Текст книги "Эпоха Големов. Эпидемия Свободы"

Я сел в самом темном углу. Вечер должен был вступить в свои права только через три часа по местному времени, поэтому посетителей особо не наблюдалось. Заказав бутылку самого крепкого напитка с выгравированным на бутылке потапычем и надписью Medved-Samogon, налил полную стопку, опрокинул в рот, от чего тут же сморщился – суровый напиток суровой страны – и поспешил закусить душистой долькой недозревшего лимона, миска которого полагалась к мутной высокоградусной жидкости. Неимоверно горький, отдающий пряностями и анисом напиток неприятно обжог горло и нутро. Однако состояние мое было таково, что вкусы различались приглушенно. Я налил и снова выпил. Лимон. Рюмка. Лимон…

Только сейчас я услышал, что в баре тихо играет музыка в стиле «индастриал»: на фоне работы какого-то штамповального цеха ритмичные удары кузнечного молота сочетались с шипением пара из прорвавшей трубы. Не знаю, может, сам себе внушал, может, как иногда случается, музыка вызывала ассоциации некоего слова, но в моем опьяненном и воспаленном тяжелыми мыслями мозгу пар из мнимой трубы непрестанно шипел: неу-дачник-дачник-дачник, неу-дачник-дачник-дачник…

Я пил, с каждой рюмкой все меньше ощущая вкуса крепкого алкоголя. В бар входили люди, вплывали сквозь пелену моего взора, не желающего ничего видеть, их редкий смех казался насмешкой в мой адрес.

Сотый (тысячный?) раз прокручивая в мыслях недавний разговор с Председателем, я распалялся, хотя после нескольких рюмок твердо решил, плюнуть на всех, забыть о случившемся и кутить, пить, гулять, пропить все, оставив лишь на билет, и ни с чем вернуться домой на Сухасулу, а там… будь, что будет… продолжить преподавать, тихо дожить до пенсии, спокойно умереть… Сначала пытался отогнать воспоминания, твердил про себя заклинание: «Пить, гулять, пить, гулять…», однако… почему человек устроен столь странным образом? Никак не может внушить себе то, что хочется, что считает правильным. Почему иногда подсознание берет верх над сознанием? Почему злишься, доходишь едва ли не до бешенства, когда, наоборот, пытаешься успокоиться? Почему при всем нашем желании не вспоминать о неприятных моментах жизни, мы никак не можем их забыть?

Сознание давно уже окутал туман, с каждой рюмкой (или промежутками между ними) становившийся все плотнее. «Самогонного медведя» в бутылке оставалось около четверти, на столе лежало несколько обглоданных бараньих ребер (я даже не смог вспомнить, когда заказывал мясо, но мои жирные пальцы недвусмысленно намекали, что я его недавно ел), когда в бар вошли новые посетители. Двое мужчин: один чрезмерно тучен, в старомодной пятиугольной шляпе, а второй… тот, по чьей вине сегодня в моем внутреннем мире бушевали бури, порой до того сильные, что разрушали целые города – стереотипы – и возводили новые, нескладные, тусклые, мрачные, злые, но… правдивые, жизненные.

Они шли в мою сторону. Взгляд председателя приковала моя фигура. Пронизывающий, неприятный, холодный и, будто бы осклизлый, взор блеклых глаз.

Они подошли к соседнему столику и… он смотрел вовсе не на меня. Сели, сделали заказ. Официантка очень быстро принесла бутыль в форме девичьего стана, горячую закуску, разлила вино и ушла.

Они выпили и заговорили. Я слушал и не мог понять, о чем речь, слышал все слова, но почему-то не мог связать их в единые предложения. Наверное, такое бывает от чрезмерного употребления алкоголя.

Через какое-то время Председатель уже смеялся. Потом его слова зазвучали громче. Толстый больше молчал, иногда встревал, размахивая руками, но быстро замолкал.

Я медленно долил остатки «медведя». Аккуратно поднес рюмку к губам, подержал, ощущая пряно-анисовый запах, смешанный с парами спирта, выпил и услышал будто бы свое имя. Ладонь пыталась сжаться в кулак, но рюмка не давала. Не сомневался ни секунды, хотя был пьян, что не ослышался. Зачем он вспомнил обо мне? Неужели не понимал, что возврата к прошлому не будет? Через короткий промежуток времени я уже знал ответ.

– …приходил сегодня. Писатель я, говорит! Для людей, говорит, пишу… – Председатель пьяно засмеялся, – Чушь полная! Их тут целые стада у порога пасутся. И каждый – ПИСАТЕЛЬ! Обойдутся, нечего… ошарашенный такой вышел, не попрощался даже. Тратишь на них драгоценные минуты… и откуда только такое количество графоманов выходит?

Собеседник-толстяк тут же отреагировал басовитым смехом:

– Да все оттуда же… ха-ха!

Я не мог больше вынести. Встал, чтобы уйти.

Смех за соседним столиком затих. Секундной тишине на смену пришел возглас Председателя:

– О! Вот же он! Этот… – он замолк, но, видя, что предмет его словесного блуда уходит, смеясь, добавил, – борзописец.

Я резко развернулся:

– Кто борзописец?!

Понял ли он, что сказал лишнее, что все это время говорил только лишнее?.. По застывшей мимике, через которую просвечивала окостеневшая его душа, было не понять.

– Что-то хотели? – он с по-дилетантски сыгранным недоумением посмотрел на меня.

Почему он ведет себя так нагло? Бесила его самоуверенность, абсолютное отсутствие самокритичности, уверенность в собственном совершенстве, свойство смотреть на всех с мнимой горы…

– Хотел.

Я не думал, не желал. Но сделал. Замахнулся и ударил его прямо в лоб… В руке хрустнуло, и ладонь почувствовала что-то липкое, теплое. Оказалось, что все это время я сжимал рюмку. На пол посыпались осколки. Председатель вместе со стулом опрокинулся на пол. Бар зашумел, затопал. Загремели отодвигаемые стулья. Кто-то заломил мне за спину руки, сверху навалилось толстое тело и повалило на грязный декорированный под дерево пол трактира. Никаких сил для сопротивления у меня не нашлось, опьяненное «медведем» тело рухнуло вместе с навалившимся толстяком.

Алкоголь сделал свое дело, я едва понимал, что происходит. Ожидал ударов, но их не последовало. Только пьяная пелена в мыслях и пол перед глазами. Меня кому-то передали, запястья охватили тугие браслеты. Вывели из бара, запихнули в фургон и повезли… тогда еще не знал, куда. Успел лишь подумать: «Дописался» перед тем, как вырубиться на жестком сиденье фургона.

С этого момента начинался совершенно новый этап моей жизни.

Глава четвертая. Самый гуманный на свете

В этот период я вынес обо всем случившемся краткий вердикт: не повезло. Хотя и сомнение вертелось в голове: может, все-таки сам дурак? Никогда не считал себя человеком без царя в голове, только царь в этот раз там засел, наверное, немного ущербный. Словно «невезение» – это как запотевший стакан прохладного успокоения для жертвы адского котла… а что делать? Обвинять всех вокруг? Я честно пытался это делать, но перестал, когда понял, что если продолжу сыпать порох в огонь своей души, то сгорю дотла, без остатка. Психологический прием обвинений и поиска виноватых меня не успокаивал, а распалял так, что аж во рту все пересыхало от злости и отчаяния.

В итоге я устал от тяжких мыслей и просто вяло крутил, как неомагометанин четки-чипы, в голове пару фраз: зачем я ему врезал рюмкой, сдержался бы, стерпел, метеорит с ним. Еще этот жидкий медведь, спались его шкура…

Все время, пока шло судебное следствие, присяжные заседатели смотрели на меня, как на ноль из отчета статистики.

За неделю до судебного заседания вышло Постановление Правительства, ужесточающее уголовное наказание. Было отменено условное осуждение (как прокомментировал один представитель цеха законотворчества: «по причине неэффективности данной меры пресечения, так как она не приводит к исправлению осужденного, а наоборот, укрепляет в мыслях о безнаказанности содеянного»), как несколько лет назад исключили штраф из уголовной же области (штраф де – взыскание административное и не должно, вроде как, применяться в иных отраслях законодательства).

Из моих родственников присутствовал только двоюродный брат Алексар, с которым в детстве я проводил не одно лето на дедовой ферме. В случае чего брат должен был сказать родителям (моим, естественно), что на Земле предложили работу (может быть, над литературным проектом), и я соблазнился… Решили с ним, что в силу моей положительной характеристики на Сухусулу и не такой большой тяжести содеянного… В общем, брат твердил, что грозят мне максимум исправительные часы работ на захолустном космодроме и выплата компенсации потерпевшей стороне. Поэтому зачем лишний раз травмировать психику пожилых людей? Пусть будет новая работа на Земле. Рассуждения брата меня немного успокоили, и к заседанию я уже окончательно вышел из предынфарктного состояния.

Странный у меня братец, стоит сказать. Все сидит, улыбается непонятной улыбкой – не доброй, не сочувствующей, не укоряющей. Существо из другой реальности. Тайком и часто уходящий в себя, гуляка по закоулкам мыслей, созидатель и разрушитель собственного внутреннего. И это самое внутреннее он, кажется, любил намного больше, чем внешний мир, чем жизнь: там ему нравилось и ощущалось вольготнее. В то же время – полный революционер, безумствующий романтик, способный прокричать с самого высокого здания на планете «я тебя люблю!» в адрес девушки, в которую влюбился два часа назад. Будто она его услышит, будто хоть кто-то его услышит, кроме полицейских датчиков… вообще-то, я сомневаюсь, что у него есть пассия (по крайней мере, в этой реальности), но он убежден и убеждает остальных, что есть. Однако по сей момент ее еще никто не видел.

Выступал Обвинитель. Улыбался. Вид имел жизнерадостный. На месте не стоял: вприпрыжку бегал к своему столу, таскал справки, подтверждавшие о нанесении вреда здоровью Председателя. Маленький, толстенький Обвинитель, сиявший розовой лысиной под лампами искусственного освещения. Он очень старался. Видел меня впервые в жизни и будто бы сразу возненавидел. Может, я был похож на того парня, который увел у него девушку на школьном выпускном, а может, все обвинители имеют такое рвение по отношению к подсудимым. Сложно судить, так как я впервые столкнулся с кастой людей, на профессиональном уровне старающихся скорее отправить кого-то чистить космодром… Но настораживало больше всего то, что в пламенной и довольно логичной речи Обвинителя не слышалось ни единого слова про космодромы или метла.

Хмуро выслушав Обвинителя, вышла, мягко говоря, не очень упитанная сторона Защиты, с каким-то допотопным голопроектором, который высвечивал всем присутствующим мои детские, подростковые образы и пару взрослых снимков в классе перед раскрывшими рты учениками (видимо, снова я рассказывал несмешной, на ходу выдуманный анекдот с историческими персонажами, лишь бы они хотя бы имена их запомнили).

Что касается Защиты, то адвокат монотонно говорил о чести, достоинстве, совести, доброте, лояльности, объективности… Прочитал целую проповедь. Присяжные заседатели кивали, кидая на меня, в пику словам адвоката, взгляды, полные осуждения. А я удивленно смотрел на Защитника и думал: «Я понимаю, что у меня не оказалось достаточного количества денег, чтобы нанять профессионала, но не пора ли тебе, друг, собраться». У всех уже начало складываться ощущение, что это я, по словам адвоката, должен был иметь совесть и доброту душевную по отношению к Председателю тогда, а не Суд ко мне сейчас. Он описал и гиперболизировал, наверно, все достоинства идеального человека, какие только можно придумать. А присяжные заседатели смотрели на меня так, будто я не имел ни одного из перечисленных качеств.

Но в итоге Защита все-таки вывернула сложившуюся ситуацию наизнанку, и вышло: это они должны относиться ко мне лояльно – потому что я вношу свою лепту в современную культуру своими литературными экспериментами, это они должны любить меня – потому что я человек, а, следовательно, человечен, это они должны иметь совесть – потому что я всю жизнь был пай мальчиком, и нельзя ломать судьбу за первый же проступок (читай преступление), это они принизят свое достоинство, если не оправдают меня – ведь будь на месте Председателя какой-нибудь забулдыга, дело не приняло бы столь серьезный оборот, именно поэтому необходимо быть объективным, а не раздувать пожар из едва тлеющих углей.

Говорил с таким жаром, с такой верой в свою правоту, что заразил-таки всех присутствующих (кроме пострадавшего и Обвинителя). Взгляды, буравившие меня, потеплели, прониклись сочувствием, когда адвокат рассказал, какой Кир отличный экземпляр из генофонда человечества.

В последнем слове я излил желчь, высказал: нет во мне более писателя, он умер на приеме в ДомСоПисе. Радуйтесь, вы убили во мне, может быть, самое ценное. Знайте, я никогда не вернусь к тому, с чем прилетел на родину человечества. Злился и злость снова пробуждала во мне только злобу, я тонул в ней. И внезапно иссяк. Устало опустился на лавку – отрешенный.

Скоро все закончилось. Присяжные заседатели удалились на совещание. Когда зачитали приговор, сердце замерло и заколотилось с силой ударов космических тел о планету во время метеоритного дождя.

ВИНОВЕН!

Приговорен к двум годам лишения свободы. К двум! Лишения! Да как такое может быть!?

Учитывая личную характеристику, суд решает отправить виновного на Святую Елену. Это прозвучало так, будто они вырвали из моей биографии все самые каверзные детские шалости и приравняли их к преступлениям матерого рецидивиста. Я почувствовал себя каким-то оболганным, оскорбленным. И что еще за Святая Елена? Мне ее выписали в качестве смягчающей меры? Метла и космодром им показались более жестоким вердиктом и они, пожалев меня, сельского учителя, решили заменить тяжелую участь космического уборщика на двухлетнюю ссылку? От подскочившего давления закружилась голова, перед глазами поплыли сине-зеленые пятна. Не помнил, как меня выволокли под руки из зала судебного заседания, лишь в область периферического зрения попал оставшийся сидеть на стуле брат, который все также странно едва заметно улыбался, будто его устраивал мой приговор, и в дверях на секунду привиделась девушка с волосами цвета медовый блонд и странной татуировкой над левой бровью.

Лишь много позже я узнал, что значила эта татуировка в виде двух перечеркнутых скобок. Никакая это не кириллическая «Ж» или наивные скобочки. Этот символ – буква «Йаз» из ныне забытого алфавита тифинаг – принадлежал древнему загадочному народу берберов, проживавших когда-то на Земле на территории Северной Африки, и обозначал… борьбу за свободу.

Глава пятая. На Святой Елене

Казалось, здесь все умерло. Пески, пески… и ветер взметает золотистые крупицы. Маленькие вихри подхватывали искрящиеся под солнцем песчинки, крутили их, тщетно пытаясь продемонстрировать красоту кварцевых частиц перед скучающим взором недавно отобедавшей ящерицы, и сбрасывали на верхушки барханов. Там за них брался поток горячего ветра, устало скидывал их с гребней и затихал.

На этой маленькой песчаной планете царила тишина. Не умиротворяющая, а какая-то мертвая. Воздух здесь пах не безмятежностью, а пустотой и забвением. Казалось, что всякий попадающий на Елену оказывался приговоренным на веки выпасть из памяти людей.

Только маленький караван из бронированной техники рычал вызовом этому желтому безмолвию. Странно, почему заключенных везут в пуленепробиваемых машинах? Что, такой ценный груз? Но справедливости ради стоило отметить, что техника оказалась старой, если не древней, возможно, давным-давно списанной с армейских запасов. Расцарапанные кабины автомобилей давно объела ржавчина, краска сильно облупилась, внутри трясло так, что клацали зубы. Электроприводы жужжали настолько оглушительно, что услышать хоть слово сидящего рядом человека не представлялось никакой возможности.

Перелет на Святую Елену тоже выдался нелегким. Шаттл для транспортировки заключенных оказался внутри едва ли больше дедовского глиссера. Нас набили в него, как спаржу в вакуумный пакет. При этом пассажиров насчитывалось всего шестнадцать, не считая конвоиров и нескольких членов экипажа. Преодолевать парсеки пути пришлось все время сидя, в прикованном к жесткому креслу состоянии.

В ржавом армейском электротранспортере мой уставший от стрессов и перелетов мозг все время выключало. Но на каждом бархане меня подбрасывало, я просыпался. Благо, путь оказался недолгим. По ощущениям, нас протрясли по пескам около часа, после чего прямо в ухо неожиданно рявкнул конвоир:

– Подъем! На выход, клопы! Быстро!

Тяжелая нога одетого в камуфляж охранника считала за счастье придать ускорение каждому, кто приблизился к распахнутой двери «автозака».

Я тюком вывалился из машины.

И узрел. Белоснежное здание. Дворец из сказочной страны. Мне, распростершемуся на горячем песке и глядящему против солнечного света, здание показалось высоким, выстроенным из гладких мраморных плит с идеальной кладкой без единого шва… Но, когда приподнялся, смог рассмотреть этот «дворец» получше. Передо мной стояла постройка из потертых белых пластиковых щитов, кое где виднелись сколы. Больше всего оно напоминало походный шатер падишаха из «восточных сказок». Очевидно, пластиковые панели не раз перевозили из одного места в другое и собирали в некое подобие полудворца-полушатра по мере необходимости.

Фальш-дворец оказался довольно вместительным и имел несколько основных комнат (или отсеков), наверное, не менее трех-четырех, которые делились еще на неизвестное количество более мелких кабинок. Точное количество назвать сложно, так как экскурсий по этому странному сооружению никто не проводил.

Загнали нас сначала в общую комнату, первую же при входе. Назвать бы ее холлом, да язык не повернется. Какие-либо убранства в ней отсутствовали, пластиковые стены печально глядели белым холодом. Искусственное освещение отсутствовало. Свет падал то ли из специально задуманного в высоком потолке окна-прорези, то ли там просто не хватило нужного материала, чтобы окончательно закрыть крышу.

Усадили нас, шестнадцать провинившихся персон, на жесткие пластиковые стулья с врезающимися в лопатки короткими спинками. Первое время ничего не происходило. Охрана замерла вдоль стен, остальные молчали. Через несколько минут кто-то нетерпеливо начал озираться, но тут из соседней комнаты вдруг выскользнул седой человек с коротким ежиком серебристых волос, обветренным лицом. Одет он был в медицинский халат. Как-то по-отечески взглянул на каждого из заключенных и покачал головой.

– Сколько потенциала! Сколько… – пролепетал старик и сошел со сцены, вновь скрывшись в соседнем помещении. Кто такой и что он хотел, естественно, никто из заключенных не понял, да и не успел бы понять, так как в активность тут же пришел один из застывших у стены конвоиров, как будто от стояния у белого пластика внутренние аккумуляторы его, наконец, подзарядились и он достаточно напитался энергией для дальнейшего функционирования. Строгим голосом конвоир начал выкрикивать, а кому-то могло даже показаться, что пролаивать, имена арестованных. Стоило кому-то откликнуться коротким «Я!», человек в камуфляже продолжал издавать крики на коротком выдохе:

– Шаг вперед! Нале-во! Пошел! Раз, два!.. До упора! Стоять! Зубами к стене! Руки за спиной! Следующий…

Снова он называл имя, человек отвечал, выходил и шел либо на лево, либо направо, либо прямо. По какому принципу он разделял нас, осталось неизвестным.

В одну со мной группу попал старик с ярко-синими, как море, глазами. Сложно сказать, был ли столь насыщенный цвет радужки естественным для представителей его планеты или яркая синева цвета глаз была приобретена после операционного вмешательства. Архаичные жидкие линзы я не брал в расчет, так как ими сотню лет уже никто не пользовался, хотя у стариков свои причуды… Волнистые густые волосы его ниспадали до плеч, а высокое, метра под два, тело, даже скрытое одеждой, казалось больше жилистым, чем сухим от возраста. Ничьих имен я не знал и как-то даже не запомнил, поэтому прозвал про себя его Старцем. Назвать просто стариком не поворачивался язык, уж слишком импозантно он выглядел.

Далее в нашу группу попало еще трое мужчин. На этом сортировка закончилась. Откровенно не мог понять, к чему нас готовят. Все группы в итоге развели по разным помещениям.

Мы попали в узкий, не шире метра, коридор, который насчитывал семь дверей. Охранник каждого протолкнул в первые пять, каждого в отдельный кабинет.

Я вошел, и белая дверь сразу же захлопнулась. То, что я назвал кабинетом, оказалось каким-то кубриком квадрата на четыре, не больше. Кабинка эта делилась на две половины прозрачным плексигласом. В притык к прозрачной перегородке стоял маленький столик, над столиком зияло прямоугольное отверстие формата А4.

Из-за стекла на меня смотрел тот самый старик, который выбегал на три секунды в холл и бубнил что-то про потенциал. За стариком виднелась такая же дверь, как и на моей половине, но уже предназначенная для входа-выхода персонала, чтобы он не пересекался с заключенными.

– Присаживайтесь, заключенный Z-417, – сухо произнес он, – Z-417 – это ваш личный номер в нашей картотеке, рекомендую запомнить. Теперь давайте левую руку, просуньте ее в окошко.

Сидя на все таком же неудобном пластиковом стуле, я просунул руку в отверстие в плексигласе. Старик выудил из халата что-то похожее то ли на штемпель, то ли на гравировальный аппарат и быстрым отточенным движением нанес на мое запястье серебристо-синюю татуировку из дюжины штрихов и пресловутой «Z-417».

– Зачем шкурку попортили? На барабан теперь не примут, попытался пошутить я, возможно, совершенно неуместно.

Старик несколько секунд строго смотрел прямо мне в глаза, потом уголок его рта дернулся в некоем подобии сдержанной улыбки.

– Излишняя предосторожность, – ответил он, – чтобы в открытый космос без скафандра не улетел, самовольно и без корабля преодолев гравитацию нежного космического тела Елены. Итак, на столе перед вами дисплей. Необходимо ответить на вопросы теста. Он займет не более шести часов…

– Сколько?! – мое удивление было равносильно тому, как если бы сейчас неожиданно объявили о начале войны, и так же известие это породило мысли о том, как выжить в этом шестичасовом марафоне.

– Если, конечно, не станете тянуть с ответами и долго напрягать извилины. Случалось, просиживали и полсуток, и сутки. Перерыв через три часа для приема пищи. Вопросы, предупреждаю, не на эрудицию. Так сказать, на личное мнение. Пишите, что угодно. Заранее подготовленных вариантов ответов во многих тестовых вопросах не предусмотрено. Могу лишь рекомендовать отвечать по возможности кратко, не вдаваясь в эссеистику. Начинайте.

Старик встал со стула, двумя шагами пересек свою половину кубрика и скрылся за дверью.

Я же засел за тестирование. Вопросы, и вправду, требовали субъективного мнения. На одни приходилось отвечать однозначно, иные предоставляли варианты, другие требовали развернутых ответов и чуть ли не написания мини-эссе, от чего как раз и предостерегал старик в белом халате.

Первая строка теста вопрошала: «Как вы просыпаетесь утром?» Ниже следовали ответы: «а) тяжело просыпаюсь; б) с легкой головой; в) иногда легко, иногда тяжело; г) не знаю».

Второй вопрос: «Что лучше: переспать или недоспать?». Заранее предусмотренных ответов под вопросом я не увидел, поэтому написал: «Конечно, лучше переспать. Хотя… смотря с кем».

Тестирование я не воспринимал всерьез, поэтому в ответы записывал первые попавшиеся мысли. Такой подход еще и экономил время. Я совсем не горел желанием просидеть шесть часов или вовсе, не приведи святой метеорит, целые сутки в этом пластиковом ящике. Сказали ведь, что ответы могут быть любыми, так что ловите, господа белохалатники.

Также присутствовали вопросы об отношении к общегалактической политике, к политике власти на моей родной Сухасулу. Ничего хорошего про экономическую, социальную политику я написать не мог. В мире, говоря в глобальном смысле, где было всё, народ не имел практически ничего. Конечно, это звучит однобоко и избито, кому-то такая фраза покажется даже чрезмерно утрированной. Но оглянитесь! Наш мир в буквальном смысле полон несметных сокровищ, по которым мы ходим каждый день вот этими своими ногами. Столетиями мы открывали десятки миров, пригодных для обитания человека. Каждая планета оказалась кладезем очень полезных, как в случае со Счастьем, или драгоценных ископаемых. Но этим благом никто не мог воспользоваться, кроме галактического Правительства или ангажированных корпораций… все тех же самых известных всему миру корпораций, названиями которых пестрят сводки, во главе которых находятся все те же известные родственники и друзья, разъезжающие на сверкающих электромобилях, из окон которых высовывают мордочки пушистые корги-спейсы, за стрижку которых такса выше, чем зарплата рядового учителя на Сухасулу или шахтера на Оруэлле-84.

И ведь самое странное то, что всё созданное и открытое в нашей галактике создавалось и открывалось не теми людьми, которые благодаря безразличию и аполитичности общества восседали в тронах высоких залов здания Правительства.

Да, мы стали бесхребетными, мы превратились в големов, которых то ли судьба несет по вечному течению времени, то ли мы сами безропотно и монотонно куда-то шагаем, подчиняясь вложенной в наши разумы чужой воле. Нас раздробили, разъединили, заставили жить по одиночке, не заботясь о ближнем, не думая о вечном, не мечтая о светлом. Нас накрыла темная эпоха големов, беспросветная и долгая ночь уснувшего человечества.

Мы вовсе не наши деды, те самые первые романтики, которые тысячу лет назад выплывали на кораблях в бескрайний космос, чтобы открыть и подарить людям новый мир.

Из учебников истории мы помним, как всей Землей собирались первые экспедиции. В подготовке участвовали и богатые меценаты, перечислявшие миллионы, и бедные студенты, жертвующие деньги, предназначенные на обед в буфете, и рабочие фабрик, и канцелярские служащие…

На стекающиеся со всех стран деньги строились на орбите Земли первые многотонные космические монстры, которые оснащались не только фермами по производству растительной пищи, но и по выращивание скота, небольшими фабриками по пошиву одежды, созданию искусственной пищи, школами, цехами по производству наземного транспорта и многого другого. Экспедиционный корабль представлял собой настоящий космический город, в котором проживала тысяча человек самых разных профессий. Корабли эти принадлежали всем и не принадлежали никому. Никакое отдельно взятое государство не могло на них претендовать. Они отправлялись в космос под флагом Человечества, под флагом Земли, который до последнего не признавало ни одно государство, ни одна корпорация и даже могущественная в то время Организация Объединенных Наций. Но наши предки одержали победу над стяжательством, которое часто любит облачаться в пиджак самопровозглашенной элиты или в строгую мантию власти. И корабли первых исследователей все же вырвались в открытый космос под гордо нанесенным несгораемой краской на фюзеляжи флагом Земли.

Люди уплывали во мрак космоса, осознавая, что больше никогда не вернутся на Землю, не увидят родителей, друзей, уже рожденных детей. Кораблям Человечества предстояло плыть десятки или сотни лет, чтобы развеять лучом познаний мрак необитаемой вселенной и найти, если повезет, новый мир – пригодный для жизни людей. В те незапамятные времена человечество отправило сотни таких космических городов-путешественников. Конечно, не все они достигли цели. Много кораблей разбилось, много людей погибло. Это были лучшие из нас. Романтики с пылающими сердцами.

Сейчас мы можем говорить о пятнадцати не вернувшихся кораблях, связь с которыми навсегда потеряна. О них до сих пор ходят легенды. Говорят, что члены их экипажей оказались ясновидцами или пророками и знали о будущем упадке политической системы человечества, о том, что внешне кажущийся свободным мир изнутри будет прогрызен Червями, имя которым Узурпация, Жадность и Эксплуатация. Космические мифы гласят, что корабли эти осознанно оборвали всякую связь и ушли в самый глубокий космос, в самые дальние миры, а некоторые из них, возможно, и до сих пор бороздят просторы Вселенной, чтобы основать Новое Человечество в никому неизвестном мире Первооткрывателей. В мире, где не будет зла, жадности, войн и несправедливости, где никто не будет голодать и никто не окажется одинок.

Отмечу, что мы больше не открываем новых планет. Космические исследования запрещены Галактическим правительством. Никто не сможет узнать, существует ли этот светлый край Первооткрывателей или он лишь легенда, светлая сказка для истосковавшихся по справедливому миру сердец.

После открытия нескольких первых похожих на Землю планет пошла вторая волна. Колонизаторы также прощались с близкими и покидали отчий дом, чтобы заселить новую планету, создать на ней города и все, что нужно для проживания человека и дальнейшего развития человечества. Хотя маршруты и координаты заселяемых планет уже были известны, все же некоторые корабли терпели бедствия, сталкиваясь с астероидами, даже не смотря на всю невероятно точную систему навигации.

Наш космос перестал быть темной бездной, теперь он освещен жизнями тысяч храбрых людей, чьи души навечно впитались в свет серебристых звезд.

А после волны заселения новых миров началась эра Навигаторов. Именно они, среди которых наши ближайшие деды и прадеды, прокладывали безопасные пути от планеты к планете. Чтобы даже простой учитель из Сухасулу, взлетев на старом, полученном в наследство, глиссере и включив автопилот, смог безопасно добраться, например, до Земли и не разбиться о первый попавшийся астероид.

Маршруты Навигаторов сотни лет прокладывались кровавыми линиями по космической карте. Некоторые навигаторы погибали, некоторые возвращались, но все они непременно побеждали и помогали освоить космос, сделать его безопасным, превратить пугающую космическую мглу в понятное и доброе пространство, освещенное известными маршрутами, по которым теперь ходят маневренные частные корабли и неспешные торговые суда.

Поэтому никогда не понять мне было лицемерия Галактического Правительства, которое изо дня в день по всем информационно-квантовым волнам твердило, что именно благодаря ему мы имеем возможность свободно путешествовать от планеты к планете и пользоваться всеми благами прогресса. Особенно смешно однажды прозвучала фраза кого-то из ангажированных журналистов о том, что, возможно, где-то во вселенной есть мир, в котором все это запрещено, и мы должны сказать спасибо нашему Правительству, что это все разрешено у нас. И ведь не поспоришь…

Через три часа меня, действительно, покормили. Я не ждал куска вепрятины, только что снятой с вертела, и кувшина вина. Их и не было. А была пластиковая тарелка с искусственной размазней, похожей на манку со слабым запахом курицы, да стакан чистой воды. И на том спасибо, свои пятьсот калорий я получил.