Текст книги "Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников"

Когда они прошли мимо Уголена, он признал их только благодаря тому, что их было трое; он подошел к ним, не веря своим глазам.

– Вы в город идете?

– Нет, мы к обедне, в деревню.

Он не нашелся что ответить и сказал первое, что пришло в голову:

– И правда, сегодня же воскресенье!.. Я лично никогда не знаю, какой сегодня день! Что ж, прекрасной вам обедни и счастливо возвращаться…

Он долго смотрел им вслед.

«Гляди-ка! Просто удивительно, отчего таким людям не сидится в городе. Не будь он горбатым, его бы приняли за префекта… Но для меня очень даже хорошо, что он так вырядился и видно, что он здесь чужой: никто не станет с ним разговаривать!»

* * *

Их появление на деревенской площади стало событием. Многие из здешних жителей, которые до сих пор не подозревали об их существовании, стали спрашивать у других, что это за люди. Так Лу-Папе ответил Медерику из Барбарау:

– Это господин из города, который решил заняться крестьянским трудом.

– Как это так? – ответил Медерик. – Ты хочешь сказать, что он будет нанимать рабочих?

– А вот и нет, он хочет сам возделывать землю, как ты и я. С той лишь разницей, что он надевает перчатки, когда копает!

Медерик вгляделся в горбуна и расхохотался.

Жан Кадоре, решив, что тот смеется над его горбом, покраснел от негодования и горя: стиснув зубы, он обвел собравшихся на площади пренебрежительным взглядом. Но поскольку слова Лу-Папе пошли гулять от одного к другому, он видел на лицах лишь насмешливые улыбки. Женщины наперебой обсуждали наряд Эме, ее ожерелье, брошку, кольца… На протяжении всей мессы прихожане не спускали с них глаз. Господин кюре был далеко не молод, из-за катаракты ему приходилось носить очки весом в четыреста граммов, а вставная челюсть частенько затрудняла его речь. Он даже не заметил новых прихожан: они сидели в последнем ряду (горбун предпочитал, чтобы на него смотрели спереди), но на них постоянно оборачивались, и горбуну показалось, что над ним посмеиваются; в его взгляде читался вызов…

Выйдя из церкви, Эме зашла в лавку мясника, которая оставалась открытой и по воскресеньям, поскольку в этот день покупателей было больше обыкновенного. Клавдий очень любезно обслужил ее. Однако Лу-Папе, который издалека следил за семьей, с удовольствием отметил, что Клавдий не вступил с ней в разговор, поскольку покупателей было много и ему было не до того.

«К тому же, – подумал Лу-Папе, – Клавдий долго жил в городе… Холмы его не интересуют, а о роднике он знать не знает».

Потом семья зашла в лавку булочника: крестьянки расступились перед ними, перешептываясь между собой, и горбун счел это признаком недоброжелательности с их стороны; булочница в полной тишине отвесила им хлеб. Наконец они прошли мимо площадки, где местные вольнодумцы, демонстративно не ходившие в церковь, как раз заканчивали партию в шары.

С большим достоинством, делая вид, что он никого не замечает, горбун с семьей прошел мимо.

– Это сосед Уголена! – проговорил Памфилий.

Филоксен заметил:

– Этот себя уж точно дерьмом собачьим не считает!

Семья повернулась к ним спиной и пошла по тропинке, что довольно круто спускалась вниз в ложбину. Именно в этот момент Кабридан надумал сбить тот шар Памфилия, который «поцеловался» с целью.

Он долго метился, сделал полагающиеся три прыжка, размахнулся и, как обычно, промахнулся, но железный шар ударился о торчавший из земли камень, отскочил от него, полетел вниз поверх росших вдоль дороги дубков-кермесов и угодил прямо в поясницу замыкавшего шествие горбуна.

Тот в ярости поднял шар, превратившийся в опасный снаряд, и изо всех сил швырнул его обратно в направлении игроков. Кабридан, который бросился на поиски своего имущества, к счастью, догадался отпрыгнуть в сторону: шар пролетел мимо на уровне его головы и попал в ногу Бернара, каменщика. Тот, схватившись обеими руками за ушибленную щиколотку, принялся плясать на другой ноге, а Кабридан закричал по-провансальски:

– Мало того что горбатый, еще и спятил?

Жан Кадоре не удостоил его ответом, ни Эме, ни Манон не поняли, что сказал Кабридан, все трое продолжали спускаться по тропинке; время от времени горбун оборачивался, как будто боялся, что в него запустят новым снарядом.

– Мать была права, это звери, дикари, и мне очень стыдно, что я состою с ними в родстве, – проговорил он.

В ту же самую минуту Филоксен отчитывал «короля турецкого гороха».

– А ты тоже хорош, я ни разу не видел, чтобы ты сбил чужой шар, а тут, на тебе, черт тебя дернул… Если бы ты попал этому человеку в голову, ты мог бы уложить его на месте.

– А девочка? – поддержал его Памфилий. – Ты мог убить и ее!

– Но я ни в кого не попал! – запротестовал Кабридан.

– А я тебе говорю, твой шар попал ему прямо в горб, – закричал кузнец, – я стоял у дороги и все видел!

– Это ему только на пользу! – сострил Лу-Папе. – Как говорится, горбатого могила исправит – а ему спину выпрямит!

Эта шутка имела огромный успех.

– Во всяком случае, – продолжал оправдываться Кабридан, – все знают, что я не нарочно. К тому же раз он ушел, значит не умер!

* * *

Проходя мимо дома Уголена, они увидели, что он поливает лук. Горбун рассказал ему о том, что произошло.

До предела взволнованная Эме так и заявила:

– Они хотели убить моего мужа!

– Вряд ли, госпожа Эме… Они, пожалуй, и правда слегка дикие, но не до такой степени… Я думаю, это вышло не нарочно! Такое случается.

– А вы бы поклялись, что так оно и было? – вскричал господин Жан.

Уголен помедлил с ответом.

– Поклясться? Нет. Разумеется, поклясться не могу, я ведь ничего не видел. Но, по-моему, это не нарочно. Да, скорее всего, так.

Весной снова пришлось засучить рукава, но Уголен на помощь не пришел. Он извинился, сославшись на то, что владелец мула попросил его вскопать землю под небольшой виноградник на той стороне деревни, и добавил, что поле в Розмаринах не нуждается в глубокой вспашке, поскольку это уже было сделано в прошлом году и земля хорошо отлежалась. Господин Жан не видел Уголена в течение трех недель.

Набравшись за зиму сил, он вооружился мотыгой и проложил борозды.

Несмотря на торговлю кроликами, ему пришлось воспользоваться частью сбережений, чтобы закупить отруби, после чего у них осталось только 720 франков… Он положил: выделить половину суммы на покупку и доставку четырех возов конского навоза, воспользовавшись знакомством с перекупщицей из Обани, чей сын служил бригадиром конюхов в гусарском полку. Заделывание в почву этого ценного удобрения потребовало трех дней работы, после чего в одно прекрасное утро дело дошло до посадки семян азиатской тыквы.

– Если снимать по сто килограммов с одного растения, мы можем рассчитывать на урожай в двадцать пять тонн: согласно своему принципу, «лучше недосчитать, чем просчитаться», рассчитываю только на половину, и этого будет более чем достаточно, поскольку в книге говорится о восьми тоннах кормов в год. А теперь посмотрим, что у нас с кукурузой.

Он засадил верхнее поле десятью килограммами кукурузы и объяснил:

– Одно семечко дает початок, в котором четыреста или четыреста пятьдесят зернышек, а иногда и два початка. Теоретически можно рассчитывать на урожай, в четыреста раз превышающий вес посадочного материала. Предосторожности ради предположим, что в триста раз. Следовательно, мы должны получить не меньше трех тонн кукурузы. Самым трудным, разумеется, будет собрать и перевезти пятьдесят-шестьдесят килограммов кукурузы в день. Но проблема встанет только тогда, когда хозяйство заработает в полную силу, то есть года через полтора. А к тому времени мы уже станем зарабатывать достаточно денег, чтобы нанять какого-нибудь пьемонтца, может быть даже нашего друга Джузеппе, чьи руки были бы для нас ценнейшим подспорьем.

– Он не захочет, – возразила Манон, – он слишком горд. И любит свой большой топор. Он говорит, что всякая там трава – занятие для женщин. Но мне в будущем году исполнится двенадцать. Так что мы с Батистиной и ослицей вполне можем справиться. А если ты купишь вторую ослицу, мы тебе заполним весь чердак!

* * *

Апрельские дожди намного превысили среднестатистические прогнозы: ветер с моря принес обильные ночные дожди, перемежающиеся солнечными днями; за несколько дней семена взошли, а вскоре зазеленели молодые побеги.

Как-то вечером Уголен сказал Лу-Папе:

– Эти ночные дожди посланы ему Господом. Тыквы у него поперли, а кукуруза – просто загляденье. Этот год отлично начался для него.

– Даже слишком, – заметил Лу-Папе, – девять дождливых дней в апреле не к добру:

 
Коли дождь на святого Патерна —
Летом жди: опустеет цистерна.
 

* * *

Май выдался столь же щедрым на дожди. Цистерна была полна до краев, и каждую неделю с моря приходили желанные тучи. Несмотря на то что у Уголена в огороде наливались его овощи, он перестал справляться со своими нервными тиками и моргал, как сова в полдень.

– Куренок, – взялся его успокаивать Лу-Папе, – не сомневайся:

 
Коли дождь на Вознесенье —
то дождешься запустенья.
 

В июне ночные дожди продолжались, и под слепящим солнцем длинных летних дней тыквенные плети темно-зеленого цвета с удивительной быстротой разрослись во все стороны и покрылись цветами… Затем, в первые дни июля, на божий свет народились крохотные тыквочки… Их были сотни, они росли не по дням, а по часам на глазах семьи; кукуруза, вымахав в человеческий рост, покачивала своими белыми плюмажами, и вечерний ветерок что-то тихо нашептывал им…

Обильные дожди оплодотворяли холмы, и ложбины сплошь заросли дикими травами, высокими, густыми, как колосья пшеницы; упитанные кролики за шесть недель дали потомство, так что из нор они выходили уже не парами, а целыми семействами. Счастливый кроликовод позвал в гости Уголена, желая похвастаться. До предела расстроенный будущий цветовод не смог скрыть своего беспокойства.

– Да чего вы боитесь? – спросила Эме.

Он помедлил с ответом, поморгал три раза и выдавил из себя:

– Все это замечательно, потому-то я слегка и беспокоюсь, лето-то в этом году еще не началось…

– Какой вы пессимист, мой дорогой сосед! – вскричал господин Жан. – Сегодня третье июля, цистерна полна до краев, через месяц нам больше ничто не будет угрожать, поскольку мы можем рассчитывать на августовские грозы!

– Верно, – отвечал Уголен. – Верно. Дело в том, что я беспокоюсь за вас, вот потому и вижу все в черном свете! Как бы в последний момент успех не обернулся провалом!

* * *

– Что ни говори, Господь против нас, – сокрушался Уголен. – У этого чертова горбуна воды хоть отбавляй, а у меня от дождей покрылся плесенью турецкий горох, да и у тебя виноград тронут корневой гнилью. А у него тыквы распухают, как будто сам ангел Буфареу надувает их изнутри…[26]26
  Ангел Буфареу – один из так называемых святиков, глиняных фигурок из рождественских провансальских яслей, по прозвищу Надутый: у него толстые щеки, поскольку он дует в рожок, оповещая о рождении Христа в Вифлееме; также его можно считать символическим изображением провансальского северного ветра – мистраля.


[Закрыть] Он наживет состояние и никогда отсюда не уберется!

– Не беспокойся, – отвечал ему Лу-Папе, – ему повезло, что выдалась такая дождливая весна, но летом она нам сулит пекло. Уверяю тебя, к концу июля вся эта зелень пожухнет, пожелтеет, как спелая пшеница, а пересохшие листья кукурузы будут трещать не хуже твоих цикад…

Дождь в июне – распускай нюни!

* * *

Оказалось, старый крестьянин, каким был Лу-Папе, и поговорки были правы.

Запоздавшее лето внезапно установилось пятого июля. Цикады, до тех пор робко подававшие голос, принялись надсадно стрекотать в оливковых деревьях, по утрам огромное солнце, подобно пылающему шару, взлетало прямо в зенит.

В полдень тень от сосен падала на землю вокруг их стволов правильными кругами. Почва стала дымиться голубоватыми прозрачными струйками, растительность словно сошла с ума. Кукуруза вырастала за ночь на несколько сантиметров, тыквенные плети хватались за стволы оливковых деревьев, словно собираясь вскарабкаться на них. Их плоды были уже больше маленьких дынь.

Владелец плантации пояснил:

– Секрет тропической растительности заключается в следующем: после продолжительных, хорошо промочивших почву дождей жаркое солнце ускоряет обмен веществ и стимулирует рост стеблей и листьев. Этим летом установилась именно такая чудодейственная система чередования циклов, – видно, Провидение решило вознаградить нас за наши усилия.

Но на третий день безраздельной власти солнца он обнаружил, что листья теряют свой блеск и некоторые из них уже повисли, словно утомившись от жары: настало время воспользоваться водой из цистерны.

Вечером он принялся излагать свой план Уголену, пришедшему узнать, как дела:

– Цистерна наполнена до краев. В ней двенадцать кубических метров воды. На каждый полив расходуется по три кубических метра, полив – раз в два дня. Таким образом, я обеспечен водой на восемь дней.

– Верно, – согласился Уголен, – да только кто сказал, что через восемь дней пойдет дождь?

– Я учел это, – парировал господин Жан, – именно поэтому с завтрашнего дня мы начнем каждый день ходить в Ле-Плантье за водой. По сто литров четыре раза в день. То есть за восемь дней мы зальем три тысячи двести литров в цистерну, что обеспечит нам полив в течение еще двух дней. Так что всего воды хватит на десять дней.

– Десять дней – это хорошо, – одобрил Уголен, – но в это время года никакой уверенности…

– Вы правы, я принял в расчет самое худшее. Если через десять дней небо по-прежнему будет предательски вести себя со мной, я пожертвую половиной урожая и возьму у вас напрокат вашего мула. Он наверняка способен нести два бидона по пятьдесят литров. Если ходить за водой пять раз в день, можно заливать в цистерну один кубический метр воды в день, а этого достаточно, чтобы дождаться дождя.

– Неплохо рассчитано, – опять согласился Уголен.

– Но я надеюсь, что до этого не дойдет.

* * *

На следующий день на заре горбуна ждал приятный сюрприз: на востоке небо как будто заволокло. Он решил отложить ходку за водой и принялся работать в огороде. Но часам к восьми солнце выглянуло из-за туч, которые сразу же рассеялись по небу. Вовсю затрещали цикады, и воцарилось ослепительное солнце.

Они сделали три ходки в Ле-Плантье, потратив на это шесть часов ходьбы по неровной каменистой дороге, где ноги то и дело скользили на камешках.

Вечером, закончив третью ходку, господин Жан с гордостью убедился, что ранее тщательно отмеченный уровень воды в цистерне поднялся на целых пятнадцать сантиметров.

Однако в этот вечер Манон заснула прямо за столом, а Эме, смеясь, пожаловалась, что, присев на корточки перед очагом, она потом не в состоянии самостоятельно подняться, и у него самого несколько раз стрельнуло в затылке. Он объяснил это здоровой усталостью, но на другое утро чуть свет вооружился кайлом, довольно большим железным крюком, который мясники используют для подвешивания туш, двухметровым куском крепкой веревки, серпом и отправился с ослицей по тропе в Ле-Плантье.

На всем протяжении ведущей к ключу тропинки он отсекал на уровне земли нижние колючие ветки, цеплявшиеся за брюки, отгребал на обочину камешки, разбивал скалистые выступы, о которые спотыкался, и выравнивал неровности.

На полпути к ключу он обустроил место отдыха. Очистив от кустарника землю у подножия тенистой сосны, он соорудил из камней скамью в форме дольмена. Затем он повесил на толстую ветку железный крюк: им можно было подцепить за плетеную из ивовых прутьев ручку тяжелую бутыль, что позволяло на время освободиться от груза, расстегнуть ремень на лбу, передохнуть в тени, а после вновь без посторонней помощи легко водрузить бутыль на горб.

Путь до Ле-Плантье был не близкий, пришлось изрядно потрудиться, так что на этот раз он принес только восемьдесят литров воды, зато смог известить семью о том, что тропинка превратилась в «бульвар» и что благодаря «месту отдыха», которое он устроил на полпути, походы за драгоценной жидкостью отныне превратятся в полезную для здоровья прогулку.

* * *

Между тем летнее солнце по-прежнему нещадно пекло, и, несмотря на четыре ежедневных ходки за водой, уровень воды в цистерне стремительно шел на убыль… Трава в холмах пожелтела, на корм кроликам оставалось штук двадцать тыкв, немного отрубей; с деньгами тоже было негусто. Так что однажды Жан Кадоре еще до рассвета вышел в путь, погрузив на ослицу клетки с дюжиной кроликов, которых в Обани поручил продать знакомой торговке; домой он вернулся к восьми часам с мешком отрубей и несколькими бутылками вина. Домашние между тем приготовили ему неожиданный подарок – сходили за водой. Сняв сюртук и переобувшись в туфли на веревочной подошве, он снова отправился вместе с ними. Манон защищал от солнца соломенный капор, а Эме держала в руке розовый зонтик с позолоченной ручкой.

Эта погоня за водой продолжалась десять дней: уставая, Жан Кадоре старался ободрить себя вином, в переметной суме под бидонами у него всегда имелась в запасе бутылка.

По вечерам он перечитывал вслух статистические выкладки, словно хотел заставить небо повиноваться, а по ночам ему слышался стук дождя по крыше – он бросался к окну и распахивал ставни, но в небе неизменно сверкали безжалостные звезды. Дождь лил только в его снах.

На восьмой день он убедился, что, вопреки стольким усилиям, воды в цистерне остается на один полив… Как только жена с Манон легли спать, он снова с фонарем в руке отправился за водой, ведя на поводу ослицу.

Вернулся он вместе с Джузеппе, который в конце тяжелого рабочего дня пожертвовал двумя часами драгоценного сна, чтобы помочь ему.

Вместе они доставили в Розмарины сто двадцать литров воды.

Они застали Манон сидящей на пороге в ночной рубашке. Заслышав, что отец уходит, она принялась ждать его возвращения, любуясь порхающими в ночи искорками-светлячками.

При свете луны Джузеппе обошел посадки и, сорвав несколько листьев, помял их между ладонями.

– Хозяин, они страдают… Нужно пожертвовать половиной растений, не то, если через четыре дня не будет дождя, вы потеряете все!

– Но дождь обязательно пойдет! – крикнул горбун.

– Только не завтра, – возразил дровосек, – взгляните на луну!

– У меня в цистерне еще полметра воды! С расчетом пяти ходок за водой в день я обеспечен на шесть дней вперед! Дождь непременно пойдет, он запоздал уже на целых две недели!

– Знаю, знаю, но лето какое-то не такое. Плохо началось… Откажитесь от половины растений, потому что я уже не смогу вам помочь! – И, опустив глаза, Джузеппе добавил: – Завтра мы вшестером уезжаем. Подписали контракт с одним «порядочником», – (он имел в виду подрядчика), – я за бригадира. Это в Варе под Ле-Мюи. Они ждут меня завтра утром на вокзале в Обани. Работы на четыре недели. Так что до двадцать пятого агосто[27]27
  Август (ит.).


[Закрыть] я там, но двадцать шестого вернусь. А пока нужно проститься с половиной, не то потеряете все!

– Знаю, знаю, ты прав…

– Но если солнце не уймется, двадцать шестого агосто я приду к вам с Энцо и Джакомо, и мы наполним цистерну…

* * *

Это было утешительное обещание, Жан Кадоре знал, что Джузеппе не подведет, но то, что Провидение так упорно отказывало ему в положенной воде с небес, вселяло в него неуверенность и страх. Взывая скорее к его чувству справедливости, нежели великодушию, он обращался к Провидению с просьбами, которые походили на «досудебное взыскание долга», но оставались без ответа. Эме уже не пела и казалась обеспокоенной.

– Сколько у нас осталось денег? – спросил он у нее однажды.

– Очень немного, – ответила она. – С сотню франков. Но у нас есть запасы еды.

– За десять или двенадцать франков мы сможем взять напрокат мула у Уголена. Вечером пойду к нему и попрошу… Кстати, не исключено, что он одолжит бесплатно… С мулом мы были бы спасены…

Он опять отправился за водой и всю дорогу весело болтал с дочкой, играл на губной гармошке, останавливался передохнуть на приготовленном месте под сосной, вешал тридцатилитровую бутыль на крюк, растирал икры во избежание судорог и залпом выпивал стакан вина.

После четырех ходок и целого часа полива он отправился к Уголену в Массакан, но застал одну Делию.

– Уголен в деревне, вернется после ужина, но поздно…

– Досадно, – сказал горбун.

– Могу зайти к нему и передать что-то от вас.

– Увидите его, спросите, не одолжит ли он мне с завтрашнего дня своего мула.

В этот вечер за ужином у старого Англада его сын, Жозиа, которого звали «старшим из близнецов», потому что ростом он был выше брата, сказал:

– Отец, сдается мне, горбун из Креспена спятил.

– Он говорил с тобой?

– Нет, мы работали в маленьком винограднике, а он раз семь или восемь прошел по дороге в Ле-Плантье вместе с ослицей, женой и малюткой, и все они были с бидонами и кувшинами…

– У его жены розовый зонтик, – добавил его брат Иона, – а сам он несет на горбу огромную бутыль и как будто еле-еле держится на ногах.

– Если верить тому, что говорят, его угораздило выращивать тыквы из Америки, а из-за засухи им недолго осталось жить, – ответил Англад.

– А почему он ходит за водой так далеко?.. Послушать тетушку Фину, у него рядом с домом есть родник!

– Слушай ее больше, она бы еще вспомнила, что было при короле! Я тоже когда-то знал этот источник, но, наверное, он пересох, – махнув рукой, возразил Англад.

– А говорят, якобы Цезарь Субейран… – начал было Иона.

– Если бы да кабы, во рту выросли грибы, – нахмурив брови, сурово одернул его отец. – Говорить можно все что угодно. Цезарь делает так, как он хочет, а мы делаем так, как мы хотим! Эй, Берарда, налей ему еще малость супа. За столом, когда не едят – болтают. А уж когда болтают, то непременно сболтнут лишнего!

* * *

В то же самое время Уголен с Лу-Папе ужинали, вернувшись из клуба, где за аперитивом долго говорили о засухе, которая оправдывала худшие опасения. Вода из деревенского фонтана надежно обеспечивала полив огородов, но посадки в ложбинах вдали от деревни подвергались серьезной угрозе.

– Ты слышал, что сказал Англад?

 
Коль без дождя остался на Святую Анну —
Одна надежда на Святую Жанну.
 

День Святой Анны – сегодня, а праздник Святой Жанны только через три недели.

– Значит, высохнут мои абрикосы? – забеспокоился Уголен.

– Высохнут, как пить дать, а мой виноградник даст самое большее две бочки вина. Но в нашем не таком уж большом горе нам дано утешение. А вот у твоего соседа дела хуже некуда! Утром, когда их не было, я сходил и взглянул на тыквы. Им не хватает воды, и, как бы он из кожи вон не лез, все равно они через неделю погибнут!

– Он мне сказал, что собирается пожертвовать половиной.

– Неглупо, но и второй половине тоже конец. Чтобы сохранить урожай, ему нужно по меньшей мере тысячу литров в день. А у него что? – ослица, полторы женщины, розовый зонтик и горб. И все. Еще неделю такого солнца, и ему крышка.

Именно в эту минуту в окно постучала Делия.

– Добрый вечер. Горбатый господин заходил, просил передать вам, что хочет завтра взять у вас напрокат мула. Вот и все. Добрый вечер.

– А он начинает понимать, что к чему, – усмехнулся Лу-Папе.

– Несколько дней назад он уже говорил мне: мол, если засуха продолжится, он попросит у нас мула.

– И что ты ответил?

– Ничего. – Помолчав, Уголен робко добавил: – Если он попросит, трудно будет отказать.

– Но этого делать нельзя! Если ты будешь ходить с ним за водой с мулом, то спасешь его. Мул способен перевезти пятьсот литров воды в день! – вскричал пораженный Лу-Папе.

Уголен с минуту смотрел на него молча, затем снова опустил глаза.

– Не говори так, потому что… – И замолчал.

– Потому что что? – нахмурился Лу-Папе.

Уголен захлопал глазами, посопел и передернул плечами.

– Трудно мне объяснить тебе… у меня в голове как-то муторно. – Он кашлянул под ледяным взглядом старика. – Понимаешь, ты мне велел стать его другом. Я прекрасно справился с этим, мне это удалось, и вот уже скоро два года, как мы с ним… Только мало-помалу и он стал моим другом. Потому как я его называю «господин Жан», а еще потому… ну, потому что мы вместе пьем белое вино…

– Олух, так что тебе дороже: друзья или гвоздики? – озлобленно уставившись на него, заорал Лу-Папе. – Ну и балбес! Ну прямо как мать-покойница рассуждает! – Он сердито посмотрел на племянника и зловеще добавил: – Взялся душить кота – так кончай с ним.

Немилосердно чавкая, однако не добавляя более ни слова, они проглотили суп на сале… Потом глухонемая подала четыре отбивные с полентой.

– Значит, ты готов дать ему своего мула и помогать? Да еще и сам будешь таскать бочонки на своем горбу? Так, что ли?

– Я не то хотел сказать, не то… Просто, если он меня попросит, скорее всего, я ему не откажу. Значит, мне лучше уехать отсюда.

– Куда?

– К Аттилио. Сейчас мне здесь делать особенно нечего. Делия может собрать абрикосы, а ты попросишь Англада отвезти их на рынок в Обань. Если я уеду на десять дней в Антиб, я буду помогать Аттилио и его отцу, им будет приятно, да и мне тоже: снова буду возиться с гвоздиками. Отберу для себя саженцы, а Аттилио скажет, где лучше торговать цветами… Это же очень важно, понимаешь?

– Неплохая идея. Я полностью с тобой согласен. Дам тебе денег на дорогу, и завтра утром поезжай. Ты прав: лучше тебе побыть подальше отсюда. Ведь если ты откажешь ему и не одолжишь мула, он, возможно, поссорится с тобой, и есть риск, что ферму он продаст кому-нибудь другому. Договорились. Завтра пораньше и уезжай.

Они долго молча ужинали, в тишине слышалось только тиканье высоких напольных часов. Уголен не смел даже глаза поднять.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – завязывая узлом свою салфетку[28]28
  В конце обеда в небогатых семьях было принято завязывать узлом свою салфетку, чтобы потом можно было узнать ее.


[Закрыть], заговорил Лу-Папе, – тебе неудобно при мысли, что ты можешь спасти его. Ну я тебе прямо заявляю: все наоборот. Все это ему на пользу. Помнишь, ты сам сказал мне: «Если в этом году он достигнет успеха, пусть небольшого, то в будущем году продолжит, и так всю жизнь, пока не сдохнет от непосильной работы!» Если все его посадки засохнут, до него наконец дойдет, и на те деньги, которые я охотно дам ему за ферму, он сможет вернуться в город, что для него будет наилучшим выходом из положения. Даже если бы дело было не в гвоздиках, я все равно не дал бы ему напрокат мула, потому что, не помогая ему, мы тем самым оказываем ему услугу. Вот тебе пятьдесят франков. А теперь иди спать и завтра утром руки в ноги и бегом на вокзал в Обань, да не оглядывайся!

– Слушай, Папе, я схожу домой переоденусь, но на ночь вернусь к тебе, потому что с него станется завтра заявиться ко мне ни свет ни заря… А я…

– А я… А я… Мне просто жаль тебя. Ну давай, беги, да побыстрее обратно. Одна нога здесь, другая там.

* * *

На другое утро, часам к семи, господин Жан явился в Массакан. Он долго стучал в дверь, затем в ставни и, наконец, спустился туда, где располагалось поле Уголена. И там никого не было; он уже собрался вернуться домой, как вдруг увидел Делию. Дождавшись, когда она подойдет поближе, он спросил:

– Вы не знаете, где Уголен?

– Его крестный отец только что сказал мне, что он ушел!

– В Обань?

– Да, на вокзал. Он уехал к одному другу – помочь с жатвой…

– А когда вернется?

– Не скажу.

– А мул? Вы знаете, где он?

– Крестный мне сказал, что он одолжил его кому-то из Ле-Зомбре до сбора винограда.

– Наверное, в деревне есть другие мулы?

– Насколько я знаю, их четыре или пять, но сейчас они все в поле, нужно боронить землю в связи с засухой… Может, какой-то и нашелся бы. Я поспрашиваю, но, сами знаете, охотников одалживать свою скотину нет, так что обещать не могу…

* * *

Господин Жан с семьей продолжал ходить в Ле-Плантье за водой, с бидонами, кувшинами и с бутылкой вина. Весь день, с утра до вечера, шагали они по тропинке в сопровождении своих теней, удлиняющихся под вечер.

Как-то вечером, придя домой, он взялся за полив и полил только половину поля. Крутя ручку насоса, с гудящей головой и горящими от постоянной ходьбы ступнями, он принял решение отнести на следующее утро на рынок в Обань штук двенадцать кроликов, затем сдать в ломбард ожерелье жены и на полученные деньги купить мула… Это спасло бы его от полного краха, и он смог бы выращивать по тридцать-сорок кроликов в месяц, что было бы прекрасно для начала. Потом он подсчитал в уме общий вес урожая тыквы, который собирался получить, потом количество мешков кукурузы, потом количество мешков с отрубями, которые можно купить на деньги, вырученные от продажи мула в октябре… Нет, ничего еще не потеряно. К тому же к ключу в Ле-Плантье он будет не ходить, а ездить верхом на выносливом вьючном животном, тем самым сберегая свои силы, Манон же оседлает ослицу… Он улыбался, представляя себе эту отрадную картину, как вдруг сквозь мечтания до него донеслось роковое бульканье на дне цистерны… Она была пуста.

Сперва он расстроился, а потом махнул рукой:

– Бог с ней, с цистерной, завтра у меня будет мул…

Он вышел на террасу. К нему подбежала испуганная Манон:

– Папа, папа, не течет ни капельки!

– Знаю, знаю, – весело ответил он, – но начиная с завтрашнего дня мы сможем спокойно дожидаться дождя!

– Как так?

– Пойдем! За ужином я тебе все объясню!

* * *

Когда он заговорил о будущих прогулках верхом, Манон захлопала в ладоши, крича и смеясь от удовольствия, однако Эме, как-то принужденно улыбнувшись, спросила:

– А дорого ли стоит мул?

– Разумеется… намного дороже ослицы! Думаю, я найду подходящего в Обани франков за четыреста или пятьсот… Но деньги не пропадут, поскольку к концу сентября я перепродам его и (он многозначительно поднял вверх указательный палец), может быть, даже с прибылью! Кстати, я вынужден просить тебя кое-чем пожертвовать. Но только на время. А правильнее было бы сказать: «расстаться на время». Так вот. Я имею в виду твое ожерелье.

Эме стало явно не по себе, а Манон, как будто страшась, что свершится святотатство, спросила вполголоса:

– Ты хочешь продать мамино ожерелье?

– Да нет! Я же сказал: «расстаться на время». То есть я его сдам в ломбард – это такой банк, с государственными гарантиями, понимаешь? Рисков никаких! Они мне дадут под ожерелье самое меньшее две тысячи франков, хотя три изумруда стоят гораздо больше! Ну я и куплю отличного мула, а через два месяца продам его, притом наверняка с прибылью, поскольку воздух в холмах пойдет ему на пользу. Я верну в ломбард две тысячи франков, и они отдадут мне ожерелье!

– Ах, как хорошо! – успокоилась Манон. – Раз мама никогда его не надевает, ей будет все равно! Правда, мама?

– Да, конечно, родная… Но уже девять часов, а завтра утром у нас много дел… Давайте ложиться!

Эме зажгла три свечи, задула керосиновую лампу, пока муж закрывал дверь на засов, затем, взяв по свече, они поднялись на второй этаж по деревянной лестнице.

* * *

Жан Кадоре присел на кровать, Эме встала на колени, чтобы расшнуровать его тяжелые крестьянские башмаки.

Несмотря на страшную усталость, он был полон надежды и новых планов.

– С первого же дня мне стоило сделать это, – заговорил он с нею. – Правда, трудно было вообразить себе такую жуткую засуху… Но лучше поздно, чем никогда!