Текст книги "Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников"

– Это верно. Все складывается как нельзя лучше. Тут нам повезло. Что ты станешь делать? – поинтересовался Уголен.

– Ждать.

– Ты не боишься, что он продаст все и сразу кому-нибудь из Жеменос или Роквер?

– Это вполне возможно, но, если и найдется кто-то, кто купит все имущество, он оставит себе только то, что имеет цену, и будет очень рад перепродать эту ферму, притом недорого… Если это будет крестьянин, то, увидев ферму в том состоянии, в которое ты ее привел, он зальется горючими слезами.

– И это верно, – согласился Уголен с гордостью истого творца, – а через месяц будет еще лучше, потому что кустарник в день вырастает на пять сантиметров…

– К тому же нет воды! Воды-то нет! Разве что в небольшой ржавой насквозь цистерне! – с чисто дьявольским азартом воскликнул Лу-Папе.

– Есть у меня небольшое опасение. Этой ночью сообразил…

– Чего ты боишься?

– Боюсь, как бы в бумагах нотариуса не был помечен родник…

– Мне это тоже пришло в голову, – задумавшись, отвечал Лу-Папе. – В моих документах на дом колодец помечен…

Они погрузились в размышления, было слышно, как в тишине отбивают время высокие напольные часы.

– Слушай, Куренок, этот ключ не такой давний… Я еще ребенком слышал, будто это Камуэн Кривой, отец Камуэна-Толстяка, нашел его.

– Выходит, ему почти сто лет? – сказал Уголен.

– Почти. Но у нотариуса документы гораздо старше. И раз ферма никогда не продавалась, по-моему, в бумагах ключа не должно быть.

– А если его указали, когда передавали наследство от отца к сыну?

– С какой стати они стали бы указывать? Неразумно ставить власти в известность о том, чего они не знают! Они обязательно воспользуются случаем, чтобы взять с тебя побольше налогов! Нет, по-моему, в бумагах родника нет.

– А если горбун приедет и кто-нибудь из деревни скажет ему про родник?

– Вряд ли. Молодые о нем не знают, потому что этот дурак Пико-Буфиго уже лет двадцать, как забросил его, да ты сам знаешь: он поставил забор только для того, чтобы никто к нему не совался… Знают о ключе лишь те, кто говорил о нем там, в клубе, но им прекрасно известно, что в чужие дела лучше не лезть. Нет, если хорошенько все взвесить, дело должно выгореть. Нужно просто ждать, пока все сбудется, это как с дичью – сиди и жди. Скоро Мария опять мне напишет, как только увидит горбуна… Он обязательно должен приехать в Креспен – вступать в наследство. Тогда, возможно, мы с ним и поговорим. – Тщательно свернув письмо, Лу-Папе сунул его в карман. Потом долго молчал, раскуривая трубку, и наконец печально добавил: – И кто бы мог подумать, что у Флоретты родится горбун? Она была высокая, красивая, свежая, как утренняя роса.

– Ты ее хорошо знал, Папе?

– О да! Очень хорошо. Может быть, даже слишком…

Уголен собирался задать еще кучу вопросов, но Лу-Папе с большим трудом поднялся и оборвал разговор:

– Ну, пока! У меня дела в винограднике. Пойду обрезать снова, потому как маловато срезал в тот раз. Виноградник-то старый, как и я, – боялся, что ему будет тяжело… Старики должны помогать друг другу… До вечера, Куренок. Роза приготовила нам поленту[17]17
  Полента — каша из кукурузной муки.


[Закрыть], а Клавдий дал мне целый метр кровяной колбасы.

Целый месяц прошел без вестей, Уголен совсем исхудал. Он по-прежнему ходил в Розмарины, но там уже нечего было разрушать и портить.

«Почему же Цап-Царапка не пишет? – раздумывал он. – Может, не смеет сообщить, что все продано… Не сегодня завтра родник всплывет в документах, его приведут в порядок, и если они из Антиба, то будут выращивать гвоздики, а я останусь при своем турецком горохе, которому цена два франка за килограмм, поскольку от него всю ночь портишь воздух…

Но однажды утром, окучивая салат, он увидел поднимающегося к нему по крутой тропинке Лу-Папе и бросился ему навстречу.

– Не беги! Все в порядке! – крикнул Лу-Папе издалека.

Он остановился, дождался его, и они молча сели под шелковицей.

– Ну что? – спросил Уголен.

– Слушай!

Он вполголоса стал читать письмо от Цап-Царапки.

9 января, день святого Марселена.

Дорогой Цезарь,

стучите в дверь, и вам откроют. Пиши, и тебе ответят. Наконец приехал горбун. Красавец, а горб еще краше. Меня такое всегда смешит. Тем более что он такой высокий, так и кажется, будто горб у него поддельный – ну прямо контрабандист с мешком на спине. Жена у него рыжая, ходит на таких острых каблуках, что если наступит тебе на ногу, то как пить дать проткнет. С виду что-то в ней не то. Но может быть, женщина она и хорошая. Не судите, да не судимы будете. Они пробыли здесь только день, обедали на постоялом дворе «Белый конь» (форель под белым вином из Кассиса и куропатка под вином из Бордо, не говоря уже о пирожных с кремом и ликерах). Обеду не было конца. Потом они пошли к нотариусу подписывать бумаги, а теперь этот нотариус расклеил объявления о продаже дома в Креспене и луга в Жеменос. Таков зачастую конец родовых поместий. Господин кюре думает, что они наверняка продадут и участок в Розмаринах, о котором ты мне писал. Как только появится объявление, сообщу тебе. Они промотают все деньги в городе, и не останется ровным счетом ничего. Служанка из «Белого коня» рассказала мне, что за столом его жена все время смеялась. Блаженны скорбящие, ибо они будут утешены.

Я попросила господина кюре послать тебе свое благословение. Что он и сделал. А я шлю тебе свой старушечий дружеский поцелуй.

– Думаю, на этот раз ты можешь порадоваться. Продажа с аукциона наверняка состоится, и, может быть, не позднее чем через две недели. А мы с тобой пока будем как пауки: они себя не утруждают, затаиваются и ждут.

* * *

Ждать им пришлось больше двух месяцев.

Уголен вконец истерзался, а Лу-Папе уже начал выказывать если не беспокойство, то по крайней мере нетерпение. Было странно, что горбун, который продал родной дом, не решается избавиться от заброшенной фермы. Может быть, он просто забыл о ней? Во всяком случае, Цап-Царапка написала в третий раз: кюре узнал от нотариуса, что дата продажи еще не назначена.

Уголен уже не так часто ходил в Розмарины, поскольку слишком тяжело переживал.

И все же в одно из воскресений утром он поднялся туда с ружьем за плечом, надеясь подстрелить по пути черного дрозда или кролика… Но, думая только о своем, не приметил ни того ни другого.

Поле перед фермой превратилось в сплошь заросшую кустарником пустошь, откуда торчало несколько обезумевших от отчаяния деревьев. Глухой стеной стояли заросли ежевики, через которые если и можно было пробраться, то только по узким, как лесные тропинки, проходам; разросшиеся ветки терновника толщиной с ручку граблей образовали трехметровые арки над чащей голубоватых чертополохов, чьи шишки были размером с артишоки.

Уголен углубился в заросли по одному из проходов, размышляя не без некоторой горечи о сверхъестественной живучести никому не нужных растений и малой жизнеспособности тех, что приносят деньги. Воистину Всевышний пожелал понудить нас к труду в поте лица, о чем столь наглядно, с помощью колючек, свидетельствовали кусты ежевики, дерзко набросившейся на чахлое ошеломленное миндальное деревце.

Несмотря на горечь, уверившись в том, что сполна добился желаемого, он был в восторге от своей смекалки, как вдруг на рыхлой земле кротового бугорка посередине тропинки заметил след ноги… и нагнулся рассмотреть его.

Отпечаток был неполный, но это был явно след от мужского ботинка: подошва без гвоздей, совершенно гладкая, кожаная… Сердце у Уголена забилось сильнее: таким мог быть только городской ботинок!

Пустив в ход свой нюх завзятого браконьера, он принялся осматривать участок перед домом, а потом поле и отыскал другие следы: тут кто-то побывал, без всякого сомнения мужчина, притом один – он несколько раз обошел вокруг фермы, бродил по полю… Уголеном овладело огромное беспокойство. Может быть, это был покупатель, явившийся «ознакомиться» с фермой до того, как подписать у нотариуса бумаги? А может быть, сам горбун, пожелавший увидеть свое наследство?

Однако Уголен не заметил, чтобы кто-нибудь проходил мимо его дома в Массакане, поднимаясь в Розмарины. К тому же в деревне на горбуна обратили бы внимание… А вдруг он пришел с той стороны, через холмы? Это почти невозможно: «чужакам» в таких ботинках неизвестны тропы, что ведут сюда через шесть-семь километров гарриги. Так откуда же взялись эти следы? Он решил предупредить Лу-Папе, но в тот самый момент, когда он в последний раз оглянулся на ферму, до него долетел, как ему показалось, чей-то голос. Он прислушался. И впрямь кто-то, явно мужчина, понукал мула, щелкая кнутом.

– Наверное, дровосеки… – вполголоса проговорил Уголен.

Только дровосеки отваживались бы рисковать своими мулами на извилистой каменистой дороге… Ясно было одно – приближается подвода: четко слышалось, как позвякивают на крупных камнях и поскрипывают на мелких кованые ободья колес.

Уголен бросился к склону и спрятался под кустами колючего дрока.

Показалась упряжка.

Два мула с большим трудом тащили за собой подводу, на которой раскачивался, грозя свалиться, укрытый брезентом груз. Возница шел перед мулами задом наперед, таща за повод первого мула, и испускал хриплые крики, разносящиеся по всей ложбине.

За подводой следовал мужчина; издалека и сквозь ветви деревьев он казался огромным и светловолосым. Когда он приблизился, Уголен увидел, что он и впрямь высокого роста, но у него на плечах к тому же сидит девочка с золотистыми кудряшками, сложившая руки на его черноволосой голове.

Чуть поотстав, шла высокая женщина со светло-рыжими волосами. Прижимая к груди охапку цветущих розмаринов, она слегка покачивалась из-за крутого подъема, ее бледное лицо от ходьбы порозовело.

Ошеломленный Уголен подумал было, что это сбившиеся с дороги путники, но мужчина с девочкой на плечах крикнул вознице:

– Приехали! Остановитесь на дороге, прямо над домом!

Затем он рысцой побежал по спускавшейся наискосок к ферме тропинке до заброшенной террасы; наездница, уцепившись в его волосы, громко хохотала.

Он остановился, взял девочку под мышки, поднял ее высоко над головой и поставил перед собой в заросли розмарина.

Тут только Уголен в ужасе увидел горб, который служил девочке седлом: это был он, горбун, наследник, владелец Розмаринов!

Он приехал сюда с семьей, и эта поскрипывающая подвода могла означать переезд…

Уголен попробовал взять себя в руки.

– В конце концов, на свете есть и другие горбуны. Этот, возможно, всего-навсего друг наследника. Горбуны общаются между собой. Возможно, один предоставил другому старый дом на время каникул?

Мужчина обернулся к красивой женщине, которая как раз подходила к дому, и крикнул:

– Ну как, тебе нравится?

Она с восторженным выражением на лице разглядывала все вокруг.

– Полюбуйся этими гигантскими кустами ежевики. Этими непролазными зарослями розмарина с оливковыми деревьями! – восклицал горбун.

– А как цветет шиповник, – в тон ему отвечала женщина. – Ты когда-нибудь видел такой красивый?

– Это и есть Параду Золя![18]18
  Параду – чарующий своей буйной зеленью сад, символизирующий радость жизни, из романа Э. Золя «Проступок аббата Муре».


[Закрыть] – опять закричал горбун. – И даже лучше, чем Параду!

Уголен никогда не слышал о Золя, а шиповник был ему известен как «жоподёр».

Горбун сделал несколько шагов по густым зарослям.

– Эме, иди сюда! Смотри, какие тут чертополохи!

Она подбежала и остановилась рядом с ним, восторженно охая.

– Не прикасайся к ним. Когда я доберусь до ножниц, срежу их для тебя! – Оглядевшись вокруг, он восхищенно добавил: – Да их тут сотни! Это просто сказка! Мне тяжело будет их уничтожать, но перед этим я их сфотографирую!

Уголен слушал разговор двух умалишенных и не верил своим ушам. Ему было жаль тех усилий, которые он потратил на все эти страшные колючки, приводящие пришельцев в неописуемый восторг.

– Ну, за работу! – вдруг воскликнул горбун.

Обернувшись, женщина увидела покалеченный фасад фермы; уронив цветы и набожно сложив руки, она взволнованно произнесла:

– А вот и самое прекрасное!

– Не правда ли? Я тебе говорил: это и есть древний Прованс, и не исключено, что эти обветшалые стены воздвиг когда-то римский крестьянин!

Они молча смотрели на дом, затем мужчина вытащил из кармана какой-то блестящий предмет, приложил его к своим губам, и Уголен услышал чудесную музыку, исполненную на губной гармонике. Женщина запела:

 
Закрыв глаза, я вижу:
Во глубине холмов
Наш домик белоснежный
Затерян средь лесов.
 

Чистый, мощный, глубокий голос звучал изумительно, и эхо ответило ему с величайшим почтением.

Уголен, мало восприимчивый к музыке, подумал про себя: «А что у них на подводе?»

И сразу получил ответ: возница, остановив мулов на дороге прямо над домом, стянул брезент, и на солнце засверкала лакированная мебель.

Горбун вынул из кармана тяжелый ржавый ключ, подошел к двери, вставил его в замок, и дверь с гулким низким скрежетом подалась…

Погонщик мулов уже спускался по тропинке, неся на голове лакированный стол; женщина вошла в дом вслед за ним.

Пока она распахивала ставни на окнах, мужчины снова показались на пороге. Горбун был уже без пиджака: засучив рукава рубашки, он двинулся вслед за возницей к подводе.

Уголен недоумевал: «Он это или не он?»

Потом он вспомнил: Цап-Царапка писала, что он высокого роста, а жена у него рыжая. Но ведь она не писала, что та поет и что у них девочка… И еще, если верить Цап-Царапке, горбун служит налоговым инспектором в городе. С чего бы это налоговый инспектор поперся в холмы со всей своей мебелью и семьей? Во время каникул – пожалуйста, но не в марте же месяце! Может быть, они решили просто привести дом в порядок, подготовить его к будущему лету. Скорее всего, так оно и есть…

Хорошо это или плохо?

С одной стороны, плохо, потому что если это тот самый горбун, то он никогда не согласится продать ферму. Но, с другой стороны, он ли это или кто-то другой, все равно это не крестьянин! Он не будет жить здесь круглый год, и можно будет взять у него поле в аренду и сделать вид, что нашелся родник… Раз эти люди в восторге от чертополохов, то уж гвоздикам и подавно будут рады! Для них будет сплошным удовольствием их фотографировать!.. Нужно с ними сейчас же поговорить и поладить.

Спрятав ружье в кустах, он подошел к мужчинам, которые вынимали из подводы свернутые матрасы.

– Добрый день. Привет честной компании! – улыбаясь, самым доброжелательным тоном воскликнул он.

– Добрый день, сударь! – ответил немного удивленный горбун.

– Я подумал, вы не будете против, чтоб я вам подсобил? – приветливо спросил Уголен.

– Разумеется! – выпалил веселый погонщик мулов. – А я все голову ломал, удастся ли нам перенести вон тот буфет, не разбирая его!

– Да, есть у нас такая загвоздка, – добавил горбун, – так что я был бы вам очень благодарен, если бы вы помогли нам с нею справиться!

У него был красивый низкий голос, миндалевидные глаза цвета жареного кофе, очень белые зубы, а на бледный лоб падал завиток блестящих черных волос. Уголена поразили его длинные мускулистые руки.

– Постараемся! – бросил Уголен.

– Я тысячу раз благодарю вас за помощь. Вы из Обани?

– Нет, я из Бастид-Бланш. Но живу не там. Мой дом – последняя ферма, которую вы миновали по пути сюда, ниже по склону.

– Значит, мы с вами будем почти соседями.

– Меня зовут Уголен, Уголен де Зульма. Это не означает, что я дворянин, – добавил он, смеясь. – По-здешнему это значит, что мою мать звали Зульма, а фамилия моя Субейран.

Он смотрел на незнакомца, надеясь, что тот, в свою очередь, назовет свое имя. Но погонщик мулов, взобравшись на подводу, толкал уже к ее борту провансальский буфет с резными дверцами. Уголен с горбуном схватили его за ножки и попятились, помогая вознице плавно спустить его наземь: буфет был неподъемным; Уголен удостоверился, что горбун, несмотря на свой физический недостаток, так же силен, как и он сам.

Втроем они благополучно доставили в дом этот памятник канувшей в небытие эпохи и поместили его в просторной провансальской кухне, которую уже рьяно мели женщина с девочкой, предварительно выбросив в окно заплесневевший тюфяк Пико-Буфиго.

Кстати, от старого браконьера осталось много чего. На огромном столе, сколоченном из толстых досок, стояла бутылка, наполовину наполненная черным вином, на поверхности которого плавала белая плесень, тарелка с высохшим и растрескавшимся, как глина в разгаре лета, супом, полбуханки твердого, как булыжник, хлеба и стакан с красными полосками от испарившегося вина.

На стене висела кухонная утварь. В мойке стоял зеленый кувшин, рядом со столом два стула, соломенные сиденья которых изгрызли крысы. Был там и большой шкаф, не уступающий по возрасту холмам. Одна из его створок повисла, а правый угол опирался вместо ножки на четыре кирпича. Высокие провансальские напольные часы, остановленные накануне похорон Пико-Буфиго, покрылись паутиной. Тем не менее горбун объявил, что часы очень хороши, что им по меньшей мере сто лет и что, может быть, это музейная вещь!

Раз двадцать возвращались мужчины к подводе, пока не перенесли в дом всю разрозненную мебель: источенный жучками комод, великолепную кровать из резного орехового дерева, ночную тумбочку из белого дерева, большое зеркало с фацетом в деревянной позолоченной раме, люстру с хрустальными подвесками и электрическими лампочками, огромное кожаное кресло, несколько шатких стульев; затем ящики, набитые книгами, письменный стол с бронзовыми фигурками и свернутые рулоном ковры, показавшиеся огромными Уголену, который на своем веку видел только коврики из плетеной соломы – из тех, что стелют в спальне у постели. Потом настал черед ящиков с бутылками: тут была минеральная вода с ярлыками и вино с запечатанными красным или белым сургучом горлышками.

«А он богат! – подумал Уголен. – Он же налоговый инспектор!»

Наконец, под последними ящиками оказался огромный деревянный сундук размером с гроб.

Уголен хотел было его поднять, но погонщик мулов засмеялся:

– О, этот под силу разве что четверым!..

– А как вы его погрузили?

– Очень просто, – взялся объяснять горбун, – сначала погрузили пустой сундук, потом в него положили инструменты, а сейчас будем действовать в обратном порядке.

Уголен влез на подводу и, подняв крышку сундука, к своему крайнему удивлению, увидел огромное количество новых инструментов: мотыгу с двумя зубьями, мотыгу с четырьмя зубьями, горбушку, кайло, вилы для камней, топор, топорик, кувалду, двое граблей, маленькую тяпку, мотыжки, две лопаты, прямую косу с отдельно лежащей рукояткой, два серпа.

Был там и довольно увесистый сверток: что-то тщательно завернутое в брезент и перевязанное.

– Это секатор, ножовки, рубанок, долото, пила по металлу и прочее, – пояснил горбун. – Все необходимое для недурной мастерской!

Прижав сверток к груди, он понес его в дом, Уголен последовал за ним с охапкой кирок и лопат.

Крайнее беспокойство овладело им, но одна мысль успокоила.

«Он просто любитель мастерить, городские это любят. Он, конечно, захочет разбить себе тут огородик – четыре кустика салата, три корешка сельдерея и кервель. Наверняка слишком заглубит в землю семена, да еще в неблагоприятный для посадки день. Буду ему помогать, а он мне сдаст в аренду большое поле, может даже даром!»

Любительница пения уже орудовала молотком и долотом в просторной кухне, ловко открывала ящики и вынимала предметы домашней утвари, которые девочка вешала на вбитые в стену гвозди.

Перенеся весь груз, они стали поднимать кровати в небольшие комнаты второго этажа, что оказалось делом нелегким и долгим из-за узкой винтовой лестницы.

Потом красивая женщина объявила:

– Милый мой Жан, тебе нужно отдохнуть…

– С удовольствием, – согласился горбун, – я даже считаю, что уже пора отдать должное Бахусу, то есть, если вам так больше нравится, мы вполне заслужили право пропустить по стаканчику в свое удовольствие!

Они уселись втроем под навесом из виноградных лоз, и женщина откупорила бутылку белого вина, зажав ее между коленей.

– Какой у вас чудный голос. Никогда, даже в церкви, мне не доводилось слышать, чтоб кто-нибудь так хорошо пел! – сказал Уголен.

– Не только вы пришли в изумление от ее голоса, – улыбнувшись, отвечал горбун. – Она исполняла партии в операх «Лакме», «Если бы я был королем», «Манон»…[19]19
  Речь идет об операх Л. Делиба, А. Адана и Ж. Массне.


[Закрыть]

Уголен впервые слышал эти названия, но восторг его от этого не стал меньше.

– Держу пари, – сказал он, – она пела перед публикой!

– Разумеется! В битком набитых залах.

Это была сущая правда. Однако горбун умолчал о том, что все эти залы находились в Сайгоне, в Дакаре или в провинциальных городах.

– Это было несколько лет тому назад, – скромно призналась певица. – Теперь у меня осталась только половина моего голоса…

– Половина? – поразился Уголен. – Каким же он был…

– Изумительным, неповторимым! – прервал его горбун. Вершиной ее карьеры стала «Манон». Вот почему мы назвали так дочку, которая, может быть, когда-нибудь будет такой же талантливой.

Девочка улыбнулась, опустила голову и стала раскачиваться на стуле; ее мать разливала вино по стаканам.

Погонщик мулов смотрел на сосновые леса, поднимающиеся до верхушек холмов по отвесным каменистым обрывам.

– Что и говорить, красиво! Дорога ужасная, но это того стоит. Здесь так дышится! – покачав головой, проговорил он.

– Дыхалке здесь хорошо, – подтвердил Уголен. – Воздух прохладный, но отличный!

– По-моему, это уголок рая на земле! – вымолвил горбун.

Пришло время прояснить ситуацию, не выказывая, однако, слишком большого интереса.

– Значит, вы потому и сняли этот старый дом?

– Я не снимал, – улыбнулся горбун.

– Вы его купили?

– Нет. Не снимал, не покупал, и тем не менее я у себя дома!

– Вы, случайно, не Жан, сын Флоретты? – хитро спросил Уголен.

– Точно, меня зовут Жан, а мать звали Флореттой. Но мое полное имя – Жан Кадоре.

– Если бы вы родились здесь, как ваша матушка, то звались бы Жан, сын Флоретты.

– Как красиво! – вставила певица. – Великолепное название для песни или даже для комической оперы!

– Значит, вы были знакомы с моей матерью? – спросил горбун.

– Нет, – ответил Уголен, – но хорошо знал ее брата, Ма́рия, по прозвищу Пико-Буфиго, мы были приятелями, я ходил за покупками для него в деревню…

– Я его только один раз видел, и то давно, – сказал горбун. – Помнится, он был каким-то нелюдимым, но я благодарен ему за то, что он оставил эту ферму моей матери, а она, в свою очередь, оставила ее мне!

Хотя и до этого все уже было ясно, Уголен еще сомневался и на что-то надеялся, но теперь сомнений не осталось: это был наследник, владелец, и он не собирался продавать свое имущество, по крайней мере сразу…

Горбун, высоко подняв стакан с вином, торжественно произнес:

– Я пью за матушку-природу, за благоухающие холмы, я пью за цикад, за сосновый лес, за ветерок, за тысячелетние скалы, я пью за лазурное небо!

В свою очередь и Уголен поднял бокал:

– За ваше здоровье! – только и смог он вымолвить.

Пока они выпивали, послышался какой-то грохот, цоканье вперемежку с железным лязгом. Мулы, которым надоело ждать, развернули пустую подводу и рысью побежали вниз по дороге.

– Подлые твари! – рявкнул погонщик. – И так каждый день! Это все маленький, самый вредный из них! Простите меня, дамы и господа… До завтра!

Ругаясь на чем свет стоит, он стремглав бросился вслед за пустой подводой, которая наскакивала, как тигр, на обезумевших от ужаса мулов.

«Он сказал „до завтра“. Значит, доставит еще кое-что», – размышлял Уголен.

Ему было не по себе: еще одна порция мебели будет означать, что они решили обосноваться здесь навсегда.

Между тем рыжая женщина снова наполнила стаканы вином и как ни в чем не бывало уселась на полу, обхватив перекрещенными руками свои икры и уткнувшись головой в колено мужа.

Девочка продолжала выбрасывать в открытое окно старую обувь, лохмотья, обломки штукатурки.

– Вы уже бывали здесь? – поинтересовался Уголен.

– Только раз, – ответил горбун, – с отцом, больше двадцати лет назад. Мы по холмам дошли сюда из Креспена. Но я побывал здесь на той неделе, чтобы посмотреть, в каком состоянии дом. Так вот, прошло двадцать лет, а я отыскал все тропинки!

– Ты самый настоящий почтовый голубь, – нежно проговорила его жена.

– У меня дар – память на места! Я безошибочно узнаю их, – сказал он, весело потирая руки.

– Значит, вы решили всей семьей провести здесь каникулы?

– Эти каникулы продлятся до моей смерти, – отвечал горбун.

Уголен с беспокойством вытаращил на него глаза.

– Да, именно под сенью этих сосновых лесов желаю я провести в благодати и радости все те дни, которыми Господь одарит меня, – значительно проговорил горбун.

– Вы не боитесь, что дом рухнет на ваши головы?

– Ни в коем случае! Дом гораздо крепче, чем вам кажется, впрочем, я собираюсь его отремонтировать, завтра мне доставят штукатурку и цемент.

Это было удручающее известие. Человек, который говорил о штукатурке и цементе, а также о том, что он останется здесь на всю жизнь, возможно, знал о роднике…

Необходимо было сразу же разрешить эту загадку.

– Может быть, сама по себе идея переселиться сюда неплохая… Но с водой, как быть с водой? – с безразличным видом поинтересовался Уголен.

– Да есть же цистерна!

У Уголена от сердца отлегло.

– Да, но она вся прогнившая.

– Знаю. Я ее обследовал, когда был здесь на прошлой неделе. Она до краев наполнена черноватой, к тому же ужасно вонючей водой. Но это не страшно. Достаточно ее опорожнить и положить туда несколько кусков негашеной извести.

– Это не всегда удается, – возразил Уголен, – цистерна гниет уже двадцать лет, все впиталось в стены…

– Соскребем, – невозмутимо парировал горбун, – а в случае надобности я заново оштукатурю стены. Меня интересует только одно: вместительная ли она?

– О нет, – ответил Уголен, – маленькая, и даже очень.

– Придется ее увеличить, – заключил горбун, как будто речь шла о безделке.

– Только и всего! – сказала жена, смеясь от удовольствия.

– Однако пока не пейте эту воду, а то подцепите брюшной тиф, и даже чего похуже!

– Сами понимаете, я об этом подумал загодя. Так что на всякий случай привез несколько бутылок минеральной воды, которых должно хватить до тех пор, пока не станет ясно, можно ли пить воду из нашего ключа.

При этом страшном слове «ключ» Уголен почувствовал, как бешено заколотилось у него сердце, и так разморгался, словно его чем-то ослепило. Затем сделал удивленный вид и спросил:

– Ключ? Какой ключ? Где?

– Я его еще не видел, но он указан на кадастровом плане, копию которого мне вручил нотариус. Я сейчас покажу вам этот документ, вы, наверное, сможете помочь мне отыскать его!

Он вошел в дом.

«Так и есть! – между тем думал Уголен. – Это катастрофа. С такой бумагой нелегко будет обвести его вокруг пальца. Во всяком случае, я знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю».

Эме опять наполнила его стакан и сказала:

– Нам повезло, что у нас такой сосед, как вы!

– А я рад, что вы здесь, потому как до сих пор я был тут один-одинешенек. Не то чтобы я скучал, работы-то у меня хватает. Но когда у тебя есть соседи, это приятно, потому что можно оказывать друг другу услуги. Если кто заболеет или вдруг начнется пожар, есть кому помочь… Это само собой!..

Его рыжие ресницы лихорадочно забились, и он разморгался, как никогда.

Горбун вернулся на террасу, развертывая на ходу кадастровый план: отодвинув стаканы, он разложил его на столе.

– Карты, – с ходу заявил Уголен, – сбивают меня с толку. Правду сказать, я в них ничего не смыслю!

– Смотрите, – сказал горбун, – видите вот тут кружочек? Он обозначает колодец или ключ…

– А ферма, где она указана?

– Здесь. Ключ, значит, примерно в двух километрах, в конце ложбины под названием Ле-Плантье.

Уголен с облегчением выдохнул, три раза моргнул и против желания расхохотался.

– Ну если вы имеете в виду ключ в Ле-Плантье, я его знаю! Он на той стороне холма… В конце этой ложбины есть крутой подъем, а наверху балка, так вот, ключ в балке. Вода отличная, но струйка не толще моего большого пальца.

– Слышишь, Эме?

– Слышу. Надеюсь, это не слишком далеко отсюда.

– Честно сказать, добрый час ходьбы, – уточнил Уголен.

– Когда у нас будет ослик – мне ведь вместе со строительным материалом должны доставить и ослика, – достаточно будет ходить туда раз в неделю.

– Это будет нашей воскресной прогулкой, – вставила Эме.

– Длинноватая прогулка, – заметил Уголен, – но если ты любишь ходить по холмам…

– Мы как раз очень любим, – заверил его горбун.

– В данный момент в той пещере, где есть ключ, обосновались дровосек с женой. Они из Пьемонта. Жену зовут Батистина. Она вроде ведьмы, знахарка. Все травы знает. Но все равно это добрые люди. Все у них чисто, все в порядке… Если они вам станут мешать, вы можете их оттуда прогнать.

– Боже упаси! – воскликнул горбун. – Раз эта пещера их устраивает, не мне их гнать. Мы на днях зайдем к ним, потому что вопрос воды важен.

– Конечно… – подтвердил Уголен. – Но вам не надо спешить, у меня есть колодец. Сейчас воды в нем вдоволь, так что в течение двух-трех недель вы сможете брать у меня по одной-две лейки воды в день.

– Вот поистине щедрое предложение, которое я принимаю от всей души и которым воспользуюсь, пока у нас все не наладится. Спасибо вам. И за ваше здоровье, сосед!

– За ваше здоровье, господин налоговый инспектор! – улыбнулся Уголен.

– Хо-хо, с чего вы взяли! Да я никогда и не был инспектором, а всего-навсего простым служащим. Это не слишком приятная профессия, притом весьма скучная, особенно для такого человека, как я.

Этот горбун был милейшим человеком, но скромностью явно не отличался.

– Вы, наверное, задаетесь вопросом, дорогой сосед, почему такой интеллигентный человек, как я, решил обосноваться здесь.

– Вот именно, задаюсь! – кивнул Уголен.

– Так вот, немало потрудившись – я имею в виду на поприще умственного труда, – в течение долгого времени размышляя и ФИЛОСОФСТВУЯ, я пришел к неопровержимому заключению, что единственное возможное счастье на земле – быть человеком, неотделимым от Природы. Мне нужен воздух, мне нужен простор, чтобы мысли мои вызревали. Мне интересно только то, что правдиво, искренне, чисто, не втиснуто в границы, одним словом, АУТЕНТИЧНО, так что я пришел сюда в поисках АУТЕНТИЧНОГО. Вы меня, надеюсь, понимаете?

– Разумеется, понимаю, – кивнул Уголен.

– Я хочу жить в непосредственном общении с Природой. Хочу питаться овощами со своего огорода, маслом своих олив, свежими, только что снесенными яйцами своих кур, утолять жажду вином из своего винограда и, как только это станет возможно, есть хлеб, который я сам буду печь из собственной пшеницы.

– Знаете, – заметил Уголен, – это вряд ли произойдет сегодня-завтра! Ваши оливы порядочно одичали, так что для их восстановления потребуется года три. С виноградом проблем не будет, но опять-таки ждите урожая не раньше чем через три года. Что касается яиц, вы их получите, если лисы не съедят самих кур. А овощи прямо с огорода без воды вряд ли будут исполинскими…