивляет и поражает, то это религиозною трезвостью; близкою уже к рационализму; и где «пары» не идут ни «сверху», ни «снизу».

<…>

Христос на самом деле невыносимо отяготил человеческую жизнь, усеял ее «терниями и волчцами» колючек, чего-то рыхлого, чего-то несбыточного («О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира»).

По этой причине розановские писания вызывали тревогу представителей светских властей, надзирающих за духовной жизнью российского общества, а еще более – православных иерархов, справедливо усматривавших в нем личность для церкви вредную, а то и опасную. Например, кощунственные с точки зрения канонического богословия высказывания Розанова в книге с двусмысленным названием «В темных религиозных лучах» (1910), послужили основанием запрета, наложенном на ее появление в открытой продаже. По свидетельству секретаря Ст. – Петербургского Религиознофилософского общества С.П. Каблукова начальник Главного управления по делам печати А.В. Бельгард

нашел в ней «и порнографию, и явную антихристианскую тенденцию» и думает, что появление ее было бы большим скандалом, ибо сейчас же все газеты перепечатали бы наиболее откровенные и «соблазнительные» цитаты из книги [ФАТЕЕВ (I). С. 664].

Отметим, что Алексей Валерианович Бельгард (1861–1942), влиятельный сановник, входивший в административную элиту императорской России начала XX века, был человеком весьма образованным и манией «запретительства» не страдал[120]120
  См. Бельгард А.В. Воспоминания. – М., 2009.


[Закрыть]. Мотивы, по которым он не допустил распространение «В темных религиозных лучах», были с государственно-охранительной точки зрения вполне обоснованными. Статьи и заметки в книге, призванные объяснить и разъяснить широкому читателю розановское понимание христианства, сведенные в единый текст, действительно, прочитывались «скандально» – как своего рода обвинение христианства его в «лунных», т. е. «содомских» истоках. Павел Флоренский, уловивший суть рассуждений Розанова, писал ему в своем первом большом письме, – после которого и завязалась их многолетняя переписка:

Право же, я не верю искренности Вашего возмущения, подозреваю за ним совсем иную действующую причину, – нерасположение ко Христу, – лично к Нему, а затем и ко всему, что с Ним связано. Не потому Вы отталкиваетесь от христианства, что считаете его содомичным, а потому осуждаете содомизм, что подозреваете его в христианстве, христианство же не любите. Христианство же не любите, ибо оно требует самоотвержения, а Вы хуже огня боитесь всякой трагедии, всякого движения. Вы живете только настоящим. Вы хотите боготворить мир. Христианство не дает Вам сделать этого, – вот Вы раздражены на христианство <…>[121]121
  См. письмо П. Флоренского от 21.XII.1908 г. в [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 12–13].


[Закрыть].

Трикстерское богохульство Розанова не могло не вызывать осудительной реакции у духовенства. Высказывали ее главным образом иерархи проавославной церкви. Особое возмущение у них вызывали провокативные суждения писателя в отношении деторождения, одержимость иудео-языческой идеей «священного блудодействия»[122]122
  Розанов утверждал, без каких-либо, впрочем, научных доказательств, что храмовая проституция и институт «кедешим» (םישדק – проституты, официальные блудники) существовали и в Иерусалиме.


[Закрыть], в корне враждебной Новому завету: «потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут» (Рим., 8:7), одобрение гомосексуальных отношений[123]123
  «Обоюдо-полою, двуполою: так неужели же обладание в одном “я” обоими полами, такая “через край” – полость, есть то же, что вне-полость, без-полость, сухое дерево или “чистая духовность”. До чего духовные не понимают даже грамоты тех предметов, о которых пишут; и все, между тем, стараются “изъяснять”» [РОЗАНОВ (III)].


[Закрыть] и даже скотоложества, которые он допускал себе в книге «Люди лунного света» (1911). Так, например, святой праведный о. Иоанн Кронштадский, явно видя в Розанове агента-провокатора русской духовной смуты, писал 15 августа 1908 г. в своем дневнике:

Господи, запечатлей уста и иссуши пишущую руку у В. Розанова, глаголящего неправильную хулу на Всероссийский Киевский съезд миссионеров [ДНК-ИоК] [124]124
  Здесь, очевидно, имеются в виду напечатанные в июле 1908 г. в «Новом времени» следующие статьи В.В. Розанова: «Под золотыми маковками в Киеве» (21 июля), а также «За кем идти» (13 августа) и «Смешанные браки» (3 августа), в которых он иронично отзывался о выступлениях высокопреосвященного Антония, еп. Волынского, и известного миссионера В.М. Скворцова по поводу принятия съездом решения о запрещении смешанных браков, то есть браков православных с иноверными [РОЗАНОВ (I). С. 123].


[Закрыть].

Тремя годами позже имело место обращения епископа Саратовского Гермогена (Долганева) в святейший Синод с требованием предания его, как «явного еретика», церковному отлучению.

27 февраля 1911 года в своем рапорте Синоду Гермоген писал: «У нас в Саратове в книжных магазинах „Нового времени“ стали теперь продавать брошюру В. Розанова „Русская церковь. Дух. Судьба. Ничтожество и очарование“. Брошюра анонсируется заманчивым объявлением – „Освобождена от ареста по решению С. Петербургской Судебной палаты“. Такого рода анонс привлекает к брошюре внимание со стороны общества». 16 июня 1911 года тот же Гермоген направил Синоду доклад и о другой книге Розанова – «Люди лунного света», в которой автор, «воспевая гимны „священным блудницам", проповедует разврат, превозносит культ Молоха и Астарты, осмеивает евангельское учение о высоте девства, восхваляет язычество с его культом фаллоса… извращает смысл монашества и клевещет на него и издевается над духовенством».

Требуя изъятия этих книг из обращения и отлучения автора от церкви с запрещением в дальнейшем его «антиморальной литературной деятельности», Гермоген, ссылаясь на Евангелие, предлагал «предать его сатане во измождение плоти…». Что под этим конкретно подразумевал епископ, остается неясным.

Дело с докладом Гермогена тянулось год за годом. Синод не спешил с отлучением Розанова, памятуя, очевидно, неудачу с отлучением Льва Толстого. В сентябре 1914 года Синод вновь рассматривал рапорт и доклад к тому времени уже бывшего Саратовского епископа Гермогена, но окончательного решения не принял.

Наступил 1917 год. В июне Синод снова обратился к рапорту и докладу Гермогена, требовавшего «пресечение возможности широкого распространения этих книг», хотя тиражи были давно распроданы. При наступившем бессилии судебной власти приводить в исполнение свои решения Синод счел за благо закрыть это дело, сославшись на постановление Временного правительства о свободе печати и «воспрещения применения к ней мер административного воздействия» [НИКОЛЮКИН. С. 123].

Вспоминая первую свою встречу с Г.Е. Распутиным, В.В. Розанов в письме Э.Э. Голлербаху от 6 октября 1918 г. приводит небезынтересные факты на сей счет:

Кстати, знаете ли Вы таинственное слово, какое мне сказал Григорий Распутин? Но сперва о слове Феофана[125]125
  Архимандрит Феофан (в миру Василий Быстров; 1872–1940), архиепископ Полтавский и Переяславский. В эмиграции с 1920 г.


[Закрыть], «праведного» (действительно праведного) инспектора Духовной Академии в СПб. Сижу я, еще кто-то, писатели, у архимандрита (и цензора «Нов<ого>Пути») Антонина[126]126
  Архимандрит Антонин (в миру Александр Грановский, 1865–1927), в 1899–1903 гг. старший цензор Ст. – Петербургского Духовного Цензурного управления, принимал участие в религиозно-философских собраниях в Петербурге в 1901–1903 гг. Впоследствии – один из вождей «обновленцев».


[Закрыть]. Входит – Феофан, и % часа повозившись – ушел. Кажется, не он вошел, а «мы вошли». Когда Антонин спросил его: «Отчего Вы ушли скоро», он ответил: «Оттого, что Розанов вошел, а он – дьявол». Теперь – Распутин <…> Я и спрашиваю его: «Отчего вы тогда, Григорий Ефимович, ушли так скоро?» (от отца Ярослава <…>). Он мне ответил: «Оттого, что я тебя испугался». Честное слово. Я опешил.

В этом же письме Розановым описывается поведение Распутина при их первой встрече[127]127
  Отношения Розанова с Распутиным до сих пор не прояснены и являются предметом всякого рода мифов и визионерских спекуляций. Однако из текста этого письма видно, что Розанов в своем увлечении сексуальными аспектами древнеегипетских верований в первую очередь стремился достигнуть состояния мистического откровения, впадая, видимо. В случае некоторых своих практик (радений) в экстаз. В свою очередь Распутин именно и славился умением вводить своих «духовных чад» (как правило, женского пола!) в мистико-экстатическое состояние.


[Закрыть]:

Я помню, он вошел. Я – уже сидел. Ему налили стакан чаю. Он молча его выпил. Положил боком на блюдечко стакан и вышел, ни слова не сказав хозяевам или мне. Но если это – так, если не солгал в танцующей богеме, притом едва ли что знал (наверное – не знал) об Аписах и Древности: но как он мог, впервые в жизни меня увидев и не произнеся со мною даже одного слова, по одному виду, лицу (явно!) определить всего меня в ноуменальной глубине, – в той глубине, в какой и сам я себя не сознавал, особенно – не сознавал еще тогда. Я знал, что реставрирую Египет; все в атласах его (ученые экспедиции) было понятно; я плакал в Публичной Библиотеке, говоря: «да! да! да!» Так бы и я сделал, нарисовал, если бы «пришел на мысль рисунок», но «самого рисунка не было на мысли», не было дерзости в моей мысли, смелости, храбрости выговорить: а чувство было уже… даже и до поцелуя Алисовых яиц. То вот – Гришкин испуг: не есть ли это уже Гришино Чудо. Чудо – ведения, уже – сквозь землю, и скорее – моего будущего, нежели (тогда) моего «теперешнего». Согласитесь сами, что это напоминает или вернее что это «истинствует» «сану Аписа» в его какой-то вечной истине. Т. е. что я + Гришка, Гриша + Апис есть что-то «в самом деле», а не миф [128]128
  Письма В.В. Розанова к Э.Ф. Голлербаху // Звезда. 1993. № 8. С. 120


[Закрыть].

Анализируя реакцию церковных и околоцерковных кругов в отношении фигуры Розанова, нельзя не отметить присущую ей двойственность. С одной стороны, он – похаб, блудодей, кощун и даже ересиарх[129]129
  Статья-некролог известного литературного критика серебряного века Александра Измайлова так и называлась – «Закат ересиарха»


[Закрыть], а с другой – в Духе, трепетно-родной и глубоко православный человек. Да и как можно обвинять в безбожии человека, писавшего:

Что же я скажу (на т. с.) Богу о том, что Он послал меня увидеть?

Скажу ли, что мир, им сотворенный, прекрасен?

Нет.

Что же я скажу?

Б. увидит, что я плачу и молчу, что лицо мое иногда улыбается. Но Он ничего не услышит от меня («Опавшие листья. Короб первый»).

Зинаида Гиппиус в очерке «Задумчивый странник: О Розанове» пишет:

Да, опасным «еретиком» был Розанов в глазах высшей православной иерархии. Почему же все-таки духовенство, церковники, сближались с ним как-то легче, проще, чем с кем бы то ни было из интеллигентов, ходили к нему охотнее, держали себя по-приятельски?

«Православие» видело «еретичество» Розанова, и просто «безбожием» не затруднялось его называть. В глубины не смотрело [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 152].

В этом плане весьма показательными являются отношения, в которых состояли Василий Розанов и «главный идеолог» царствования Николая II, Оберпрокурор Святейшего Синода Константин Победоносцев[130]130
  По характеристике Бердяева К.П. Победоносцев «был мистик и рационалист, православный и католик, церковный человек и свободный гностик, консерватор и либерал», – см.: Н.А. Бердяев о русской философии. – Ч. 2. Екатеринбург, 1991. С. 44.


[Закрыть]. Существует мнение, что эти оригинальные мыслители в глубине души уважали друг друга, несмотря на эмоциональные и, иной раз, грубые отзывы друг о друге. В частности К.П. Победоносцев считал В.В. Розанова человеком курьезным и «не совсем нормальным», говорил, что «у Розанова не все дома» и что он является «поклонником собачьего брака». Со своей стороны, В. В. Розанов называл К.П. Победоносцева «червем», точившим Русскую Церковь и доведшим Россию до революции, Мукдена и Цусимы).

Однако Победоносцев:

По воспоминаниям С.Н. Дурылина, знал и «по благородству своему, молчал», о том, что Розанов был двоеженцем. И не будучи разведенным с А.П. Сусловой, был тайно обвенчан в церкви с В.Д. Бутягиной (Розановой), что, в случае открытия, грозило бы ему по закону «разлучению с женой, с детьми и ссылке на поселение»[131]131
  Дурылин С. Н. В. В. Розанов [В.В.Р.– PROetCO. Кн. 1.. С. 241].


[Закрыть]. К тому же, как признавал сам Василий Васильевич, несмотря на то, что он «засыпал» массу корост «за воротник» духовенства, но, между тем, «кто знал меня, да и из не знавших – многие отнеслись – «отвергая мои идеи», враждуя с ними в печати и устно – не только добро ко мне, но и любяще», относя к подобным людям, в том числе, и Победоносцева, который не поставил «ни одного препятствия и никакой задоринки мне в писаниях», хотя мог бы, так как, по мнению Розанова, знал, что по отношению к Церкви он «нравственно прав» [СОЛНЕВ. С. 32–34].

А вот свидетельство самого Розанова на сей счет: в письме о. П.А. Флоренскому от 20 сентября 1910 г. (СПб) он говорит:

«Мою историю» <т. е. двоеженство – М.У.>, оказывается, все знали: Рачинский (учитель) – от меня. Победоносцев (с Рачинским на «ты»), митр. Антоний и, кажется, «весь святейший Синод» (оказывается, по письму летом ко мне – Никон Вологодский знает, коего в жизни я ни разу не видал). Все ко мне лично необыкновенно хорошо относились, чувствовал, что любят меня (м<итрополит> Антоний, и – почти уверен – Победоносцев; Рачинский – сухарь – нет) [РОЗАНОВ-СС. Т. 29. С. 249].

Нападая на церковь за ее историческую закостенелость, Розанов, однако же, сказал много теплых слов в адрес рядового священства. Простые «церковники», как пишет Зинаида Гиппиус, приятельствовали с Розановым, прощая резкие выпады по их адресу, вот почему: он, любя всякую плоть, обожал и плоть церкви, православие, самый его быт, все обряды и обычаи. Со вкусом он исполняет их, зовет в дом чудотворную икону и после молебна как-то пролезает под ней (по старому обычаю). Все делает с усердием и умилением.

За это то усердие и «душевность» Розанова к нему и благоволили отцы. А «еретичество»… да, конечно, однако ничего: только бы построже хранить от него себя и овец своих [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 153].

Из лиц духовного звания Розанов, помимо о. Павла Флоренского, необыкновенно высоко ценил старорусского (а затем новгородского) протоиерея о. А.П. Устьинского:

Как я люблю его, и непрерывно люблю, этого мудрейшего священника наших дней, – со словом твердым, железным, с мыслью прямой и ясной[132]132
  А.П. Устьинский, например, писал: «Пора нам… начать учиться брачным порядкам жизни не у монахов, а у ветхозаветных людей и у их прямых потомков – современных иудеев»; как только «мы восстановим древнюю ветхозаветную семью во всех ее правах, и во всей широте, то тем самым магометантство со всей его практикой брака непререкаемо входит в состав христианства. Магометанам останется только признать Христа как Искупителя человечества…» Тема «брака» фигурирует в корреспонденции протоиерея и в последующие годы, как вариант устроения благополучных брачных отношений им предлагается пример японских брачных «контрактов», заключаемых супругами на определенное количество лет. Очевидно, реформаторские взгляды протоиерея как-то выражались и практически: «<…> за неосмотрительные суждения о христианском браке, подавшие повод к соблазну, указом Св. Синода от 4 января 1908 года за № 93 назначена ему двухнедельная монастырская епитимия» [ВОРОНЦОВА (II). С. 69].


[Закрыть] [РОЗАНОВ (I). С. 43]

С Александром Устьинским, которого М.М. Пришвин вывел в своем рассказе «Отец Спиридон», Розанов состоял в переписке вплоть до своей кончины, см. об этом [ВОРОНЦОВА (II)]. Кроме того, он публиковал в разных изданиях его письма, касающиеся проблем пола, брака, семьи и сопутствующих вопросов. Они, эти письма, как бы обеспечивали богословскую поддержку и теоретическую базу его собственным статьям и книгам на эту тему. Андрей Белый писал в книге «Отцы и дети русского символизма»:

«Когда Розанов пишет о поле, он сверкает… Хватаясь за любую неинтересную тему, незаметно свертывает в излюбленную сторону. Тогда он бережно прибирает свою тему: тут вставит совершенно бесцветное письмо какого-то священника, наставит восклицательных знаков, снабдит сверкающим примечанием и вдруг от совершенно обыденных слов потянутся всюду указательные пальцы в одну точку…»

«Какой-то священник» – это наш Устьинский, а бесцветными его письма никак на самом деле назвать нельзя. Вот, например, отрывок из письма-статьи о раздвоенности семейной жизни и иронически-скептическом отношении русских людей к самой идее «спасения в семье»: «…Откуда же такое настроение в русском обществе? Оно создалось веками вследствие преобладания в обращении аскетической литературы, в которой всегда и постоянно господствовал идеал девственности, монашества и отшельничества и в которой ни разу, в качестве идеала христианского совершенства, не была выставлена христианская семья. Всюду развевался монашеский флаг и нигде и никогда – флаг христианской семьи…»[133]133
  Дроздов М. С.,Крылова-Устъинская Н. С. Кто вы, «Отец Спиридон»? (М.М. Пришвин и А. П. Устьинский), цитируется по: [ЭР]: URL: http:// prishvin.lit-info.ru/prishvin/kritika/drozdov-krylova-ustinskaya-kto-vy-otec-spiridon.htm


[Закрыть]

Весьма примечательно, что причаститься перед смертью Розанов пожелал не у своего высокомудрого друга-философа Флоренского, а у другого о. Павла – простого сельского батюшки.

Глава II
Василий Розанов о себе и его современники о нем и его философии

Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные.

Ап. Павел (1 Кор. 11:19)

Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист… Я хотел бы быть свободным художником и – только <…> Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святая святых – это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода <…>.

А.П. Чехов– Ф.Н. Плещееву, 04.10.1888 г.

Наша консервативная часть общества не менее говенна, чем всякая другая. Сколько подлецов к ней примкнули…

Ф.М. Достоевский

О себе и жизни своей Василии Розанов, как никто другой, писал много и, что называется «со вкусом». Вся его беллетристика – это, в сущности, интимный дневник.

И о Розанове, как прозаике, публицисте и мыслителе, писали многие, причем еще при его жизни. Затем последовали многочисленные воспоминания современников, публиковавшиеся на Западе, в эмигрантских изданиях, – см. [ФАТЕЕВ (II)].

Наиболее подробным опытом критико-биографического исследования его личности и творчества вплоть до постсоветской эпохи оставалась книга искусствоведа, литературного критика и мыслителя Эриха Голлербаха «В.В. Розанов. Жизнь и творчество», увидевшая свет в 1922 г.[134]134
  Книга, вышедшая в петроградском издательстве «Полярная звезда», в 1976 г. была переиздана как репринт в парижском эмигрантском издательстве YMCA-PRESS.


[Закрыть] [ГОЛЛЕРБАХ]. Книга Голлербаха – свидетеля времени, к тому же доброго знакомого писателя, несомненно – шедевр в жанре литературного портрета. Автору удалось нарисовать:

«лицо» Розанова, т. е. цвет, запах и мелодии его изумительной души, в одних проявлениях чарующей нас, в других – заставляющей содрогаться.

Дополнительную ценность этой книги придает и то, что первый ее вариант успел прочесть и прокомментировать сам Василий Розанов. Голлербах пишет по этому поводу:

Осенью 1918 г. появилась моя книга «В.В. Розанов. Личность и творчество; Опыт критико-биографического исследования», в которой давался краткий обзор жизни и деятельности В.В., составленный очень конспективно, разбросанно и недостаточно вдумчиво. Тем не менее, Розанов остался доволен этой несовершенной работой, а отдельные замечания, характеризующие его индивидуальность, казались ему необычайно верными и меткими [ГОЛЛЕРБАХ. С. 89].

И хотя с конца 1980-х гг. в России вышло несколько книг о Розанове биографического характера – [ВАРЛАМОВ], [ГРЯКАЛОВ], [НИКОЛЮКИН], [РАВКИН], [СУКАЧ (I)], [ФАТЕЕВ (I) и (III)] и др., а на Западе – в Германии его фундаментальная научная биография [GRUBEL] (2019), работа Голлербаха остается непревзойденной по глубине анализа личности писателя. Такая оценка дается самим Розановым в письмах к писателю:

Я так счастлив, милый Эрих, что Вы обо мне пишите: это не «удовольствие», а именно счастие. К чему скрывать, лукавить. «Не нужно этого, не нужно». Это бяка.

Вы могли бы, и м. б. Вы только один могли бы вполне раскрыть мою личность в „критико-биографическом очерке.

Как я благодарен Вам за кон кретизм, за это отсутствие невозможной подлой алгебры, которою историки и биографы покрывают не только святыню истории, но наконец и живые человеческие лица.

Как же Вы связались «биографией обо мне» со мною? Да ведь лишь пошлый и глупый человек возьмется за биографию абстрактно. Конечно, всякий выберет «биографию» по «себе». Что же значит это «по себе». Да и значит только то одно, что «я понимаю его», «понимаю во всем» и говорю «п. ч.» в тайне свою думу говорю. Говорю все, до чего дошел мой ум, мое постижение вещей и, в тайне и глубине, всякая «биография» есть «автобиография». Без этого она невозможна…

Что может быть выше, что может быть счастливее, как еще при жизни увидать, узнать, увидеть и наконец п рочесть, как ты совершенно понят и растолкован даже для других (читатели) так именно, как понимаешь сам себя. Тут даже если и будут преувеличения (я их очень боюсь), то ведь «не мало же я и трудился». «Преувеличения поганы только «не в том стиле» (обо мне всегда бывали именно «не в том стиле»): но преувеличения в стиле „описываемого автора" ость просто вознаграждение за труд жизни [ГОЛЛЕРБАХ. С. 89–92].

Об их личном знакомстве Эрих Голлербах пишет следующее:

Первая встреча моя с Розановым состоялась в Вырице (М. В. Р. ж. д.), у него на даче, куда я приехал 23 июля 1915 г., в ответ на его письменное предложение познакомиться. <…> Я почему-то ожидал увидеть полного, обрюзглого «Обломова», с рыжей шевелюрой и голубыми глазами. А увидел как раз противоположное: прямого, бодрого, скорее худощавого, чем полного человека с седой головой, – изжелта седыми усами и бородкой.

<…>

В Розанове все показалось мне тогда необычайным, кроме внешности. Внешность у него была скромная, тусклая, тип старого чиновника или учителя; он мог бы сойти также за дьячка или пономаря. Только глаза – острые буравчики, искристые и зоркие, казались не «чиновничьими и не «учительскими Он имел привычку сразу, без предисловий, залезать в душу нового знакомого, «в пальто и галошах», не задумываясь ни над чем.

Вот это «пальто и галоши» действовали всегда ошеломляюще и не всегда приятно. В остальном он был восхитителен: фейерверк выбрасываемых им слов, из которых каждое имело свой запах, вкус, цвет, вес, – нечто незабываемое. Он был в постоянном непрерывном творчестве, кипении, так что рядом с ним было как. то трудновато думать: все равно в «такт» его мыслям попасть было невозможно, он перешибал потоком собственных мыслей всякую чужую и, кажется, плохо слушал. Зато слушать его было наслаждением.

Он нисколько не «играл роли» знаменитого писателя, <вокруг которого <…> года три – четыре тому назад (до его исключения из Религиозно-философского Общества в 1913 г.[135]135
  Розанов сам вышел из действительных членов Религиознофилософского общества под нажимом требовавших его официального исключения Мережковского, Гиппиус, Карташова, обвинивших писателя в публикации статей, содержание которых есть «полный и самый отвратительный цинизм, перемешанный с доносами и призывами к погрому». Статьи – «Андрюша Ющинский» (1913), «Испуг и волнение евреев» (1913), «Открытое письмо С.К. Эфрону» (1913), «Об одном приёме защиты еврейства» (1913), «Недоконченность суда около дела Ющинского» (1913), касались освящения «дела Бейлиса» – судебного процесса по обвинению еврея Менахема Бейлиса в ритуальном убийстве 12-летнего ученика приготовительного класса Киево-Софийского духовного училища Андрея Ющинского 12 марта 1911 г., который, по мнению большинства членов общества, являлся позором для русского народа и православной церкви, – см. «Суд» над Розановым. Записки С.-Петербургского Религиознофилософского общества ⁄ В кн. [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 184–215].


[Закрыть]) – группировалась петроградская аристократия ума и таланта, – человека, в кабинете которого велись, как выразился один свидетель, разговоры «изумительные», по содержанию – единственные в Европе, единственные по самобытности и пламенности тем.>, не рисовался, не кокетничал. Во всем был прост, непринужден, не страшась бестактности и «дурного тона». В нем часто бывали резкие переходы от одного настроения к другому, от нежности к раздраженности, от грусти к веселости. Мысль его (в разговоре) всегда шла как-то зигзагами, толчками. Иногда он говорил что-нибудь неожиданное и очень странное, так что казался юродивым, чудаком, ненормальным [ГОЛЛЕРБАХ. С. 78–88].

В отношении последнего голлербаховского замечания интересным представляется дневниковая запись от 3 октября 1935 г. Михаила Пришвина – ученика Розанова по Елецкой гимназии, исключенного им из нее за дерзость с «волчьим билетом», а в последствие его хорошего знакомого и горячего почитателя. Он отметил для себя, что

юродство церковью допускалось неохотно, и правильно: с ним легко попасть на путь своеволия демонизма (хороший пример сам Розанов) [ПРИШВИН-ДН-3. С. 805].

Хорошо знавший Розанова, ценивший его гений, но при этом горячо с ним полемизировавший Николай Бердяев, воссоздавая образ своего оппонента, писал:

В нем были типические русские черты, и вместе с тем он был ни на кого не похож. Мне всегда казалось, что он зародился в воображении Достоевского и что в нем было что-то похожее на Федора Павловича Карамазова, ставшего гениальным писателем. По внешности, удивительной внешности, он походил на хитрого рыжего костромского мужичка. Говорил пришептывая и приплевывая. Самые поразительные мысли он иногда говорил вам на ухо, приплевывая [БЕРДЯЕВ (I)].

В достаточно обширной галерее литературных портретов Василия Розанова, исполненных свидетелями времени, сравнительно мало известной является зарисовка Осипа Дымова – русско-еврейского беллетриста, драматурга и сатирика, популярного в 1900-х годах Серебряного века. В его описании:

Розанов выглядел скорее, как провинциальный священник или сторож маленькой сельской церквушки. Был он худ. Среднего роста. С редкими волосами цвета соломы. Маленькой козлиной бородкой и глазами. Скрытыми за очками с толстыми линзами. Разочарование. Которое я испытал при встрече с ним, усиливалось его речевым дефектом. О таких, как он, в России говорили. Что у них язык не помещается во рту. Розанов не произносил, как нужно, звуков Ш и С. Не знаю почему. Но шепелявость в любом языке производит комическое впечатление. В случае Розанова, однако, было в этом что-то обладающее выразительной силой. Что было тому причиной – объяснить не берусь.

Писатель, драматург и публицист Осип Дымов, 1910-е, гг.

Вскоре я начал встречать его часто и в разных местах – у моих друзей, на публичных собраниях, и всякий раз наблюдал, как собравшиеся тесно жались к нему, стремясь не пропустить ни одного его слова – что он сказал? Несколько раз я бывал в его доме – обычная удобная квартира чистая и опрятная уютная. Варвара, жена Розанова в его публичной жизни принимала мало участия, а его приёмная дочь[136]136
  Александра (Аля) Михайловна Бутягина.


[Закрыть], бледная, худенькая и болезненная на вид девушка, и того меньше. Примечательно то, как Розанов встретил меня. Дело было не столько в его словах, сколько в поведении. Во время нашей беседы Розанов не переставал дотрагиваться до моих рук, плеч, шеи, как будто он был доктор или, пуще того, массажист, пытающийся обнаружить больные или здоровые места в моём теле. Мне объяснили, что он делал это всегда, когда входил в контакт с молодыми людьми, устанавливая таким образом, насколько те здоровы крепки и, главное, сексуальны. Зачем это было ему нужно? Для него здесь скрывались своя красота, эстетика, мораль, религия. Здесь им двигал не один только теоретический и философский интерес, он придавал этому опыту вполне практический смысл, как вещи, значимой самой по себе [ДЫМОВ. С. 118].

И внешность Розанова, и манера его поведения на людях делали его фигуру весьма схожей с часто встречавшейся в русских литературно-художественных кругах той эпохи типажом «юродствующий». Вот, например, портретная зарисовка Розанова, исполненная Андреем Белым, человеком тоже в быту отнюдь нестандартным, имевшим репутацию эксцентричного оригинала:

Раз, когда с Гиппиус перед камином сидели с высокой «проблемой» звонок: из передней в гостиную дробнобыстро просеменил, дрожа мягкими плотностями, невысокого роста блондин с легкой проседью, с желтой бородкой, торчком, в сюртуке; но кричал его белый жилет, на лоснящемся, дрябло-дородном и бледно-морковного цвета лице глянцевели очки с золотою оправой; над лобиной клок мягких редких волос, как кок клоуна; голову набок клонил, скороговорочкою обсюсюкиваясь <…>.

<…> севши на низенькую табуретку под Гиппиус, пальцами он захватывался за пальцы ее, себе под нос выбрызгивая вместе с брызгой слюной свои тряские фразочки, точно вприпрыжку, без логики, с тою пустой добротою, которая – форма поплева в присутствующих; разговор, вероятно, с собою самим начал еще в передней, а может, – на улице; можно ль назвать разговором варенье желудочком мозга о всем, что ни есть: Мережковских, себе, Петербурге? Он эти возникшие где-то вдали отправленья выбрызгивал с сюсюканьем, без окончания и без начала; какая-то праздная и шепелявая каша, с взлетанием бровей, но не на собеседника, а над губами своими; в варении предметов мыслительности было наглое что-то; в невиннейшем виде – таимая злость.

Меня поразили дрожащие кончики пальцев: как жирные десять червей; он хватался за пепельницу, за колено З.Н., за мое; называя меня Борей, а Гиппиус – Зиночкой; дергались в пляске на месте коленки его; и хитрейше плясали под глянцем очковым ничтожные карие глазки.

Да, апофеоз тривиальности, точно нарочно кидаемой в лоб нам, со смаком, с причмоками чувственных губ, рисовавших сладчайшую, жирную, приторно-пряную линию! И мне хотелось вскрикнуть: «Хитер нараспашку!» Вдруг, бросив нас, он засопел, отвернулся, гребеночку вынул; пустился причесывать кок; волоса стали гладкие, точно прилизанные; отдалось мне опять: вот просвирня какого-то древнего храма культуры, которая переродилась давно в служащую при писсуаре; мысли же прядали, как пузыри, поднимаясь со дна подсознания, лопаясь, не доходя до сознания, – в бульках слюны, в шепелявых сюсюках [БЕЛЫЙ. С. 476–477].

С точки зрения детализации портретной характеристики Розанова представляется интересным такой вот фрагмент из воспоминаний о нем Пришвина:

Я встретился с ним в первом классе елецкой гимназии как с учителем географии. Этот рыжий человек с красным лицом, с гнилыми черными зубами сидит на кафедре и, ровно дрожа ногой, колышет подмостки и саму кафедру. Он явно больной видом своим, несправедливый, возбуждает в учениках младших классов отвращение, но от старших классов, от осьмиклассников, где учится, между прочим, будущий крупный писатель и общественный деятель С.Н. Булгаков, доходят слухи о необыкновенной учености и даровитости Розанова, и эти слухи умиряют наше детское отвращение к физическому Розанову.

Мое первое соприкосновение с ним было в 1886 г. Я, как многие гимназисты того времени, пытался убежать от латыни в «Азию». На лодке по р<еке> Сосне я удирал и, конечно, имел судьбу всех убегающих: знаменитый в то время становой <…> ловит меня верст за 30 от Ельца. Насмешкам гимназистов нет конца: поехали в Азию, вернулись в гимназию. Всех этих балбесов, издевающихся над мечтой, помню, сразу унял Розанов: он заявил и учителям, и ученикам, что побег этот не простая глупость, напротив, показывает признаки особой высшей жизни в душе мальчика. Я сохранил навсегда благодарность к Розанову за его смелую, по тому времени необыкновенную защиту. Но тот же самый Розанов изгнал меня за мальчишескую дерзость из 4 класса, оставляет в душе моей след, который изгладился только после того, как много лет спустя я нашел себе удовлетворение в путешествиях и занялся литературой. Мы встречаемся с Розановым уже в 1908 г<оду> как члены С<анкт>-П<етербургского> религ<иозно>-фил<ософского> общества. Розанов, уже седой и благообразный старик, кается мне в своих грехах с молодежью, сознается, что был тогда в тяжелых личных условиях, и если бы не нашел себе выхода в столицу, то кончил бы плохо в Ельце [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 108–109, 124].

Для полноты собирательного портрета В.В. Розанова приведем пришвинскую характеристику его как писателя и мыслителя: