Текст книги "Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников"

– Значит, все кончено? – спросил он у адвоката.

– Кончено навсегда, – ответил доблестный адвокат.

– А если вдруг появится свидетель и скажет, что он меня видел?

– Это не будет иметь никакого значения. По закону оправдательный приговор обратной силы не имеет. Решение окончательное, дело пересмотру не подлежит. И даже если бы вы сами публично заявили, что это вы убили данного субъекта, ни полиция, ни правосудие не имели бы право принять в расчет ваши слова!

– Вы в этом уверены? – спросил крайне взволнованный Пико-Буфиго.

– Безусловно. – Достав какую-то книгу из книжного шкафа, юрист прочел вслух статью Уголовного кодекса и прокомментировал ее.

Пико-Буфиго пожелал сам взглянуть на статью и, хотя и не умел читать, долго смотрел на нее, пока наконец не признался ошеломленному адвокату:

– Это лучшее, что только могло произойти, потому как я был очень рад, что убил его, но досадовал, что об этом нельзя говорить…

* * *

Когда на другой день «невиновный» Пико-Буфиго вернулся в Бастид-Бланш, мэр устроил в его честь прием. Не успел Филоксен произнести несколько слов приветствия и коснуться темы неправедных страданий невинной жертвы, как Пико-Буфиго, подняв руку, прокричал:

– Хватит чушь нести! Да, это я его убил! Я! – При этом он торжественно ударил себя несколько раз кулаком в грудь. – Адвокат мне сказал: «Теперь разрешается говорить об этом!» Это я его убил!

– Дурачина, – перебил его Филоксен, – мы это знали! Но не кричи об этом так громко: люди подумают, что ты это сделал из злости!

Тем не менее Пико-Буфиго счел своим долгом в деталях поведать собравшимся о совершенном им преступлении и подробно остановился на том, как он готовил засаду, с чем, впрочем, его горячо и искренне поздравили. Потом, захмелев от абсента и гордости, он прошествовал по улицам деревни с высоко поднятой головой, со сверкающим взором, воспевая собственную славу, и, когда наконец вернулся к себе в холмы, эхо еще долго разносило по округе его велеречивые признания.

Из-за этого подвига и бесконечных рассказов о нем за Пико-Буфиго прочно закрепилась репутация убийцы: ни один пришлый браконьер больше не осмелился ступить на его территорию; этим он даже завоевал симпатию того следователя, чей нюх наконец-то нашел подтверждение в многократно повторенных признаниях…

Но, с другой стороны, непревзойденный успех возмездия преисполнил Пико-Буфиго гордыней. Общеизвестно, что дураки, когда им благоприятствует удача, очень скоро становятся невыносимыми: вот почему он гордо жил в одиночестве на своей маленькой ферме в Розмаринах, не позволяя никому заходить туда, и нередко вскидывал к плечу свое ружье.

В одно прекрасное июньское утро Уголен и Лу-Папе (в чистой одежде и праздничных шляпах) отправились к «отшельнику» Пико-Буфиго. Они застали его сидящим на одном из оливковых деревьев, и Лу-Папе был крайне удивлен, впервые в жизни увидев его за работой. На самом деле он не прореживал крону, а нарезал палочки для ловушек с птичьим клеем.

Они подошли к дереву, но Пико-Буфиго, кажется, даже и не заметил их.

– Эй, Марий, все в порядке? – задрав голову, прокричал Лу-Папе.

– А какое твое дело, в порядке или не в порядке? – послышалось в ответ, при этом Пико-Буфиго не переставал щелкать секатором.

Лу-Папе ничуть не растерялся.

– Марий, почему ты так отвечаешь? Я тебя чем-то обидел?

– Не обидел, но ты мне не друг, – ответил браконьер, – плевал я на тебя, вот и все. Да и я тебе тоже до одного места.

– Может быть, тебе и плевать на меня, а мне на тебя нет, раз я к тебе пришел.

– Если ты пришел сюда, значит хочешь меня кое о чем попросить.

– Верно, попросить кое о чем, но и дать тебе кое-что!

– Мне НИЧЕГО не нужно, – отвечал Пико-Буфиго, – меня утомляет, когда со мной говорят, а самому говорить – утомляет еще больше.

Уголен, забеспокоившись, стоял, ни слова не говоря, только нервно мигал. Лу-Папе, отойдя на шаг, чтобы лучше видеть лицо дикаря, который тем временем взобрался на ветку повыше, преспокойно проговорил деловым тоном:

– Слушай, Марий, я тебе все объясню в двух словах. Если ты продашь мне твой участок, не дом, а только поле и склон напротив, я тебе заплачу столько, сколько пожелаешь. Взгляни-ка сюда!

Вынув из кармана пять купюр по тысяче франков, он развернул их веером и помахал ими.

– Это тысячные купюры! – крикнул Лу-Папе, думая, что тот никогда таких не видел.

Пико-Буфиго помедлил с ответом, стало слышно, как он завозился на дереве; его лицо вдруг вынырнуло из листвы: от гнева оно было налито кровью.

– Это что еще такое, а? – заорал он. – Кому это может прийти в голову? Чтобы я да согласился продать свою землю! Вон отсюда, паршивые свиньи! Вон отсюда, Субейраново дерьмо!

– Марий, – отвечал Лу-Папе, – не кричи так, а то задохнешься. Я же вежливо с тобой разговариваю: не оскорбляй Субейранов, не то это плохо кончится!

Он говорил спокойно, но побледнел, а его глаза зажглись странным огнем.

Уголен попытался было успокоить его:

– Папе, не сердись, это он так, в шутку. Он в плохом настроении, пройдет…

– А эта рыжая сова, чего она вмешивается не в свое дело! – зарычал разъяренный Пико-Буфиго. – Иди куда подальше, там и мигай себе! Вот спущусь с дерева, увидите, что я делаю с Субейранами!

Лу-Папе стал мертвенно-бледным, из его глаз посыпались искры. Он отбросил далеко в сторону трость и шляпу, снял пиджак, который тоже полетел на траву, и, расставив руки в стороны и втянув голову в плечи, проговорил хриплым, задыхающимся голосом:

– А ну, давай спускайся! Да ПОБЫСТРЕЕ, некогда мне с тобой лясы точить! Спускайся, падаль, гнида, УБИЙЦА!

Браконьер спрыгнул вниз, потрясая секатором, Уголен отскочил в сторону. Лу-Папе, вместо того чтобы отступить, бросился вперед, нагнулся и схватил противника за щиколотки: тот упал ему за спину и растянулся на земле. Уголен сорвался с места и ударом каблука прижал к земле руку, в которой был зажат секатор. Лу-Папе, не отпуская щиколотки противника, откинулся грудью назад и стал крутиться, не сходя с места. Тело Пико-Буфиго совершило пять или шесть оборотов в воздухе, и на каждом полуобороте он подбородком или носом ударялся о землю, а его окровавленные руки напрасно цеплялись за колючий кустарник… На последнем обороте Лу-Папе вдруг прибавил скорости и отпустил противника: тот, расставив руки в стороны, совершил бреющий полет метров на пять или шесть и с глухим стуком врезался в ствол огромного оливкового дерева, стоящего посреди зарослей боярышника. Лу-Папе, потирая руки, пошел за пиджаком. Уголен же приблизился к побежденному, который лежал на животе и не шевелился. Уголен пнул его в ягодицы, но ответа не последовало, тогда он перевернул его и увидел залитое кровью разбитое лицо со свернутым набок носом.

– Нам не нужно, чтоб он сдох, – сказал Уголен подошедшему Лу-Папе.

– Отчего же, – ответил дядюшка. – Люди иногда падают с дерева и умирают. Отнесем его под оливу!

Они взяли его за ноги и потащили. Голова Пико-Буфиго то и дело подскакивала, натыкаясь на кротовые холмики.

Они уложили его под деревом, оставив рядом с ним секатор… Бедняга лежал ничком на траве, не шевелясь.

Лу-Папе надел пиджак, поднял трость, затем шляпу, повисшую на шиповнике, и они удалились, время от времени оглядываясь.

Когда они были на полпути к Массакану, Уголен со вздохом произнес:

– Значит, гвоздикам конец.

– Досадно, – ответил Лу-Папе, – место неплохое…

Он сделал еще несколько шагов, затем остановился… С минуту о чем-то думал, потом огляделся вокруг и вполголоса проговорил:

– Если он не придет в себя, наследники наверняка продадут ферму с аукциона… Кажется, у него есть сестра в Пепен… Мы сможем задешево купить все…

Он задумчиво посмотрел на небо, поцарапал землю тростью… Уголен ждал, сунув руки в карманы… Наконец старик взглянул племяннику прямо в глаза и прошептал:

– А может, пойти да и прикончить его?

– Нет, нет, – ответил Уголен в ужасе. – Нас, поди, видели… Пошли, Папе, пошли… – И увлек за собой безжалостного старика, который тяжело опирался на его плечо.

* * *

Они спустились в деревню, чтобы их там видели, и предложили мяснику и булочнику партию в шары.

Лу-Папе ни разу не промахнулся, бросая шары, а Уголен отпускал неподражаемые шутки, над которыми сам же и смеялся.

Часов в шесть вечера он объявил, что ему пора домой кормить кроликов.

На самом деле он обошел Массакан и лесом добрался до Розмаринов.

Издалека ему было видно: под оливковым деревом трупа нет… Уголен ползком подобрался поближе: Пико-Буфиго сидел на парапете террасы, скрестив руки на груди, и покачивал головой – слева направо, справа налево.

Уголен бесшумно отполз назад и бросился сообщить обо всем Лу-Папе.

– Нужно быть начеку, – сказал старик. – Он способен пристрелить нас!

* * *

С этого момента оба были постоянно настороже и держали при себе заряженное ружье. В первые два дня не случилось ничего. Но на третий день Уголен увидел, как враг показался на вершине склона на тропинке, что вела мимо Массакана в деревню. Пико-Буфиго шел, опираясь на палку, но не был вооружен.

Тем не менее Уголен вошел в дом и через отверстие в ставне стал наблюдать за происходящим.

Пико-Буфиго спустился по крутой тропинке, но, вместо того чтобы следовать по ней до дна ложбины, а потом подняться вверх до деревни, он повернул на дорожку, что отходила под прямым углом и вела в Массакан.

Нос у него был иссиня-черным, глаза затекли, но он шел спокойным шагом и довольным взглядом осматривал окрестности.

Остановившись перед домом, он позвал:

– Эй, Массакан!

Уголен ушам своим не поверил. Массакан был бывшим владельцем его дома и умер лет десять тому назад. Пико-Буфиго подождал минуту, огляделся и снова позвал:

– Эй, Массакан!

И тут Уголен поймал его взгляд.

С покалеченного лица смотрели улыбающиеся ясные глаза.

Уголен вышел из дому и подошел к нему.

– Как дела, Пико-Буфиго?

– Да неважно, – ответил тот, – неважно! А ты кто будешь?

– Я Уголен.

– Из рода Субейранов?

– Ну да! – подтвердил Уголен, на всякий случай отступив на шаг.

– Ты так изменился, тебя не узнать! А мне думалось, тебе лет пятнадцать. Как поживает твоя мама?

Уголен, которому стало немножко страшно, не посмел сказать ему, что мать скончалась уже много лет назад, и ответил:

– Как нельзя лучше!

– Ну и славно!

Пико-Буфиго провел рукой по лицу и проговорил:

– Смотри, как я себя уделал!

Он пальцем указал на нос, похожий на баклажан, и придвинул его к Уголену.

– Ну и ну, ничего себе! А что с вами случилось-то?

– НИЧЕГО не знаю! – выпалил Пико-Буфиго. – Представь себе, я вчера полез на оливковое дерево, чтобы нарезать веточек, а потом очнулся совершенно разбитым под деревом. Мне не больно, но боюсь, со мной случился удар, как это было с покойным отцом. Первый удар еще ничего, зато второй… – Покачав головой и обеспокоенно прикусив нижнюю губу, он вдруг спросил: – Массакана дома нету?

– Нет, – ответил Уголен.

– А где он?

– На кладбище.

– А зачем он туда пошел?

– Он пошел туда уже десять лет назад, чтобы навеки упокоиться, – дал Уголен исчерпывающий ответ.

– Массакан умер?.. – задумался Пико-Буфиго. – Ну и дела! Сам видишь, что бывает от удара! Что он умер, это не так страшно, страшно, что я об этом не помню! Ну да ладно. Представь себе, я хотел попросить его оказать мне услугу, сходить в деревню вместо меня… Потому что с таким лицом лучше, чтобы никто меня не видел. Станут смеяться. Я хотел попросить его сходить за продуктами…

– А мне как раз нужно в деревню… Что вам принести?

– Две бутылки вина, буханку хлеба и батон колбасы. Есть страшно хочется.

– Договорились…

– Ты хороший паренек. Вот тебе деньги. – Он положил ему в руку купюру в десять франков. – Сдачу принесешь обратно. Вернусь к полудню.

Он встал.

– Подождите! – остановил его Уголен.

Он вошел в дом и вернулся с половиной булки и куском колбасы.

– Пока возьмите хоть это!

– Спасибо, – поблагодарил Пико-Буфиго и с удивительной жадностью набросился на еду.

Затем, повернувшись к Уголену спиной, он удалился.

* * *

Лу-Папе, выслушав рассказ Уголена, поджал губы, несколько раз покачал головой и сказал:

– Это он нарочно! Чтобы усыпить нашу бдительность. Прикидывается дураком, а на самом деле умнее, чем мы с тобой.

– Ты бы его видел… – возразил Уголен.

– А я как раз и хочу видеть его. Сгоняй-ка за его покупками, а потом нанесем ему визит.

* * *

Они застали Пико-Буфиго сидящим на парапете террасы у своего дома. У Лу-Папе на всякий случай висело на плече ружье.

Пико-Буфиго их прекрасно узнал, набросился на вино и стал настаивать, чтобы они чокнулись с ним. Сам он выпил залпом четыре стакана вина и душераздирающим голосом пропел старинное провансальское рождественское песнопение: La cambo me fai mau[14]14
  Традиционная провансальская песня; автор – Никола Саболи (1614–1675). Припев гласит:
  La cambo me fai mau,
  Bouto sello, bouto sello;
  La cambo me fai mau,
  Bouto sello à moun chivau.
  Нога болит,
  Седло на лошадь, седло на лошадь;
  Нога болит,
  Седло на мою лошадь прикрепи.


[Закрыть].

Они ушли от него в недоумении.

– По-моему, он и впрямь свихнулся! – сказал Уголен.

– Возможно, – подтвердил Лу-Папе, – возможно… Сильный удар по голове может перевернуть мозги, как переворачивают блины на сковороде!

– Может, сейчас как раз удобный момент опять предложить ему пять тысяч?

– Ни в коем случае! – возразил Лу-Папе. – Если он по-настоящему свихнулся, то может случиться, память и вернется, а если он притворяется, не стоит ему об этом напоминать… Будем осторожны! И больше не гуляй один и без ружья! Он уже убил одного, к тому же чуть ли ни за что! Не хочется, чтобы ты оказался вторым, а я третьим! Будем осторожны!

С этого дня они оба постоянно были начеку, ночью запирали дверь на щеколду и держали в изголовье заряженное ружье.

Между тем Уголен пребывал в нетерпении и страшном беспокойстве… Его крохотная плантация дала ему еще два букета гвоздик, которые он отвез в Обань, домой он вернулся с пятьдесят одним франком в кармане… Такой успех разбил ему сердце, а краткое письмо Аттилио окончательно доконало его.

Каллега!

Ну что ты решил? Я аставил для тебя всего штук двести саженцев. Ты можешь получить десять тыщ стеблей. Этого дастаточно чтобы за удачный сезон заработать двенацать тыщ франков. Как только ты мне напишешь, привезу саженцы и объясню, как и что.

Твой друг Аттилио

– Двенадцать тысяч франков! – поразился Уголен. – В этом году я потеряю двенадцать тысяч франков! Сколько это двадцатифранковых монет?

Лу-Папе подумал минуту, закрыв глаза и торопливо шевеля губами, затем подсчитал на пальцах и, наконец, ответил:

– Куча.

– Так вот, я эту кучу потерять не намерен. Хватит ждать. Еще не поздно. Завтра отправлюсь в Жеменос. Я уверен, что найду там какой-нибудь дом, сдаваемый в аренду, с полем и водой. Там воды сколько угодно! Там и начнем выращивать гвоздики.

Лу-Папе нахмурился, его глаза засверкали.

– Что ты мелешь? Ну да ладно, лучше промолчу.

– Я тебе все объясню…

– Замолчи или говори о другом, – стукнул кулаком по столу Лу-Папе.

* * *

Никогда не было такого, чтобы уроженец Бастид-Бланш бросил родную деревню, за исключением сына старого Медерика и семьи Тестар. Сыну Медерика это простили, поскольку он уехал в Марсель и выучился на таможенника, что, как всякий знает, является профессией, достойной всяческого уважения, ибо таможенник носит форму и наделен правом обыскивать любого, даже господина кюре, и к тому же ничто не мешает ему спать – ни заморозки, ни засуха, ни град, и все это кончается выходом на пенсию: сиди себе, засунув руки в карманы… Сделать такую блестящую карьеру, не покидая Бастид-Бланш, просто невозможно. А вот Тестары, которые променяли родную землю на чужую, получше, тем самым опозорили свой край и опорочили честь деревни, и потому, проходя мимо развалин их фермы, всякий демонстративно плевал в ее сторону. Впрочем, какой толк преуспеть на чужбине? Там ни один друг не будет радоваться твоим успехам, да и вкуснейшую зависть соседей тебе не смаковать изо дня в день.

Главным было то, что Субейраны считали себя в какой-то степени аристократией деревни, хранителями ее традиций и тайн: Уголен ощутил, какое глубокое возмущение таилось в молчании Лу-Папе, и ему стало стыдно за то, что он хотел дезертировать.

– А в Ле-Плантье? В Ле-Плантье разве нельзя? – спросил Лу-Папе.

Это была маленькая, затерянная в холмах пещера, загороженная стеной из крупных камней, в которой, как говорили, когда-то жил отшельник. Потом она служила овчарней, так как там круглый год, летом и зимой, бил ключ.

– Мне и самому это пришло в голову… – ответил Уголен. – Источник там неплохой, но это на высоте четырехсот метров, так что зимой там по утрам все покрыто изморозью, а изморозь для гвоздик – это смерть. К тому же не забывай, это тоже принадлежит Пико-Буфиго!

– Верно… – согласился Лу-Папе. – Значит, остается только водоем. Давай попробуем вырыть большой водоем на дне ложбины под Массаканом с канавами, которые собирали бы дождевую воду со всей округи… Но нам нужно точно знать, каких размеров должен быть водоем. Он написал: десять тысяч растений. Спроси у него, сколько литров воды нужно на одно растение. А еще: сколько стоят саженцы. Сам я писать не могу, потому как у меня теперь руки ломит.

Уголен, судорожно сжимая ручку и высунув язык, написал Аттилио длинное письмо.

Несколько дней спустя, когда он прореживал крону персиковых деревьев, появился Лу-Папе – он поднимался к нему с письмом из Антиба, доставленным почтальоном в деревню. Это был ответ от Аттилио. Они сели на каменную закраину колодца и стали читать.

Калега,

я тебе не сразу атветил патаму как моя сестра вышла замуж за Эгидио, таго, кто ее всегда лапал. Типерь он имеет полное право. Что касаеца саженцев, разумеется, это будет падарок. Мой отец гаспадин Торнабуа сагласен. Я ему не сказал, что ты спросил, сколько это стоит. Это агарчило бы его. Они будут гатовы к апрелю. Приготовь поле и прежде всево воду. Мой отец гаспадин Торнабуа гаварит, что для десяти тыщ растений нужно иметь в запасе как минимум четыриста кубов. Это я тебе верно говорю. Если у тебя их нету, не стоит начинать. Ты все харашо понял? Четыреста метров. Это не метры в длину. Это кубы, те же самые как на экзамене на акончание начальной школы: из-за этих метров я никак не мог здать экзамен, а вот типерь пользуюсь ими чтобы получить деньги намного больше чем учтитель! Такава жизнь! Напиши мне еще, но следи за арфаграфией! Ничево не панятно, нужно все время атгадывать! Я это говорю не для того, чтобы тибя обидеть. Со мной тоже случаеца ни знать как пишеца слово, тогда я вместо него пишу другое!

Твой друг Аттилио

Моя сестра просит узнать у тебя, попрежнему ли ты моргаешь.

Дружеская шутка не вызвала у Уголена даже улыбки.

– Четыреста метров!.. – воскликнул он. – Боюсь, что требуется водоем не меньше марсельского порта.

– Да нет же! Не паникуй! Подсчитай, потом сам увидишь.

Уголен от недоумения стал почесывать голову…

– Подсчитать я, наверно, сумею, если поразмышлять хорошенько. Но меня подводит запятая в цифрах – куда ее ставить… черт ее знает…

– А вот я хорошо знаю запятые. Вечером за ужином я тебе дам точный ответ, – улыбнулся Лу-Папе.

* * *

Лу-Папе умел хорошо считать и запятых не боялся, но, поскольку он взял за отправную точку тот факт, что кубический метр – это сто литров, он в тот же вечер объявил, что достаточно будет выкопать яму четыре на четыре метра и в три метра глубиной… Уголен, подумав, ответил, что «ему это кажется как-то маловато».

На другой день в час аперитива они посоветовались с Филоксеном. Тот, в свою очередь, подумал-подумал и сказал:

– Я в кубических метрах разбираюсь неважно. Но мне кажется, это больше, чем гектолитр. Намного больше… По-моему, это как минимум порядка бочки для вина емкостью четыреста литров!

К счастью, мимо проходила старая деревенская учительница в кружевной черной накидке и с кошелкой в руках. Они подошли к ней. Стоило им изложить ей условия задачи, как эта необыкновенная женщина, ни секунды не думая, ответила, что кубический метр – это тысяча литров, что нужно будет выкопать квадратный водоем со сторонами в 10 метров при глубине 4 метра, для чего придется извлечь 400 000 литров земли, то есть, если считать, что каждый литр земли весит 2 килограмма, всего 800 000 килограммов, а это потребует полутора лет работы одного профессионального землекопа. Для внутренней облицовки бассейна толщиной 0,25 метра и площадью 260 квадратных метров потребуется 65 кубических метров раствора весом в две тонны каждый, итого 130 тонн.

Ровно в тот момент, когда церковный колокол пробил половину седьмого, она покинула их и рысцой побежала дальше, оставив их ошеломленными виртуозным владением счетом, но крайне удрученными результатами подсчета.

Вечером за ужином Лу-Папе сокрушенно изрек:

– Куренок, это просто невозможно. Это затянется на три года!

– Мы могли бы нанять одного или двух рабочих?

– Я это принял в расчет, как и то, что там, наверху, дождь бывает не слишком часто, во всяком случае, недостаточно часто, чтобы наполнить такой большой водоем. Этот пик Святого Духа режет надвое грозовые тучи, надвигающиеся с горы Сент-Виктуар, так что дождь проливается дальше.

– Знаю, – согласился Уголен, – знаю… Подумаем, посмотрим…

Он печально заморгал глазами, поедая оладьи из кабачков…

В течение нескольких недель он больше не заговаривал о гвоздиках и уже готовился написать Аттилио горестное письмо, но Провидение пришло ему на помощь.

Одним теплым октябрьским утром на террасе фермы Розмаринов собрались несколько по-воскресному одетых мужчин. «Мудрейший» Англад сидел на парапете между Филоксеном и Кабриданом. Оба его сына разглядывали огромный ствол вьющейся над террасой виноградной лозы и, заикаясь, спорили о ее возрасте.

Кларий из Ле-Зомбре смотрел, покачивая головой, на заброшенные оливковые деревья… И наконец, перед открытым окном стояли трое: кузнец Казимир, Эльясен с Красной Макушки и второй Кабридан.

Эти трое не разговаривали, зато с величайшим интересом наблюдали за необычным процессом, происходившим на кухне.

Пико-Буфиго сидел на стуле с широко раскрытыми глазами, а Анж с булочником поддерживали его под мышками. Памфилий стоял перед ним и энергично намыливал ему лицо. Орудуя кисточкой для бритья одной рукой и держа в другой, отведенной в сторону, опасную бритву, брадобрей весело говорил:

– Прежде всего, не шевелись, дурень! Итак, приступаю!

– Даже если ты его и поцарапаешь, крови не будет! – высказал свое мнение булочник.

Ибо Пико-Буфиго был мертв, он умер три дня назад, а усадили его на стул для того, чтобы привести в порядок перед погребением, и то потому, что Памфилий объявил, что не умеет брить лежащего горизонтально клиента.

Между тем Уголен и Лу-Папе, тоже в воскресных костюмах, делали вид, что прогуливаются по ложбине, ожидая, когда начнется похоронная процессия.

Время от времени Уголен наклонялся, выдергивал какое-нибудь растение и принимался рассматривать повисший на корешке комок земли… Почва была коричневого цвета с вкраплением черного перегноя, накопившегося после долгого отдыха под паром. Лу-Папе тоже взял щепотку земли, размял ее пальцами и долго нюхал. Уголен, положив себе на язык несколько крупинок, пытался распробовать ее на вкус, как делают, чтобы определить качество вина. Потом они вошли в высокие заросли кустарника и поднялись по склону до самого верха, туда, где начиналась отвесная стена белого камня.

На самом деле, делая вид, что просто гуляют, они постепенно приближались к источнику и наконец добрались до него. Возле него рос ствол старой смоковницы, ощетинившийся сухими ветками, но сплошь в зеленеющих побегах.

Указывая пальцем на склон напротив, они делали вид, что смотрят вдаль.

– Это здесь. Я хорошо помню! – сказал Лу-Папе. – Под смоковницей был своего рода небольшой колодец, в ширину размером с человека и глубиной не выше меня. Это был даже не колодец, а просто ключ, с одной стороны обнесенный небольшой земляной насыпью, а с другой – защищенный скалой. На дне имелась круглая дырочка правильной формы размером с пятифранковую монетку. Именно через нее в колодец поступала вода, но доверху не поднималась. Нужно было вычерпывать ее ведром. Камуэн-Толстяк был далеко не дурак, он заметил, что уровень воды в источнике чуть выше, чем его поле. Прорыл небольшую канаву, выложил ее кирпичом и черепицей, получился водовод, по которому вода поступала в поле, затем все засыпал землей и накрыл колодец крышкой. Так что вода самотеком добиралась куда надо.

Не переставая разговаривать, они продрались сквозь заросли колючего дрока и ладанника и спустились до торчавшего из кустарника тростника.

– Тут вода выходила из канавы на поверхность, – сказал Лу-Папе.

Перед тростником на островке мха выросло несколько кустиков утесника. Обратив взгляд вверх, как будто заинтересовавшись кружившим высоко в небе сарычем, Лу-Папе прошептал:

– Ты смотри, что творится под ногами… Вода так и брызжет… Что-то ей мешает, но она здесь, совсем близко… И не составит большого труда…

Уголен в свою очередь наступил на мох, из-под его тяжелого башмака брызнула вода.

– Подумать только, погубил такое богатство! Хорошо, что мы его поколотили. Он не только человека погубил. Еще и источник. Значит, дважды убийца.

* * *

На ферме четверо мужчин уже уложили Пико-Буфиго в гроб. Его лицо было таким чистым, что он изменился до неузнаваемости, это являлось неоспоримым доказательством того, что последний его туалет был в действительности первым в его жизни. В тот момент, когда столяр собирался накрыть длинную домовину крышкой, кузнец удержал его:

– Погодите! Однажды мы с ним встретились на охоте и вместе перекусили. Это было задолго до того, как он свихнулся. Он тогда показал мне свой «намерлес» и сказал: «Это мой единственный друг, и я хочу, чтобы его похоронили вместе со мной!»

– Было бы глупо, чтобы пропало напрасно такое замечательное ружье, – возразил булочник.

– К тому же, – сострил Памфилий, – на что оно ему там? Ведь не удержится и подстрелит на лету ангелочка, а это вряд ли улучшит его положение.

– Ну-ну, попрошу без шуток, не время, надо положить «намерлес», потому как такова была последняя воля покойника, а, как известно, это святое! – настаивал на своем кузнец.

Он взял великолепное ружье и положил его под правую руку мертвеца, дулом к плечу; выглядело так, будто Пико-Буфиго вот-вот отправится на тот свет сторожить врата рая.

Как раз в то время, когда Памфилий привинчивал крышку к гробу, прибыл господин кюре в окружении детей из хора.

Шестеро мужчин взвалили гроб на плечи; собравшиеся заняли свои места, и шествие из трех десятков крестьян тронулось в путь под печальным октябрьским солнцем вдоль цветущих кустов дрока. Для Пико-Буфиго это был последний путь. Когда гроб перенесли через перевал и показалась деревня, с колокола на церкви Бастид-Бланш слетел похоронный звон…

– Ты проверил, не заряжено ли ружье? – неожиданно спросил у булочника Филоксен.

– Нет, не подумал об этом. С «намерлесом» это так просто не определишь!

– Без всякого сомнения, заряжено! – откликнулся Эльясен. – Притом крупной дробью! Возвращаясь домой, он всегда заряжал его крупной дробью на случай появления дикого кабана, который иногда приходил к дому ночью!

– Это может быть опасным, – проговорил Лу-Папе.

– К тому же он подпилил курок, чтобы сделать его чувствительнее… Он говорил: достаточно порыва ветра, чтобы ружье выстрелило! – подтвердил кузнец.

Новость тут же облетела всех присутствующих.

Филоксен, который шел сразу за кюре, обернулся:

– А может быть, ружье на предохранителе?

– Вряд ли! – отрезал кузнец.

По рядам пробежало волнение при мысли, что за еловой гробовой доской, как раз на уровне лиц идущих за гробом людей, находится наведенное на них дуло «намерлеса»… Похоронный кортеж тут же разделился надвое, и далее его участники следовали по обеим сторонам дороги, оставив посередине довольно широкое пространство: если бы и началась стрельба, то опасаться можно было лишь за голову господина кюре, святого отца, которому в худшем случае был уготован рай…

На кладбище Лу-Папе держался с большим достоинством, но ему пришлось несколько раз ущипнуть за руку Уголена, который безотчетно улыбался и что-то напевал себе под нос.

После похорон все собрались по привычке в клубе, где пропустили по стаканчику за упокой души почившего Пико-Буфиго. Уголен и Лу-Папе завели беседу со старым Англадом.

– Значит, наследник ты? – спросил Лу-Папе.

– Да нет, – ответил Англад. – Мы, правда, состояли в родстве, но слишком уж далеком. То есть мать его отца была троюродной сестрой моего деда. Фамилия у нее была Англад.

– Но на что-то ты же имеешь право?

– Нет, все получит его сестра.

– И мы с ним родственники, – вступил в разговор Казимир. – Ведь Камуэн Кривой, отец Камуэна-Толстяка, отца Флоретты и Пико-Буфиго, был женат на сестре моего деда. Так что у нас более или менее одна кровь. Но, разумеется, все получит Флоретта.

Лу-Папе, который набивал в этот момент трубку, не поднимая глаз, спросил:

– Разве она еще жива?

– А почему бы и нет? – ответил Англад. – Она моложе тебя. Знаю, что муж у нее умер… Слышал от кого-то на ярмарке в Обани лет пять-шесть назад. А она вряд ли… Женщины, они живучие!

– А кто она, эта женщина? – поинтересовался Уголен.

– Твой дядюшка хорошо ее знал. Не правда ли, Цезарь?

Лу-Папе шарил в карманах в поисках спичек.

– Это Флоретта, дочь Беренжеры, Флоретта Камуэн, Красотка, – понизив голос, говорил Англад.

– А где она живет? – спросил Уголен.

Лу-Папе наконец-то раскурил трубку.

– В Креспене. Потому что вышла за Лионеля, кузнеца из Креспена, – отозвался он.

Филоксен, разливавший гостям за соседним столиком белое вино, обернулся к Лу-Папе.

– Кто тут говорит о Креспене? – чуть ли не угрожающим тоном спросил он.

* * *

Креспен была очень большой деревней, чьи обширные земли «общего пользования» граничили с землями Бастид-Бланш.

В одной из книг великого писателя Анатоля Франса у министра спрашивают: «Почему вы так часто воюете со своими соседями?» Крайне удивленный министр отвечает: «А по-вашему, с кем нам еще воевать?» Итак, Креспен являлся «вековым врагом» Бастид-Бланш, на что была уйма причин. Распря, как и следовало ожидать, была застарелая, может быть (как утверждал Филоксен) уходящая корнями во времена древних римлян.

Первоначальной причиной этой распри послужила охота, то есть браконьерство – источник бесплатного питания.

Дело в том, что «те, из Креспена», как их называли жители Бастид-Бланш, когда-то с редкой наглостью стали расставлять свои ловушки в холмах вокруг чужой деревни. После немалого количества потасовок «теми, из Бастид-Бланш» овладел «нешуточный гнев». Они установили постоянный надзор за своими холмами: наблюдение за окрестностями вела дюжина женщин и детей, дававших знать мужчинам о появлении чужака, и любого опознанного субъекта из Креспена немедленно преследовал отряд из пяти-шести здоровенных парней, вследствие чего чужак возвращался к своим с изменившимся до неузнаваемости лицом. Тогда один уроженец Креспена, будучи депутатом, добился того, чтобы его отслуживший в армии земляк получил назначение в Обань на должность бригадира жандармерии… Тот – ему, кстати, в ранней юности изрядно досталось от молодцов из враждебной деревни – проявил недюжинное усердие: все время торчал в холмах над Бастид-Бланш и ухитрился за полгода наложить три штрафа за браконьерство, но до четвертого не дожил, поскольку в один прекрасный день его нашли повешенным на рябине в ложбине Ратепенад, и кто это сделал, так и осталось тайной.