Текст книги "Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников"

– И вы во все это верите? – выдавил он из себя.

– Австралия! – неожиданно воскликнула Эме. – Расскажи ему об Австралии!

– И впрямь, – продолжил горбун, вновь заговорив тоном докладчика. – Этот несчастный материк, в четырнадцать раз больше Франции, чуть не погиб от одной пары кроликов, завезенной туда каким-то эмигрантом. Грызуны опустошили луга и поля, так что для спасения страны пришлось воздвигнуть ограждение протяженностью в две тысячи километров и пустить по нему электрический ток! Теперь кролики размножаются лишь в необитаемой части острова. Они стали огромными и научились, покончив с травой, лазить по деревьям!

– По деревьям? – не поверил Уголен, у которого волосы зашевелились на голове.

– Да, сударь, они истребляют целые леса!

– И вы хотите именно таких кроликов завести у нас?

– Нет, к счастью, нет. Кстати, я думаю, что сила и вредоносность тех кроликов сформировались под влиянием австралийского климата, а здесь за два-три поколения они, вероятнее всего, стали бы похожими на наших диких кроликов. Разумеется, чуть больше.

– Слава богу! – обрадовался Уголен. – Итак, вы намереваетесь разводить по пятьсот кроликов в месяц?

– Да нет же! Нет! – воскликнул горбун тоном человека, который не верит в несбыточное. – Нет. Нужно во всем знать меру. Меру! Меру! Цифры, которые дает нам этот специалист, конечно, верные. Но это лишь цифры; случается, что действительность вносит коррективы. Однако вы согласитесь со мной, что если я снижу эти прогнозы на четверть, то дело пойдет. Так что я рассчитываю на сто двадцать или сто пятьдесят кроликов в месяц через два года и, пожалуй, ограничусь этим.

– Почему? – жалобно вопросила Эме. – Ты мне обещал по меньшей мере двести пятьдесят!

Горбун нежно положил руку на плечо жены и, улыбаясь, произнес:

– Женщины, дорогой мой сосед, обладают всеми добродетелями, за исключением здравого смысла! Дорогая моя, необходимо держать в узде свои эмоции, крепко натягивая вожжи разума. Мы сохраним только десять самцов и сотню самок, которые обеспечат нам полторы тысячи крольчат в год, чего вполне достаточно!

– Это точно, – согласился Уголен. – Это уже потребует огромного труда… Взять хотя бы уборку клеток. Уборка ведь не делается сама по себе!

– Я ждал, что вы об этом заговорите. Так вот, все будет делаться само собой! – торжественно парировал горбун.

– Как это?

– Нуждаются ли дикие кролики в том, чтобы кто-то убирал их норы?

– Нет, конечно, но они же не сидят в клетках.

– Совершенно правильно! – вскричал горбун. – Основная ошибка животноводов – клетка. А клетка, дорогой сударь, это и есть рутина!

«Браво, Папе, и до рутины дошло! Расскажу ему, обрадуется», – подумал Уголен.

– К тому же рутина самая нелепая, поскольку жизнь в плену – причина всех заболеваний кроликов… А кстати, что делал король Людовик Одиннадцатый, когда хотел довести какого-нибудь кардинала до скелетообразного состояния? Он его сажал в клетку! История сама нам подсказывает!

Ничего такого история Уголену не подсказывала, он вообще не понимал, какая связь между кардиналом, королем, скелетом и кроликами. Между тем горбун продолжал:

– Я устрою большой загон, заведу современное хозяйство на открытом воздухе!

– Здо́рово! Очень интересно! – поддакивал ему Уголен.

Потом, сообразив, что было бы целесообразно высказать и кое-какие малозначительные предостережения, на которые он сможет сослаться позже, когда наступит время полного краха планов, спросил:

– А лисиц вы приняли в расчет?

– А их тут много?

– Немало, совсем немало. На их отсутствие не пожалуешься…

– Вы, кажется, забыли об ограде! – вставила Эме. – Высотой в два метра! Из оцинкованной сетки!

– Два метра! Из оцинкованной сетки! – обрадовался Уголен так, будто это успокоило его.

– Не стоит заблуждаться! – строго сказал горбун. – Уверяю вас, лиса без всякого труда преодолеет ограду! Но я предусмотрел искусственные норы, разумеется подземные, входами в которые будут служить цементные трубы.

Сердце у Уголена екнуло от радости. «Вот и трубы!»

– Диаметр труб, по которым будут перемещаться кролики, МЕНЬШЕ лисьей головы! Хищник не сможет расширить отверстие и проникнуть в нору, а мои кролики, будучи в полной безопасности, станут потешаться над ним.

– Еще одна потрясающая идея! – заметил Уголен.

– А чем, по-вашему, в это время буду занят я? – с хитрым выражением лица спросил горбун.

– Вот именно, – проговорила Эме, – что ты будешь делать в это время?

– Так вот, я поставлю кровать у окна нашей спальни и волшебными лунными ночами, покуда прожорливые хищники будут исцарапывать свои морды о цементные трубы, стану заряжать крупной дробью старое отцовское шестнадцатикалиберное ружье и без промаха бить по их головам. Таким образом, прибыль от лисьих шкур добавится к прибыли от продажи кроличьих!

Девочка захлопала в ладоши, а сияющая от удовольствия Эме проговорила:

– Первые пять шкур – мои. Я сошью себе из них пелерину!

– Нет, не первые! – решительно возразил горбун. – Придется дождаться середины зимы, чтобы получить мех с густым, износостойким ворсом!

– Верно! Лучшие шкуры в конце декабря! – подтвердил Уголен.

– Значит, обещаю пелерину к концу декабря! Но не раньше.

– Все это замечательно, но чем будут питаться ваши кролики?

– Я ждал вашего вопроса! И вы правильно делаете, задавая его, потому что это, без всякого сомнения, вопрос вопросов! Итак, дорогой сосед, вот мой ответ. В загоне я первым делом посажу эспарцет и клевер – они улучшат природную траву. Жена с дочкой дважды в день будут ходить на прогулку в холмы и приносить оттуда охапки дикорастущих трав, которые придают мясу приятный аромат. Но главное – и в этом вся новизна и даже ключ к успеху моего предприятия, – в моем распоряжении есть вот ЭТО!

Пошарив в кармашке жилета, он вытащил из него четыре крупных, словно лакированных, семечка черного цвета и на ладони преподнес Уголену, который внимательно вгляделся в них.

– Это арбузные семечки?

– А вот и нет, – загадочно улыбаясь, ответил горбун, – не арбузные!

– Значит, это и есть семена аутентишника?

Горбун помедлил с ответом.

– Аутентичные ли они? Разумеется! Это самые аутентичные семена Cucurbita melano-sperma, что растет в Азии.

– Это там ее так называют?

– Нет. Это ее научное название, латинское, что значит тыква с черными семечками… Это растение, дорогой сосед, растет с баснословной скоростью. В тропическом климате после сезона дождей его ползучие стебли вытягиваются на тридцать-сорок сантиметров в день! Мы, конечно, не в тропиках…

– К счастью! – вставила Эме.

– И у нас, собственно говоря, нет сезона дождей…

– Знаете, – возразил Уголен, – здесь все же выпадает много осадков… Не то чтобы очень часто, но зато, когда это случается, землю промачивает дай бог!

– Я сейчас назову вам точные цифры.

С этими словами горбун вынул из кармана записную книжку в черном коленкоровом переплете.

– По статистическим данным за последние пятьдесят лет, собранным учеными Марсельской обсерватории, осадки в нашем регионе достигают пятидесяти двух сантиметров в год. То есть если бы дно этой ложбины не пропускало воду и было окружено водонепроницаемой стеной, то к концу года мы получили бы озеро глубиной в пятьдесят два сантиметра, а через пять лет мы ушли бы с головой вместе с нашей кухней под воду!

Уголен уже чуть не ушел с головой на дно от такого количества хлынувших на него знаний.

– Такое даже во сне не приснится!

– Цифры налицо! Правду сказать, в эти пятьдесят два сантиметра входят и зимние дожди, которые нас не интересуют. Но вот то, что небо обязано предоставить нам в месяцы вегетации растений: апрель – шесть дождливых дней, май – пять, июнь – четыре, июль – два, август – три, сентябрь – шесть, октябрь – шесть дней.

– По-моему, так оно и есть! – проговорил Уголен.

– Однако, – продолжал горбун, – надо признаться, этих дождей, нрав которых непредсказуем, недостаточно, чтобы урожайная кукурбита-мелано-сперма дала все, на что она способна. Я не рассчитываю на то, что она и здесь расцветет пышным цветом, как в тропиках. Я даже не надеюсь на двадцать пять сантиметров роста в день, он вряд ли составит более пятнадцати сантиметров.

– Какой ты все-таки пессимист! – покачала головой Эме.

– Ничего не поделаешь, приходится, во избежание горьких разочарований. Это же не игра, дорогая Эме. Не забывай, мы обречены не позднее чем через три года преуспеть под страхом возвращения в городской ад. Вот я и говорю – пятнадцать сантиметров, что уже само по себе немало.

– К тому же пятьдесят сантиметров в день было бы многовато… Через полгода, чтобы собрать урожай, пришлось бы отправляться за тыквами вон туда, в деревню! А если бы стебли переплелись, можно было бы чего доброго и запутаться в них, – рассудил Уголен.

– Что тут возразишь!

– Но если так, по сто килограммов с каждого растения нам не собрать, – жалобно протянула Эме.

– По сто килограммов? – изумился Уголен.

– Да, такова обычно урожайность этой тыквы, когда она произрастает у себя дома. Здесь же здравый смысл подсказывает, что даже при самом наилучшем уходе мы соберем в среднем не больше пятидесяти или шестидесяти килограммов с растения.

– Это уже было бы неплохо! – сказал Уголен. – Но у вас только четыре семечка…

– Дело в том, что их очень трудно раздобыть! Этими я обязан одному другу, мореплавателю из Марселя… Я посажу их в защищенном от непогоды месте и буду беречь как зеницу ока… Понаблюдаю за тем, как они себя ведут, прежде чем затевать что-то по-крупному. За пять-шесть месяцев эти семечки дадут мне добрую сотню тыкв как минимум, то есть достаточно семян, чтобы засеять целый гектар. За это мы примемся в будущем году. Через полтора года соберем урожай и уже тогда займемся масштабным разведением кроликов! Такое предприятие, как наше, не запустишь просто так, без серьезной подготовки. Потребуется по меньшей мере три года, чтобы оно оправдало все затраты и принесло прибыль. А до тех пор есть чем продержаться!

Он говорил столь убедительно, что Уголен был потрясен. Три года!

«Какое счастье, что он не знает о роднике», – подумал он.

– Ну что, сосед, как вам все это?

– Очень интересно! А эти тыквы, они вкусные?

– Вкуснейшие! – ответил горбун, словно он только ими и питался. – К тому же кожура у них твердая и такая водонепроницаемая, что их можно хранить несколько лет и мякоть при этом не испортится: тыквы останутся такими же свежими и питательными, как в тот день, когда их сняли!

– Как жаль, – сказал Уголен, – что крестьянам не рассказывают о ней.

– О да! – воскликнула Эме. – Очень жаль!

– Ничего не поделаешь, – печально проговорил Уголен, – у нашего брата-крестьянина книг маловато… Мы всему учимся у своих стариков, потому и погрязли в рутине. Ах, рутина, рутина, что может быть страшнее…

– Наконец-то и настоящий крестьянин это признаёт! – обрадовался горбун. – Ну, раз вы способны понять, я вам подарю несколько семечек: пока у меня только эти четыре, но через полгода проблема будет не в том, чтобы раздобыть семечки, а в том, чтобы остановить их размножение!

– Ну если вы не в состоянии остановить ни кроликов, ни тыквы, то я себя спрашиваю: куда мы идем?

– К богатству! – воскликнул горбун. – И знайте: в благодарность за вашу искреннюю доброту я поведу вас к нему, взяв вас за руку.

– Он этого заслуживает, – поддакнула Эме и наполнила два больших стакана белым вином.

– Кстати, – сказал Уголен, – вы меня спрашивали насчет поля булочника, но я с ним не говорил.

– Почему?

– Потому что вчера в клубе речь шла о вас. Они знают, кто вы…

– А откуда?

– Не знаю… В деревнях наблюдают, обсуждают… Один из наших стариков поведал про рукопашный бой на свадьбе вашей матери…

– Мой отец несколько раз рассказывал мне об этом, – признался горбун, – но всегда со смехом.

– А вот им было не до смеха. То, что первая местная красавица вышла за парня из Креспена, до сих пор считается у них предательством.

– Как это низко! – презрительно отозвалась Эме.

– Такое нелепое злопамятство доказывает, что она была тысячу раз права, уехав подальше от этого скопища полоумных грубиянов, с которыми я никогда не собирался общаться, о чем я вам уже говорил, – промолвил горбун.

Эме побледнела от возмущения.

– Мой муж оказал им очень большую честь, поселившись здесь. Так им и передайте.

– Что поделаешь, они таковы… Заметьте, кстати, они не станут вам вредить… Если вы сами им ничего не скажете, они оставят вас в покое, а вот что касается поля, попробую взять его в аренду, якобы для себя, а на самом деле для вас… К тому же я вот что еще подумал. Ходить в Руисатель за покупками далеко. Я могу оказать вам услугу: у меня есть Делия, она трижды в неделю убирает у меня и ведет домашнее хозяйство… Вы просто дадите мне список, и она принесет вам все, что пожелаете!

– Дорогой сосед, я в очередной раз принимаю ваше щедрое предложение, потому что в данный момент нам нужно обустроиться на новом месте и ни на что другое времени не остается. Кстати, будьте уверены, настанет час и я докажу вам свою благодарность не только на словах.

Уголен со всех ног бросился в деревню. Лу-Папе как раз заканчивал партию в петанк на эспланаде. Опершись левой рукой о палку, он долго раздумывал, а потом так искусно подбросил шар, что тот под бурные возгласы присутствующих попал в цель, и это дало его команде пятнадцатое, победное очко.

Пока они были не одни, Уголен не вымолвил ни слова. Он отправился с игроками выпить аперитив, на что ушел целый час; и хотя он в самом начале подмигнул Лу-Папе, тот не счел нужным слишком быстро покидать общество. Потом они вдвоем не спеша поднялись к дому Субейранов, беседуя о том о сем, а войдя, закрыли дверь и, только уверившись, что глухонемая старуха занята – натирает сыр к супу, сели за стол, на котором стояла бутылка вина.

– Ну, что нового? – раскурив трубку, наконец-то поинтересовался Лу-Папе.

– Кое-что есть. И хорошее и плохое. Во-первых, его обширные планы – это разведение кроликов на открытом воздухе в загоне, огороженном сеткой.

– Прекрасно. И на эту тему у него есть книга?

– Да, он мне ее показал. Там полным-полно цифр. Доказывается, будто бы всего с пары кроликов можно через полгода получить больше тысячи потомства. А если дать им волю, не избежать катастрофы. Именно так они сожрали Австралию.

– Я в курсе, – отвечал Лу-Папе, – я об этом читал, только не в книге, а в газете… С пером в руке, пожалуй, очень просто производить умножения и разводить кроликов. Однажды я даже видел в Ла-Валентин, как фокусник вытащил четверых из шапокляка.

– Он сказал, что разводить их будет, но не больше ста пятидесяти в месяц.

– Фу-ты ну-ты! – ухмыльнулся Лу-Папе.

– А кормить он их будет какой-то китайской тыквой, у которой кожура твердая, как кора. Будто бы она растет быстрее, чем змея выползает из норы, и каждое растение дает не меньше ста килограммов плодов, но ему достаточно и пятидесяти.

– Куренок, ты, случаем, не преувеличиваешь?

– Да нет же, я просто повторяю то, что услышал от него.

– А может быть, он издевался над тобой?

– Были моменты, когда я тоже задавал себе этот вопрос. Но нет, это вполне серьезно, он сам в это верит. Сегодня утром ему снова доставили кучу всего – проволочную сетку, столбы и цемент. А возчик мне сказал, что это еще не конец!

– Что же, все это мне очень нравится. Господь сделал его именно таким, какой он нам и нужен. Через полгода от него и следа не останется.

– Тут ты ошибаешься. Я тебе говорил… есть и хорошее, и плохое, планы свои он определил на три года. Он сказал жене: «Мы обречены не позднее чем через три года преуспеть, не то нам придется вернуться обратно в город…». Именно так он и сказал.

– То, что он говорит, и то, что из этого выйдет, отнюдь не одно и то же.

– То, что он говорит, и то, что из этого выйдет, отнюдь не одно и то же.

– Может быть, это доказательство того, что у него есть деньги. Сам знаешь: он продал дом в Креспене и луга в Жеменос. Сам знаешь: он получил наследство.

– Куренок, деньги от наследства – ненадежные. Они, как песок, просачиваются сквозь пальцы… Он уже стал покупать цемент! Идеи плюс цемент способны далеко завести… Не пройдет и полгода, как он начнет головой об стену биться… Предложим ему шесть тысяч, и он уберется отсюда… А пока он здесь, позабавимся, глядя, как он будет метаться среди своих тыкв, это поможет нам дождаться…

– Папе, я хочу, чтобы ты взглянул на него, а потом все мне объяснил, потому что, бывает, я уже ничего не понимаю!

– Я тебе сказал: нет! Но все-таки, любопытства ради, я устрою себе в сосняке укрытие, из которого можно будет понаблюдать за ним издалека… Ради собственного удовольствия.

Тут открылась дверь, и глухонемая сделала Лу-Папе несколько загадочных знаков. Он кивнул головой.

– Она говорит, что ужин готов.

Старуха слегка помахивала раскрытыми ладонями.

– Это томленные в чугунке птички, – перевел Лу-Папе.

– Понятно, – сказал Уголен, – я уже учуял аппетитный запах.

* * *

В то же самое время, сидя за столом под свисающей с потолка керосиновой лампой, горбун важно рассуждал:

– Наши суждения всегда поспешны, и души людские разъединены до тех пор, пока любовь не сблизит их. Я ошибся насчет этого человека. Знаешь, в первый день, когда он помог мне перенести в дом мебель, я приписал его благожелательность чисто деревенскому любопытству, мне померещилась в его улыбке своего рода враждебность. Mea culpa![20]20
  Моя вина! (лат.)


[Закрыть] Он дал нам бесценную воду из своего колодца, хотя мы ни о чем не просили. Сегодня догадался доставить нам черепицы, что избавило меня от необходимости совершать долгую и дорогостоящую поездку в Обань. Да, этот изнуренный непосильным трудом человек, чьи поля ухожены, несмотря на явную скудость почвы, этот человек пришел предложить свою помощь соседу, с которым не знаком. И даже то, что он сказал нам по поводу тех полоумных деревенских грубиянов, является доказательством его симпатии к нам и его врожденной чуткости: он отказывается быть заодно с этими тупоумными животными. Впрочем, живет он одиноко, его ферма такая же уединенная, как и наша, и мне кажется, он почти не общается с деревенскими!

– Мне он не слишком нравится, – робко возразила Эме.

– Потому что он некрасив! Неуклюж и грубоват… Но под грубой оболочкой нередко скрывается чистая душа…

– Знаю, постараюсь проникнуться к нему. Но малышка его боится… Когда он захотел погладить ее по волосам, она заревела.

– Манон, ты меня удивляешь. Этот милый крестьянин тебе не нравится?

– Он противный, – ответила девочка. – Меня от него холод пробирает по коже. Это жаба!

– Манон, – веско сказал горбун, – это у тебя, а не у него дурные чувства. Он отдал нам черепицу, которой нам так недоставало, так что всякий раз, как пойдет дождь, мы должны будем испытывать к нему благодарность и говорить спасибо.

В воскресенье, во второй половине дня, Уголен по привычке спустился в деревню сыграть в шары. Игра продолжалась долго и доставила ему удовольствие. Он играл в команде с Анжем и Лу-Папе против булочника, мясника и Памфилия. Филоксен, обслуживающий клиентов в кафе, лишь изредка присоединялся к ним, когда возникал спор, – в его обязанность входило тщательно «измерить», чей шар ближе к цели.

Перед довольно представительной «публикой», в первых рядах которой блистали Кабридан, Англад и кузнец, выполнявшие ответственную роль экспертов-комментаторов, они выиграли начальную партию и решающую третью, за ней последовал аперитив, на который были приглашены и эксперты.

Многие жители деревни издалека наблюдали за тем, как в здешние края прибыл горбун и как несколько раз проезжал на своей подводе нанятый им погонщик мулов. Но никто этого не обсуждал, поскольку здешнее правило гласило: «не лезь в чужие дела». Первым о вновь прибывшем заговорил Уголен.

– Там, наверху, поселился один чудак и перевез из города все свои пожитки! – сообщил он.

– Я видел, как поднималась в гору подвода, – подтвердил Памфилий. – Раза три точно!

– Все четыре, – вмешался Эльясен.

– Он что, взял ферму в аренду? – поинтересовался Филоксен.

– Нет, – ответил Уголен, – он ее купил. Ну, так он мне сказал.

– Он крестьянин?

– Нет, он горбун.

– Бедняжка! – сочувственно произнес Памфилий.

– Давно он приехал? – спросил булочник.

– Да с неделю будет.

– Я его еще не видел. А где он собирается покупать хлеб?

– В Руисателе. Он все покупает в Руисателе, – ответил Уголен.

– Почему? – обиделся булочник. – Он боится, что отравится моим хлебом?

– Разумеется нет!.. Дело в том, что он не хочет наведываться в деревню. – Помолчав, Уголен заморгал и наконец сообщил: – Он из Креспена.

– Ай-ай-ай, это вряд ли делает ему честь, – сказал кузнец.

– А вдруг это шпион? – вставил Кабридан.

– И о ком, по-твоему, он будет собирать сведения? – спросил Филоксен. – О тебе? О твоем турецком горохе?

– К тому же, будь он шпион, он не сказал бы, что он из Креспена! – рассудительно добавил Памфилий. – Нарочно приходил бы в деревню собирать сведения.

– А он как раз наоборот! – заметил Лу-Папе. – Бросьте, все это полная чушь. Не все же они плохие в Креспене!

– А чем он там занимался?

– Бумагами в конторе налоговой инспекции.

Все помолчали, потом Кабридан, выпучив глаза, словно попавшийся в капкан кролик, вдруг брякнул:

– Может быть, он обложит нас новыми налогами?!

– Да нет же, – успокоил его Лу-Папе. – Так это не делается!

– У него есть семья? – спросил булочник.

– Да, жена и дочка.

– Думаешь, он к нам надолго?

– Он мне ничего не сказал. Во всяком случае, он ремонтирует дом.

– Он сам этим занимается? – спросил Казимир.

– Сам, надев перчатки.

– Представляю себе, что у него выходит! – бросил Филоксен.

– Делает как может.

– Значит, у него нет денег?

– Откуда мне знать? Мы с ним всего раза три перекинулись парой слов.

– А все же горбун, притом из Креспена, который носа не кажет сюда к нам, сидя в холмах, у меня доверия не вызывает, – заявил Анж.

– А чего ты боишься? – возразил Филоксен. – Раз он сидит у себя там наверху, он никому не причиняет зла!

– Оставим его в покое, ему от нас ничего не нужно! – заключил Лу-Папе.

Тридцатого марта крыша дома была уже полностью починена, на сарае красовалась новая черепица, двери и окна закрывались почти без щелей и везде были вставлены стекла. Ставни были покрашены в светло-зеленый цвет, а довольно грубо оштукатуренный и побеленный фасад сверкал на солнце. Прогнившие опоры навеса горбун заменил стволами молодых сосен с красной и черной корой, и некогда неуклюже торчавшие в разные стороны виноградные лозы образовали над обновленной террасой зеленый навес.

Желая отпраздновать окончание работ и, более всего, услышать мнение кого-то со стороны, а не только свое собственное, Жан Кадоре пригласил Уголена выпить шампанского.

Уголен явился к шести вечера. Когда за поворотом ему открылся вид на ферму, он вытаращил глаза и остановился. Горбун, широко улыбаясь, издалека смотрел на него. Не дойдя до него десяти метров, Уголен опять остановился и долго смотрел на дом, покачивая головой.

– Ну? Что вы об этом думаете?

– Думаю, следовало бы надеть выходной костюм, чтоб заявиться в гости в такой красивый дом!

Эме вышла ему навстречу в розовом платье, две толстые рыжие косы были уложены на голове, подчеркивая бледность ее лица, а малютка Манон, с веточкой фенхеля в зубах, качалась на привязанных к низкой ветви оливы качелях, вытянув вперед синие туфельки на веревочной подошве.

Уголен не сразу приметил новенький сверкающий насос с рукояткой, установленный на деревянной крышке цистерны, и резиновый шланг, намотанный на большую деревянную катушку. Он на глазок определил и его длину – метров тридцать, и цену – не меньше ста франков. Кухню он не узнал: напольные часы, которым пчелиный воск вернул былой блеск, словно одушевляли ее, и без того сиявшую белизной стен и блеском медной утвари. Его восхитила позолоченная подвеска, в которой отныне поселилась огромная керосиновая лампа под абажуром из синего стекла в окружении совершенно бесполезных, но весьма эффектных электрических лампочек. А на втором этаже он с изумлением обнаружил, что муж не спит в одной комнате с женой, поскольку у каждого есть своя спальня: это явно были повадки богачей. У чертова горбуна, видно, водились деньги, да и руки у него росли откуда надо, а его уверенность в конечном успехе своей затеи, как показалось Уголену, была наглядно подтверждена первым прекрасным результатом… Крайне обеспокоенный, он помчался к Лу-Папе.

* * *

На другое утро Жан Кадоре принялся за труды первопроходца.

Он бесшумно встал затемно. Чтобы не разбудить жену и дочку, спустился по лестнице, держа туфли в руке, в кухне раздул угли, подогрел кофе и отправился на дальний край поля.

Прежде чем взяться за первый кустик, он в чуть брезжущем свете ранней зари обратился к нему с небольшой речью, в которой сослался на то, что вынужден так поступить, поскольку ему нужно кормить семью; затем, на рассвете, исполнил на губной гармошке торжественную и печальную мелодию в честь всех тех растений, которые собирался лишить жизни…

В первые дни он добился немногого. Из-за непривычки к топору, серпу и пиле ему приходилось тратить огромные усилия, и ему так и не удалось заточить лезвие косы, отбивая его молотком на маленькой наковальне. К тому же всякий раз, как он выносил вперед длинное лезвие косы, острие втыкалось в землю; если бы он в детстве не видел, как жнецы без особого труда плавно срезают траву, он бы выбросил косу, сочтя ее дурацким изобретением. Но он немного подумал и приспособился: стал слегка приподнимать острие лезвия, при этом так разворачиваясь всем телом, что у него стало получаться, и меньше чем за неделю он освоил косьбу и владел инструментом не хуже настоящего косаря.

Точно так же он додумался до того, на какую высоту надо поднимать кирку и как затем втыкать ее в землю точным и выверенным движением. Не от своих ли предков унаследовал он эту ловкость и умение? А может быть, ручная работа (что бы там ни говорили по этому поводу демагоги) не требует особой гениальности и намного сложнее извлечь квадратный корень, чем корень дрока.

С помощью серпа с длинной ручкой он одолел гигантские кусты ежевики и колючего аржераса[21]21
  Аржерас – колючий дрок, или утесник (по-провансальски).


[Закрыть]. Потом скосил чертополох и вручную уничтожил заросли ладанника и розмарина… Наконец, вооружившись вилами и граблями, сгреб и перетащил загубленную растительность к близлежащему сосняку; за ним по пятам следовали ослица и козы, выбиравшие из куч любимый корм – чертополох и тимьян.

Часам к восьми утра, повесив косу на оливковое дерево и собрав инструменты, он исполнял на губной гармошке наигрыш, напоминающий звуки охотничьего рожка. Жена с дочерью приносили ему завтрак: он считал необходимым подкрепиться, не покидая рабочего места, как крестьянин. Завтрак был сытным: вареные яйца, анчоусы, колбасные изделия, толстые ломти хлеба и стакан красного вина.

Поболтав со своими близкими и исполнив еще пару мелодий, он снова принимался за работу, а вместе с ним и жена с дочерью. Отец опять брал в руки косу или вилы, мать занималась хозяйством, а девочка пасла коз.

В полдень вечно что-то напевавшая Эме накрывала на стол под навесом из виноградных лоз, но горбун выделял на обед только полчаса, после чего снова отправлялся на работу и трудился до темноты.

С первыми звуками совиной переклички он возвращался домой, до смерти уставший, но улыбающийся; устроившись в просторной кухне на конце стола, девочка училась писать, ее мать расставляла тарелки на столе вокруг букета полевых цветов. Он мылся и причесывался, из его черных волос выпадали былинки, кусочки коры и листики тимьяна.

Он садился поближе к керосиновой лампе и, прокалив иголку на пламени свечи, извлекал занозы, а внимательно наблюдавшая за ним малышка время от времени тихо вскрикивала, как от боли, и, резко притянув к себе большую отцовскую руку, нежно целовала пораненный палец.

За ужином он в очередной раз излагал долго вынашиваемые планы, которые должны были в скором времени обеспечить им безбедное существование, особенно дочке; в такие минуты начинало казаться, будто на столе заводят хоровод золотые монеты. Поужинав, он усаживался у огня: крошка Манон сидела рядом на подушке, обхватив руками ноги отца и опершись кудрявой головкой о его колено, а он исполнял на губной гармошке старинные крестьянские песни или древние провансальские рождественские песнопения. Иногда звучало великолепное сопрано Эме, муж подыгрывал ей в терцию[22]22
  Те́рция (лат. tertia – третья) – музыкальный интервал шириной в три ступени.


[Закрыть] на губной гармошке, а из соснового бора при свете луны им отвечали на своих флейтах совы.

В течение первых недель чрезмерная усталость мужа беспокоила Эме, да и сам он какое-то время боялся, что не выдержит такого напряжения. Но вскоре почувствовал: силы день ото дня растут и воздух холмов превращает его в другого человека…

Впервые в жизни он получал от жизни огромное удовольствие: его мать родилась на этой уединенно стоящей ферме, в молодости она сбивала миндаль с этих деревьев, расстилала холсты под этими оливковыми деревьями, посаженными ее предками за два или три века до ее рождения… Он любил эти сосновые леса, эти кусты колючего можжевельника, эти терпентинные деревья, любил утренний голос кукушки, полуденный полет ястреба и совиные переклички по вечерам, и, возделывая мотыгой свою землю под небом, по которому неутомимо сновали ласточки, он думал про себя, что ни одной из этих живых тварей не ведомо, что он горбун.

* * *

Каждый второй или третий день, возвращаясь из своих браконьерских походов, Уголен заворачивал в Розмарины. И никогда не приходил с пустыми руками: то куропатку принесет, то двух-трех певчих дроздов, то пучок пебрдая, набранного в Эскаупрес; иногда, разрядив ружье, положив его на траву и усевшись под оливковым деревом, он ставил на землю маленькую наковальню и под внимательным взглядом господина Жана долго точил лезвие косы, отбивая его молотком.

Недели через две поле было очищено.

Оливы, избавленные от поросли и сухих веток, воспряли, а колючие заросли отступили к подножию склонов.

* * *

Однажды вечером горбун объявил семье о том, что следующий день будет знаменательным, поскольку положит начало непосредственно сельскохозяйственным работам – предварительной вспашке земли, за которой последует посадка культур.

На другой день чуть свет они с женой молча завтракали на кухне, когда вдруг наверху лестницы появилась Манон, заспанная, но улыбавшаяся: она бесшумно оделась, чтобы присутствовать на обряде.

– Работа, за которую я примусь сегодня, будет долгой и тяжелой, – с серьезным видом заговорил горбун, обращаясь к своим домашним. – И продолжится несколько месяцев. Однако нам нет нужды возделывать сразу всю нашу землю. Ограничимся площадью в триста квадратных метров для огорода и в шестьсот-семьсот для луга, предназначенного для разведения кроликов. Уголен говорит, что можно вспахивать надлежащим образом примерно сорок квадратных метров в день.