Текст книги "Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века"

И еще одно удивительное единство во мне – Розанов. Он своей личностью объединяет всю мою жизнь, начиная со школьной скамьи: тогда, в гимназии, был он мне козел, теперь в старости герой, излюбленнейший, самый близкий человек [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 124].

<…> Русский Ницше, как называют Розанова, был глубочайший индивидуалист, самовольник, величайший враг того среднеарифметического общественного деятеля. Он позволял себе все средства, чтобы отстоять свою индивидуальность, как в жизни, так и в литературе. Во всей русской и, может быть, мировой литературе нет такого писателя, который мог бы так обнажаться[137]137
  Розановская «обнаженность» в литературном плане проявлялась как обыкновение искренне и доверительно говорить о самом своем интимном и насущном. Жесткими критиками Розанова из числа его современников эти качества его прозы обыгрывались в уничижительно-хлестких заглавиях их статей: «Голый Розанов», «Обнаженный нововременец», «Бесстыжее светило».


[Закрыть]. Исповедь Руссо – ничто. В Рел<игиозно>-фил<ософском> обществе Розанов выступал со своим страшным вопросом к Богу нашей эры – ко Христу.

<…>

…он мог писать и о рукоблудии и подробно описывать свои отношения к женщине, к жене, не пропуская малейшего извива похоти, выходя на улицу вполне голым – он мог!

И вот этот-то писатель, бывший моим учителем в гимназии, В.В. Розанов (больше, чем автор Капитала) научил, вдохнул в меня священное благоговение к тайнам человеческого рода.

Человек, отдавший всю свою плоть на посмешище толпе, сам себя публично распявший, прошел через всю свою мучительную жизнь святостью пола, неприкосновенно – такой человек мог о всем говорить [ПРИШВИН-ДН. С. 8 и 10].

Дочь Розанова Татьяна Васильевна в «Воспоминания об отце – Василии Васильевиче Розанове и всей семье», подробно описывая атмосферу повседневной личной жизни Розанова, отмечает такую вот любопытную деталь его психологического портрета:

Василий Васильевич приходил иногда со службы расстроенный, чем-нибудь его обидели, и он дома плакал, ложился в кровать и плакал, как ребенок [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 113].

Она также пишет, что любивший общество Розанов, после обструкции, которой он подвергся со стороны своего круга общения за антисемитские политически мотивированные статьи в эпоху «дела Бейлиса», последние шесть лет своей жизни находился практически в изоляции:

После дела Бейлиса и исключения папы из Религиозно-философского общества у нас почти никто не бывал, и воскресные вечера как-то сами собой прекратились. А бывало, раньше, до 1910 года, в воскресенье собиралось у нас гостей человек до тридцати еженедельно, а особенно много было в мамины именины и в новый год в папины именины. Их справляли торжественно, с портвейном, вкусными закусками, дорогими шоколадными конфетами и тортами. Шампанское в нашей семье пили только в 12 часов под новый год. Помню, на этих вечерах бывал Валентин Александрович Тернавцев, Иван Павлович Щербов со своей красивейшей женой, священник Акимов, философ Столпнер, для которого специально ставился графин водки; из Москвы изредка наезжал Михаил Васильевич Нестеров, всегда в строгом черном сюртуке, молчаливый и спокойный, а мы как-то его все чтили и радовались ему. Незабвенный Евгений Павлович Иванов, друг Блока[138]138
  В 1903 г. Е.П. Иванов познакомился с Александром Блоком, и вскоре стал для него «действительным другом», посвященным во все обстоятельства его жизни. Иванов запомнился современникам как «один из тех попутчиков литературы, которым суждено незаметно влиять на самые сокровенные ее ростки» (Э. Голлербах). Дневники и воспоминания Е.П. Иванова стали со временем уникальным источником знаний о Блоке и Петербурге Серебряного века, – см. Александр Блок и Евгений Иванов: в 2 кн. – СПб., 2017.


[Закрыть], – и много случайного народа всех толков и мастей; от монархистов до анархистов и богоискателей включительно. Говорили о литературе, живописи, текущих событиях, поднимались горячие споры [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 53].

Потом тональность разговоров о Розанове в его круге общения как-то все больше и больше приобретала осудительный характер. 27 декабря 1910 г. Блок заносит в свою записную книжку:

…болезненные все рассказы о Розанове. Все, что о нем слышишь в последнее время («Русское слово», Мережковские, Руманов, Ремизов) – тягостно [БЛОК. С. 73].

Из внешних привычек В.В. Розанова все свидетели времени отмечают постоянное, почти непрерывное курение:

он чуть ни не весь день набивал папиросы, коротенькие, с закрученным концом и курил их одну за другой. Своеобразна была его манера ходить – шмыгающая, словно застенчивая, но прямая. Сидел он, обычно, поджав под себя одну ногу и тряся непрерывно другой ногой.

<…>

Новых писателей, «молодых», Розанов почти не читал и был к ним равнодушен. <…> В библиотеке В.В. была особая полка, на которой стояли, кроме его собственных сочинений (переплетенных кем-то в роскошные красные кожаные переплеты) – «Столп и утверждение истины» Флоренского, «Русские ночи» В. Одоевского и еще что-то, все в одинаковых переплетах. Любимыми его писателями после Достоевского были Н. Страхов и Лесков.

Менее определенно было отношение Розанова к искусству изобразительному. Разумеется, он немало понимал в этой области, «чуял» прекрасное, как никто, но особых пристрастий и верований, кажется, не имел.

<…>

Очень дорог ему и близок был весь «Мир Искусства». Сам, не будучи «эстетом», он умел ценить «эстетизм» в других. Древность, античное искусство, классицизм повергали его в умиление. Отсюда – любовь к нумизматике, особенно к древнегреческим монетам. Была у него монета с «Афиной, окруженной фаллосами», предмет частого любования и нескончаемой радости.

<…>

Типично для Розанова, что в разговорах о литературных и общественных деятелях, он больше всего интересовался личностью, «лицом» данного человека. – «А как он выглядит?

Сколько лет ему? Женат? Дети есть? Как живет? Состоятельный пли бедняк?» «Физиология» человека занимала его в первую голову. Отсюда он выводил все остальное. <…>

Вообще в человеке он прежде всего любил и почитал человека, а уж потом его «шкуру» и «разные разности».

Проблема пола (в аспекте религиозно-философском) была любимою темою разговоров Розанова[139]139
  Примечательна в этом отношении характеристика Осипа Дымова, относящаяся к концу 1904 началу 1905 г., когда «Айседора Дункан, или как ее вскоре прозвали в России “босоножка”, впервые посетила Ст. – Петербург. Ее приезд произвел настоящую сенсацию. <…> Василий Розанов, без сомнения ведущий авторитет в области сексуальной психологии, получивший прозвище “рассада Достоевского”, для которого балет как искусство не существовал вовсе, объявил творчество “босоножки” гениальным, вершиной не только танцевального мастерства, но и вообще психологии, философии и религии» [ДЫМОВ. С.115]. В последствие Розанов посвятил искусству Дункан целый ряд статей в «Русском слове» (1909 и 1913) и «Новом времени» (1913). См. об этом так же в Гл. V.


[Закрыть]. Но он предпочитал говорить на эту тему «с глазу на глаз», а не в большом обществе.

«Вообще, знаете, об этом нужно говорить «шепотом» (он понизил голос и весь как-то сжался), «шепотом», как о самом тайном, о священном… А мы горланим, книги пишем, бесстыдники» [140]140
  Однако же сам же Розанов посвятил «Проблеме пола» значительное число публикаций, вызвавших в эпоху Серебряного века большой и, как правило, скандальный общественный резонанс, см. об этом в Гл. III.


[Закрыть]. <…>

Насмешник он был большой руки. Злая издевка не была ему свойственна, сарказм его был добродушен, но в известных случаях неумолим.

Насколько отчетливы были литературные симпатии и антипатии Розанова, настолько трудно разобраться в его общественно-политических вкусах. «Когда начальство ушло», он принялся бранить начальство. Когда оно снова «пришло», он стал критиковать его врагов. То восторгался революцией, то приходил в умиление от монархического строя. Очень любопытно было в Розанове совмещение психологического юдофильства с политическим антисемитизмом.

Вообще в консервативном лагере Розанов очутился случайно[141]141
  Это утверждение Голлербаха – явно дань времени и Советской власти. Розанов начинал свою журналистскую деятельность в сугубо консервативных изданиях «Русский вестник» и «Русское обозрение» и, по цитированному выше свидетельству П.Б. Струве, в глазах широкого круга читателей его имя к концу 1890-х гг. являлось синонимом «обскурантизма и изуверства» [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 361].


[Закрыть], вовсе не стремился «пристроиться» там, а просто «пригнало течением» к правому берегу. – Я писатель, а не журналист, – говорил не раз В.В., – «и мое дело писать, а куда берут мои статьи – мне все равно» [ГОЛЛЕРБАХ].

Розанов, действительно, публично заявлял, что:

…мне ровно наплевать, какие писать статьи, «направо» или «налево». Все это ерунда и не имеет никакого значения,

– ив подтверждении этой манифестации:

Сотрудничал <…> в очень многих журналах и газетах, – всегда без малейшего внимания к тому, какого они направления и кто их издает. Всегда относились ко мне хорошо. Только консерваторы не платили гонорара или задерживали его на долгие месяцы <…>. Сотрудничая, я чуть-чуть приноровлял статьи к журналу, единственно, чтобы «проходили» они: но существенно вообще никогда не поддавался в себе. Но от этого я любил одновременно во многих органах сотрудничать <…>. Мне ужасно надо было, существенно надо, протиснуть «часть души» в журналах радикальных: и в консервативнейший свой период, когда, оказывается, все либералы были возмущены мною, я попросил у Михайловского участия в «Русск<ом> богатстве». <…> Михайловский отказал, сославшись: «Читатели бы очень удивились, увидав меня вместе с Вами в журнале». Мне же этого ничего не приходило в голову [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 41].

Как уже говорилось, такого рода декларации служили поводом для шквала обвинений в адрес Розанова, подчас весьма оскорбительных и глумливых. Примечательно, что даже «рыцарь русской литературы»[142]142
  См. о нем одноименную статью К. Азадовского в [ФИДЛЕР].


[Закрыть]Федор Фидлер, очень сдержанный в своих личных оценках и доброжелательно настроенный по отношению к русским литератором человек, характеризовал Василия Розанова не иначе как «мерзавец»[143]143
  Так же характеризовал он и коллегу Розанова по «Новому времени» Михаила Меньшикова.


[Закрыть]. Вот, например его запись в Дневнике от 13 сентября (31 августа) 1913 г.:

Вчера – именины Измайлова. Когда я стал подниматься к нему, то увидел, что на лестничной ступеньке сидит пьяный Куприн, прислонившись спиной к стене <…>. Увидев меня, Куприн залепетал: «А!.. Давай сюда твой альбом!» Но я прошмыгнул наверх. Минут через пять явилась и эта компания. Куприн тут же направился к буфету; он хмелел все заметней. Увидев мерзавца Розанова (которого он здорово разделывал в своих эпиграммах), он попросил, чтобы его представили. Я испугался, что он залепит ему оплеуху, но вместо этого, пожав ему руку, он сказал: «Давайте поцелуемся!» – и прижался лицом к его лицу. Я слышал, как Розанов произнес комплимент по поводу его таланта, но также и упрек – в связи с его пьянством. До скандала дело не дошло [ФИДЕР].

Защищая Розанова от нападок критиков и недоброжелателей в статье «Стилизация и стиль», Владимир Ильин, явно никак того не желая, подчеркивает трикстерский характер его фигуры на российской литературной сцене. Он пишет:

В.В. Розанов <…> – вот уж можно сказать, что над этой, быть может, самой замечательной литературной фигурой XX века насмеялся и надругался всяк, кому только не было лень <…>. Напрасный труд! Более, чем кто-либо другой, надругался над собою сам Розанов <…>. <Тем самым он показал> бездарн<ым> насмешникам, <…> как следуетталантливо смеяться над уродством своего ближнего и прежде всего – над самим собою.

«Удивительно противна мне моя фамилия. Всегда с таким чужим чувством подписываю В. Розанов под статьями. Хоть бы Руднев, Бугаев, что-нибудь. Или обыкновенная русская: Иванов. Иду раз по улице. Поднял голову и прочитал:

"Немецкая булочная Розанова".

Ну, так и есть: все булочники Розановы, и, следовательно, все Розановы булочники. Что таким дуракам (с такой глупой фамилией) и делать? Хуже моей фамилии только Каблуков: это уж совсем позорно. Или Стечкин (критик «Русского вестника», подписывавшийся Стародумом): это уж совсем срам. Но вообще ужасно неприятно носить самому себе неприятные фамилии. Я думаю, Брюсов постоянно радуется своей фамилии.

Поэтому

Сочинения В. Розанова меня не манят. Даже смешно.

Стихотворения В. Розанова совершенно нельзя вообразить. Кто будет читать такие стихи?

– Ты что делаешь, Розанов?

– Я пишу стихи.

– Дурак! Ты бы лучше пек булки.

Совершенно естественно.

Такая неестественно отвратительная фамилия дана мне в дополнение к мизерабельному виду. Сколько я гимназистом простаивал (когда ученики разойдутся из гимназии) перед большим зеркалом в коридоре – и сколько тайных слез украдкой пролил. Лицо красное. Кожа какая-то неопрятная, лоснящаяся (не сухая). Волосы прямо огненного цвета (у гимназиста) и торчат кверху, но не "благородным ежом" (мужской характер), а какой-то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого. Помадил их, и все – не лежат. Потом домой приду и опять в зеркало (маленькое ручное): "Ну, кто такого противного полюбит?" Просто ужас брал: но меня замечательно любили товарищи, и я всегда был «коноводом» (против начальства, учителей, особенно против директора).

Но в душе я думал:

– Нет, это кончено. Женщина меня никогда не полюбит никакая. Что же делать? Уходить в себя, жить с собою для себя (не эгоистически, а духовно), для будущего. Конечно, побочным образом и как «пустяки», внешняя непривлекательность была причиною самоуглубления» («Уединенное»).

Ко всему этому окончательный комментарий:

«Цинизм от страдания… Думали ли вы когда-нибудь об этом?» <…>

…Розанов, конечно, гениален. И ему, быть может, разрешается, как и всякому большому дару, иметь совершенно особые отношения к своему Творцу, совершенно особое «стояние» перед Ним. Розанов, конечно, философ религии. Но, приняв во внимание его литературный гений, которому свойственно приходить к новым мыслям также и через художество стиля, его следует одновременно отнести к царству русского слова и к царству русской национальной мысли [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 408–409].́

В свою очередь Эрих Голлербах, рассуждая на тему о «цинизме Розанова», пишет:

Никто не станет обвинять Розанова в пошлости, но часто обвиняют его в цинизме. И это почти похвала, потому что цинизм и пошлость по существу – категории разнородные: посредственные натуры не способны на цинизм, но прекрасно владеют пошлостью. Цинизм все-таки требует для произрастания хорошей почвы. Цинизм, сказал бы я, вырастает на почве духовного обилия. Это болезненная реакция на уродства и гримасы жизни… Реакция болезненная, но требующая смелости и остроумия. Близорукие наблюдатели зачастую смешивают цинизм с пошлостью. Пошлость можно сравнить с крапивой или чертополохом, или каким-нибудь иным сорным растением, повсеместным, будничным и мещанским. Цинизм можно сравнить с кактусом, причудливое разнообразие форм которого, при всем своем уродстве, очаровательно. «Цинизм от страдания?.. Думали ли Вы когда-нибудь об этом»? – спрашивает Розанов в «Уединенном» – и, напечатанный на отдельной странице, в двух строчках, вопрос этот как бы окружен безмолвием. Никто не думал об этом до «Уединенного» [ГОЛЛЕРБАХ. С. 54].

Всю жизнь вчитывавшийся в Розанова и размышлявший о нем Михаил Пришвин в недоброй памяти 1937 году записал в своем дневнике:

В цинизме своем Розанов мог бы идти беспредельно, так как границей такого цинизма могло быть некое состояние общества, в которое он должен был упереться: «дальше идти некуда». Но государство было мягкое, церковь бессильная, общество шло навстречу революции [ПРИШВИН-ДН-3. С. 587].

Высказывания Голлербаха насчет цинизма Розанова звучат весьма убедительными, а вот его утверждение, что, мол-де, «страстная, ненасытная, преданная» любовь Розанова к России, была не «слепая», не «зоологический патриотизм» [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 236], представляется нам спорным. Во-первых, легко заметить, читая тексты Розанова, что хотя им декларировалось:

Чувство родины, должно быть великим горячим молчанием («Опавшие листья»),

– сам он на сей счет высказывался постоянно. При этом в его писаниях о «любви к России» всегда превалирует свойственный кондовым патриотам патетический надрыв. Правда, он утверждал, что патетика – не есть форма выражения его идей, а качество характера:

Я – самый патетический человек за XIX век. Суть моя.

Тем не менее, в контексте современных оценок и представлений[144]144
  См., например: Schatz Robert Т., Staub Ervin and Lavine Howard. On the Varieties of National Attachment: Blind versus Constructive Patriotism // Political Psychology. Vol. 20. No. 1 (Mar., 1999). P. 151–174.


[Закрыть] можно утверждать, что Розанову присущ был именно «зоологический» или «слепой» (англ., Blind) тип патриотизма, который выглядит как безоглядная любовь к родному дому, к старым друзьям, к знакомым лицам, к знакомым ландшафтам, запахам, приметам прошлого, как это, например, выразил розановская альфа и омега русскости, «наше все» Пушкин:

 
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам[145]145
  [ПУШКИН. Т. 2. С. 596].


[Закрыть].
 

В противоположность этому, «гражданский» или «конструктивный» патриотизм – т. е. любовь к своей стране, связанная с анализом и критикой существующего в ней положения и стремлением изменить его к лучшему, воспринимается Розановым враждебно, а его представители и в первую очередь Гоголь, Щедрин и вся русская либерально-демократическая литература, желчно осуждаются. Так, например: в «Мимолетном» (1915) читаем:

«Честно мыслящий русский человек, и особенно если он писатель, не может не ненавидеть Россию». Да, это, конечно, так и есть, со Щедрина и «Современника» и «декабристов».

Или же:

31.ΙΙΙ.1915

…все русские прошли через Гоголя, – это надо помнить. Это самое главное в деле. Не кто-нибудь, не некоторые, но все мы, всякий из нас – Вася, Митя, Катя… Толпа. Народ. Великое «ВСЕ». Каждый отсмеялся свой час… «от души посмеялся», до животика, над этим «своим отечеством», над «Русью»-то, ха-ха-ха!! – «Ну и Русь! Ну и люди! Не люди, а свиные рыла. Божий создания??? – ха! ха! ха! Го! го! го!..» [146]146
  Цитируется по: [9P]: URL: http://az.lib.ru/r/rozanow_w_w/ text_i9i5_ mimoletnoyoe.shtml


[Закрыть].

Однако и здесь – при оценке взглядов Розанова на либералов и демократов и «критиканов», следует учитывать присущие ему тяготение к крайностям, склонность к фантазированию и, опять-таки антиномичность мышления. Сам он, как трикстер, только и делал, что ругал русских, полагая, что ему – пророку в своем отечестве, сие «по чину»:

Каждая моя строка есть священное писание (не в школьном, не в «употребительном» смысле) и каждая моя мысль есть священная мысль, и каждое мое слово есть – священное слово («Уединенное»),

– ну, а всем другим – Щедриным и гоголям — не положено:

Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их. Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает («Уединенное»).

Мы а-политичны, вне-государственны… Такого глубочайше анархического явления, как «русское общество» или вообще "русский человек", я думаю, никогда еще не появлялось на земле. Это что-то… божественное или адское, и не разберешь [РОЗАНОВ-СС. Т. 4. С. 558].

Симпатичный шалопай – да это почти господствующий тип у русских («Опавшие листья»).

Дана нам красота невиданная. И богатство неслыханное. Это – Россия. Но глупые дети все растратили. Это – русские («Апокалипсис нашего времени»).

Эгоцентрическая аффектация, фантазирование, игнорирование фактов и тенденциозность в их интерпретации – все это, вкупе с парадоксальной непоследовательностью суждений с самого начала литературной деятельности Розанова ставилось ему в упрек современниками. Например, знаменитый философ, которого сам Розанов весьма чтил, – кн. Сергей Трубецкой в статье «Чувствительный и хладнокровный» (1896), писал:

В гаммах г. Розанова рационализм отсутствует совершенно, и если попытаться изложить их в форме логического рассуждения, в форме «силлогизмов», то получится чепуха невообразимая, от которой и настоящие юродивые поспешили бы отказаться. Но беспристрастный критик признает в статьях г. Розанова полное соответствие формы и содержания: он оценит лирический полет, растрепанность чувств и поэтический беспорядок мыслей, доводящий нашего символиста до выражений необычайной смелости, скажу – дерзновения: читатель уже видел, как он сравнивает Россию зараз и с Петром, и с Тем, от Которого Петр отрекается. <…> Местами он возвышается до пафоса древней сивиллы.

«У нас нет идеи, у нас нет плана; у нас нет веры: вот это — истина; у нас нет знания: где же истина? Эмпирики ли мы, не умеющие считать по пальцам? Гамлеты ли мы, ушедшие в безбрежность сомнений, – кто нас разберет? Но ночь темнее тучи, но черная ночь висит над нами; корабль бытия нашего (!) не прочен; нет мысли в нем; и страхом, и ужасом, и негодованием, и смехом самым обыкновенным, и темным мистическим предвидением полна душа при взгляде на настоящее, при мысли о будущем».

Г-н Розанов, наоборот, ожидая от русского народа великих и славных дел в будущем, оплакивает его настоящее: «Россия – самоизменяющая (!), Россия – бегущая от себя самой, закрывающая лицо свое, отрицающаяся имени своего, Россия – это Петр во дворе Каиафы, трижды говорящий «нет, нет» на вопрос: Кто он? – вот истинное соответствующее определение ее в текущий фазис истории. И никогда, никогда этот отрицающийся Петр не восплачется об отречении своем; никогда не прокричит для него петух укоряющим напоминанием».

Далее еще безотраднее: «Если Россия есть как бы духовно обмершая страна, если из всех ее населяющих народностей русская с наибольшей робостью где-то в углу и под фалдою (?) читает свое credo – слишком понятно, что все остальные народности смотрят на нее как на очень обширный и удобный (?) мешок». В другом месте центральная Россия уподобляется «старому чулану со всяким историческим хламом, отупевшие обитатели которого (?) живут и могут жить без всякого света, почти без воздуха» – смелое сравнение с тараканами! [ФАТЕЕВ. Кн. I. С. 294–295, 298].

Трудно не согласиться с С.Н. Трубецким, ибо и сам Василий Васильевич признавал, что мысли его:

Они зачеркиваются одни другими [РОЗАНОВ-СС. Т.2. С. 189].

Впрочем, эта особенность не только черта личности, но и, несомненно, оригинальный литературный прием, который трикстер-авангардист Василий Розанов разработал и укоренил в русской литературе.

Генетически, в смысле формы, книги Розанова восходят <…> к «Дневнику писателя» Достоевского. Здесь та же жанровая и тематическая чересполосица, создающая, однако, как показал В. Шкловский в своей ранней брошюре о Розанове, своеобразный эффект стилистического единства. Но в сравнении с «Дневником писателя» розановский «дневник» отмечен особой чертой. В его авторе «происходит разложение литературы». Розановское «я» не желает быть служителем мысли и образа, не желает приносить себя в жертву развиваемой идее. Розанов прислушивается к музыке мысли, музыке, сообщающей мысли характер художественного феномена. В результате успех выражения нередко идет в ущерб выражаемому. Розанов передает мимолетное настроение своего «я», как бы хватая мысль за хвост, стремясь до предела сократить расстояние между «я подумал» и «я записал». Однако в запечатлевании «я подумал» содержится такой безотчетный каприз, такая беспредельная ирония по отношению к фактам, что отделить розановскую склонность к солипсизму от склонности к эпатажу («Какой вы хотели бы, чтобы вам поставили памятник? – Только один: показывающий зрителю кукиш») бывает порою невозможно [ЕРОФЕЕВ Вик. (I)].

Будучи в Духе «идейным» традиционалистом и декларативным охранителем,

Розанов-критик начался как славянофил, пошел за писателями, образующими «единственную у нас школу оригинальной мысли»[147]147
  «Оригинальность» мысли славянофилов, как показывают современные научные исследования, – одна из многих бездоказательных фантазий Розанова. Славянофильская мысль является развитием идей немецких романтиков-националистов, подработанных в русско-православном духе и укорененных на русской культурно-общественной почве их вышеозначенными учениками и последователями, – см. об этом: Балицкий Анджей. В кругу консервативной утопии. Структура и метаморфозы русского славянофильства. М., 2019. Немецкие корни и прямые аналогии с теориями германских национал-экономов имеют и все национал-патриотические, они же почвеннические направления русской мысли, разделявшиеся, в частности, Розановым. См. об этом: Лазари Анджей де. В кругу Федора Достоевского. Почвенничество. Пер. с польск. М., 2004 и [УРАЛ-МОНД].


[Закрыть]. Он называл своими наставниками И. Киреевского, А. Хомякова, Константина и Ивана Аксаковых, Ю. Самарина, Ап. Григорьева, Н. Данилевского, К. Леонтьева. С Н. Страховым его связывала личная дружба [ЕРОФЕЕВ Вик. (I)].

У своих единомышленников[148]148
  Истинных единомышленников у Розанова не было, если он разделял чьи-либо те или иные взгляды, то всегда «отчасти»: со множеством оговорок и критических замечаний. Об этом наглядно свидетельствует том 13 «Литературные изгнанники» его собрания сочинений, в котором представлены подробно прокомментированные им письма его корреспондентов-славянофилов – Н. Страхова и К. Леонтьева. Поскольку в мировоззренческом плане Розанов заявлял себя славянофилом, не лишним представляется напомнить читателю, что первая достаточно целостная антиеврейская теория в русской литературе была предложена Алексеем Хомяковым, который в 1847 г.: «в литературно-критической статье «О возможности русской художественной школы», наметил такой комплексный подход, соединяя в негативном контексте фигуры Ротшильда, еврейских музыкантов, литераторов и Спинозы, обвиняемого в атеистическом пантеизме, вытекающем из духа каббалы и еврейской религии (там же еврейство симптоматически уличается в отсутствии у него «пластических художников» – мотив, ставший затем устойчивым в антисемитской пропаганде)»: [9E9]: URL: https://eleven.co.il/jews-of-russia/government-society-jews/13623/


[Закрыть] славянофилов, «почвенников» и иже с ними Розанов находит кладезь добродетелей, в то время как у прогрессистов: либералов-«западников», революционных демократов, социалистов и проч., по его мнению, имеется множество недостатков и пороков, включая жульничество и эксплуататорство. Вот, например, такой пассаж:

В мокрой квартире, чахоточный, необычайно талантливый и благородный Белинский «таскал каштаны из огня» для миллионеров Герцена и Огарева, для темного кулака Некрасова с Панаевым и Краевским, и писал им нужные бешеные статьи против «ancien regime» <«старого порядка» (фр.)>, etc., иносказательно и непрямо, для правительства неуловимо, но для всех понятно. Социализм вообще есть прибежище от тоски действительности; а «действительность» была для Белинского все время мучительною и тоскливою, «черною». Но «черна»-то она стала от приятелей, похлопывавших его по плечу, называвших его «первым русским критиком», называвших его «вождем всей молодежи», кем он и был, и никогда его не спросивших: «а сколько он платит за квартиру, и не кашляет ли и жена его, как кашляет он?» «Дружба – дружбой, а табачок – врозь». Какой талант и какая служба перед молодежью и обществом у Краевского? – Ноль. – У Белинского? – необъятна. А Белинский получал – грош, тогда как Краевский – сотни тысяч [РОЗАНОВ-СС. Т.13. С. 64].

Здесь налицо уже не трикстерство, а тенденциозная натяжка и злопыхательство. И на Западе, и в России только на писательские гонорары прожить литератору было очень трудно. Поэтому в Российской империи, где литераторы в большинстве своем были выходцами из дворянского сословия, большинство известных писателей и публицистов состояли на государственной службе. Позволить себе жить на вольных хлебах, получая при этом солидные гонорары за свои писания, могли из русских классиков XIX в. лишь «писатели-проприетеры»[149]149
  Проприетор (франц, proprietaire) – собственник, в данном случае – помещик. В «Записной тетради 1875–1876 гг. к «Дневнику писателя» Достоевский отмечает: «Писатели-аристократы, писатели-пропри-еторы. Лев Толстой и Тургенев – проприеторы [ДОСТОЕВСКИЙ-ПСС. Т. 24. С. 99].


[Закрыть] – Пушкин, Иван Тургенев да Лев Толстой. Исключением здесь является Федор Достоевский, который, имея солидное образование (военный-инженер), принял решение не служить, а зарабатывать себе на жизнь только литературным трудом. Тем самым, несмотря на раннее признание, писательский успех и востребованность его как публициста, он обрек себя на «писательскую каторгу» и зависимость от работадателя (издателя) и во многом по этой причине всю жизнь испытывал большие психические перегрузки и материальные трудности. В годы Серебряного века ситуация изменилась к лучшему. Видные журналисты получали весьма солидные гонорары. Особенно щедро оплачивали писательский труд издатели Иван Сытин и Алексей Суворин. Сам Розанов хвалился, что своим публикациями заработал 50 000 рублей, и с гордостью писал:

У меня за стол садится 10 человек с прислугой. И все кормятся моим трудом.

Позднее, в «Мимолетном. 1915 год» В.В. Розанов разразится гневной инвективой в адрес писавшего под псевдонимом Ното novus знаменитого театрального критика А.Р. Кугеля, которому И.Д. Сытин заплатил якобы за им предложенное, но несостоявшееся редакторство в «Русском слове» отступных больше, чем когда-то Л.Н. Толстому за «Войну и мир»[150]150
  Первые два тома романа были напечатаны в журнале «Русский вестник» в 1865–1866 гг., издававшимся Михаилом Катковым.


[Закрыть].

Издатель и публицист Алексей Сергеевич Суворин, 1900-е гг.

Следует учитывать, чего сознательно не делал Розанов, выдвигая свои обвинения в адрес издателей, что все они – и либерал ьные-демокра-ты: А. Краевский, О. Нотович, Н. Михайловский, Л. Гуревич, и консерваторы-охранители: М. Катков, А. Суворин, кн. В. Мещерский и др., являлись в первую очередь предпринимателями, чьи доходы напрямую зависели от их коммерческих способностей и читательского спроса.

Примечательно у Розанова и то, что если либеральным-демо-кратам им приписываются вполне конкретные грехи, то добродетели их противников, как правило, не называются, а лишь, подразумеваются.

Очерняя Гоголя, Герцена[151]151
  «Герцен был, в сущности, дурной человек, и только свет солнца его талантов залил это, и не допустил рассмотреть» [РОЗАНОВ-СС. Т. 13. С. 68].


[Закрыть] и Салтыкова-Щедрина за их сатирическую критику гнусных «феноменов русской действительности», Розанов тут же, с не меньшим сарказмом и ожесточением, поносит головотяпство, леность, разгильдяйство и др. «прелести», свойственные корневому русскому человеку. Но, как было сказано выше, ему им это было дозволено: с Богом Василий Васильевич был на короткой ноге. Аркадий Руманов вспоминал, как Розанов ему однажды сказал:

Вот мы с Вами разговариваем, а над нами ангельские крылья шелестят [152]152
  Померанцев К.Д. СКВОЗЬ СМЕРТЬ. Аркадий Вениаминович
  Руманов: URL: http://www.radashkevich. info/KD-Pomerancev/KD-
  Pomerancev_142.html


[Закрыть].

Возглавлявший петербургский филиал «Русского слова» Аркадий Руманов, будучи евреем и никогда это не скрывая, имел при всем этом большие связи в сановных петербургских коридорах власти. С великим князем Александром Михайловичем (женатым на сестре Николая II Ксении Александровне) его связывала настоящая дружба, продолжавшаяся и в эмиграции, где Руманов в конце 1920-х – начале 1930-х занимал должность его личного секретаря[153]153
  См.: Руманов А.В. Штрихи к портретам // Время и мы (Тель-Авив). 1987. № 95. С. 231–232, а также [УРАЛ (VI). Гл. 2. С. 75–77]. О Руманове см. также [ДЫМОВ. С. 328–351].


[Закрыть].

Вокруг Руманова, который в истории русской литературы остался как один из поэтов «Царскосельской гимназии»[154]154
  См. о ней: Кленовский Дмитрий. Поэты Царскосельской гимназии: URL: https://gumilev.ru/biography/3i/


[Закрыть], группировался весь цвет петербургской литературной элиты – по словам Поля Валери, «третьего чуда» мировой культуры, после высокой «греческой» классики и эпохи Возрождения – начиная от Розанова и кончая Блоком, который шесть раз упоминает о Руманове в своих дневниках. <…> По свидетельству В. Пяста, Блок находил его «каким-то таинственно-замечательным человеком». По словам Алексея Ремизова, Руманов «без всяких безобразий мог человека прославить и вывести на дорогу» [УРАЛ (VI). Гл. 2. С. 74–75].

Тема о взаимоотношениях Василия Розанова с Тумановым, которого он непременно заносил в «синодик» особо близких и любимых им евреев, остается до сих пор «терра инкогнита» в розанововедении. Сохранилось, однако, примечательное – с точки зрения характеристики этих отношений, покаянное письмо Розанова к Руманову, предположительно июня-июля 1918 г., в котором он, выказывая благодарность своему адресату за материальную помощь, в частности говорит:

Дорогой мой! Вы один были, который никогда меня не оставлял, не забывал и как-то носил меня в сердце, несмотря на все, и в пору «выступления Розанова против революции» и выхода из «Русского Слова», и в более для Вас болезненную, конечно, пору Бейлиса, зная, веря: «Это – дурно, не верно: но Розанов есть Розанов и я верю в самого Розанова, а на прочее закрываю глаза». И знаете: гениальная по сердечности Ваша вера в Розанова не обманула Вас и (скоро) это раскроется. Хороший мой. Я плачу в эту минуту не могу писать[155]155
  РО ИРЛИ. Ф.114. Оп. з. Ед. хр. 53. и [АЛЕКСАНДРОВА А.С.].


[Закрыть].

Существует мнение, которое разделяли даже такие ближайшие единомышленники Розанова, как о. Павел Флоренский, что он

сознательно непоследователен и намеренно противоречит сам себе. Розанов – художник мысли. Доказывать всякий раз его внутреннюю противоречивость столь же неплодотворно, сколь осуждать поэта за то, что после восторженного гимна любви он пишет стихотворение с нотками очевидного цинизма. Критика не раз упрекала Розанова в равнодушии или даже в нелюбви к истине. Это неточный упрек. Розанов писал на уровне «предпоследних слов», допускавших различное толкование не потому, что был глух к «последним словам», а потому что сомневался в их абсолютности. Может быть, сомнение – это и есть глухота, но это уже область метафизики. Розанов близок подпольному герою Достоевского, мечтавшему об абсолюте, но не находившему его в реальности бытия [ЕРОФЕЕВ Вик. (I)].

Однако, когда дело касалось борьбы за отстаивание всего русского, а это одна из доминантных тем розановских рассуждений и размышлений, Василий Васильевич, безо всяких там сомнений, выступал как самый что ни наесть «зоологический» патриот. Причем градус его озлобленности на инородцев – в первую очередь евреев, с годами возрастал, достигнув максимума в 1917 году, года вдруг «Представление окончилось…. Но не шуб, ни домов не оказалось», а все:

 
Что казалось
Очень важным,
Очень нужным.
Оказалось
И не важным,
И не нужным[156]156
  Стихотворений Евгения Кропивницкого.


[Закрыть].
 

Для мировосприятия Розанова чрезвычайно показательно острое чувство рода, нации, возводимые им в абсолют[157]157
  Все горячие апологеты Розанова с восторгом пишут об этой его мировоззренческой позиции, по сути своей опровергающей вышеозвученное мнение о том, что он «писал на уровне “предпоследних слов”, допускавших различное толкование».


[Закрыть], при, одновременно, почти полном отсутствии идеи личности, о чем не раз писал Н.А. Бердяев[158]158
  См., например: Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. – СПб. 1907. С. 161.


[Закрыть]. Как смертельной заразы боится он окружающей его чужеродной стихии. Все 170 языцев Российской империи для Розанова – чужеродцы, все они ему безразличны или неприятны. Он, по словам Бердяева

не дума<ет> ничего о немцах, французах и англичанах, пит<ет> почти гадливость к «полячишкам»…

Недаром это качество его личности, проявляющееся в форме «здоровой, природной и никак и ничем не поврежденной <…> русскости», столь превозносится ультраправым публицистом эмиграции Михаилом Спасовским[159]159
  Как один из руководителей Российского фашистского союза этот горячий почитатель В.В. Розанова, в первую очередь его «здоровой, природной и никак и ничем не поврежденной <…> русскости», во время войны с гитлеровской Германией декларировал в частности следующие идеи: «Быть антисемитом теперь означает быть прежде всего чистоплотным и добропорядочным человеком, т. е. таким человеком, ум и воля которого совершенно свободны от тлетворных влияний иудо-масонства – от предрассудков догнивающих теорий либерального, демократического и прочего радикального блуда. Свободный ум и свободная воля не могут не быть “антисемитами” – не могут склонять себя перед потомственными и профессиональными носителями лжи и мрака. Такова уж природа кровно чистых и духовно честных. Только невежество в силу грубой своей организации этого не понимает и не чувствует – и только продажность закрывает глаза на очевидность», цитируется по: [9P]: URL: http://www.hrono.ru/ biograf/bio_s/spasovski_ mm.html.


[Закрыть]. В статье «Розанов в последние годы своей жизни» (1939) он пишет:

Розанова надо брать в несравнимой его самоцветности и в неповторимой его индивидуальности. Как человек, да еще с такой пытливой отзывчивостью буквально на каждую «злобу дня», Розанов мог в суете своей журнальной (ежедневной) работы делать «неувязки», тот или иной «перегиб» или «недогиб», ту или иную крайность или недосказанность, – но не в них, не в этом ворохе обыденщины и не в этих мелочах текущей прозы жизни ценен, важен, интересен и значителен Розанов. Ценен и значителен Розанов полнотою и чистотою своего русского гения. На его мироощущении нет даже тени влияния извне. Розанов был настолько силен и сила его гения настолько глубока, что его вернее всего рассматривать как самородок в его первозданном виде, – как самородок золота, а не слиток золота [ФАТЕЕВ (II). Кн. II. С. 440].

При таком подходе, лишенном, кстати говоря, и розановской антиномичности, и здравого смысла, столь необходимого для критического анализа, фигура Розанова становится под стать боготворимому им фаллосу, которому кадят в храме Диониса или же Астарты. В дневниках Пришвина имеется даже такая вот любопытная запись: