Текст книги "Камчатка"

62. Приятная новость

Никто, кроме нашей мамы – ведь ее красноречие подкреплялось не только убедительностью рассуждений, но и, в не меньшей мере, врожденным магическим даром (отдельные мудрецы называют этот дар женским очарованием), – итак, никто, кроме нашей мамы, не смог бы убедить папу поехать на дедушкин день рождения. От начала времен – или, по крайней мере, с тех пор, как время началось для меня – папа с дедушкой ладили не больше, чем кошка с собакой.

Это вечное состояние войны было для них обычным стилем общения. Точно дуэлянты у Конрада, символизирующие нечто неизменное в подверженном переменам мире, папа с дедушкой кидались друг на друга везде, где бы ни встречались: на семейном празднике или просто в гостях, за рождественским ужином или на крестинах. Это было непреложно, как священный ритуал. Правда, бабушка уверяла, что так было не всегда, но мы с мамой лишь скептически переглядывались. Вообразить этих двоих мужчин мирно беседующими друг с другом – все равно что вернуться к временам Эдема до грехопадения: уверен, что последний раз папа с дедушкой пришли к согласию незадолго до того, как Адам попросил кусок торта, а Ева отозвалась: «Милый, а фруктов на десерт не хочешь? Они полезнее!»

Стоило папе с дедушкой затронуть какую-нибудь взрывоопасную тему – и пошло-поехало! А взрывоопасных тем хватало. Например, наша машина. Дедушка называл «ситроен» детской коляской с мотором. Это смертельно уязвляло папу – видимо, из-за его атавистической склонности защищать всех сирых и обездоленных… Или радости сельской жизни. Как только дедушка заводил речь об урожае, об отелившихся коровах, о новом удобрении, которое решил опробовать, папа прерывал его на полуслове и менял тему, но дедушка все равно задавал вопрос, ради которого весь разговор и был затеян, вопрос, без которого обойтись не мог: «На ферму не собираешься вернуться?» Папа с досадой давал дежурный ответ, точнее, один из двух дежурных ответов: один был для приличного общества, а в другом фигурировало слово «говно».

Но самой болезненной для них всегда была тема родной страны. Они не спорили, пожалуй, только о ее названии и цветах национального флага. В остальном же каждый гнул свою линию, каждый отстаивал свой взгляд на армию, цензуру, экономическое положение, похищения, бомбы, газеты, репрессии, нефть, меж тем как бабушка вздыхала, а мама брала на себя роль третейского судьи и поддерживала папу, но очень осторожно, – надо было дать дедушке выговориться, а то вообще черт знает что начнется. На меня эти споры нагоняли ужасную скуку. Обобщая, можно было свести все к тому, что дедушка терпеть не мог перонистов, а папа некоторым из них симпатизировал – не Лопесу Реге, конечно, и не Исабелите, и не Ластири, который постоянно менял галстуки. Папа недолюбливал и большинство синдикалистов – например, Касильдо Эрреру, который накануне переворота удрал за границу и объявил: «Я взял самоотвод». Тем не менее папа обзывал дедушку гориллой (такую кличку дали антиперонистам), но тут вскидывался Гном: «Неправда! Дедушка – сеньор!», а папа, поддразнивая его, говорил: «Дедушка – горилла почище Магилы» (был такой мультик про обезьяну в подтяжках). За папиной спиной Гном частенько изображал перед дедушкой обезьяну, а тот ему аплодировал, не понимая ни подтекста пантомимы, ни, тем более, отчего при приближении отца внук мгновенно прекращает игру.

Я не принимал политику всерьез. Мне казалось, что это одна из тем, которые распаляют в людях фальшивый пыл, кипучие, но бессмысленные страсти. Вроде футбола. Вы уже знаете, что спорт меня не волновал, но для проформы я болел за «Ривер», между тем как Бертуччо – за «Боку». И все равно мы с Бертуччо отлично ладили, и только на следующий день после решающих матчей один из нас издевался над другим с изощренной жестокостью индейца сиу, пока не раздавался звонок на первую перемену и не приходило время заняться важными делами: поговорить о супергероях, обсудить новые комиксы, поиграть в «Титанов ринга» и всякое такое. Итак, я интуитивно чувствовал, что у вечной дуэли папы с дедушкой есть какая-то глубокая подоплека, по сравнению с которой и «ситроен», и деревенская жизнь, и даже перонизм – ерунда. И эти разногласия заставляли папу с дедушкой, даже если им совсем не хотелось, сходиться на рассвете, без секундантов, на расстояние обнаженного клинка. Возможно, причина была самая банальная – типичные трения отцов с сыновьями, о которых столько сказано в книгах, трения, которые в надлежащий момент должны были начаться у меня с моим папой, дайте только срок: надежды и планы старшего входят в противоречие с потребностью в самоутверждении у младшего; говорят, время сглаживает эти шероховатости, – сглаживает при том условии, что никто и ничто не вмешивается во взаимодействие сил: ни власть, ни чужая воля, ни обнаженный клинок.

Как бы ни относился к нему папа, но для меня дедушка был лучшим дедушкой на свете. Он пленял с первого взгляда: обаятельный толстяк, изъяснявшийся цитатами из танго («Признайся, чем меня ты опоила…») и не пропускавший ни одной возможности поиграть со мной и Гномом. Он носил усы, такие же седые, как его шевелюра. После мытья укрощал свои волосы фиксатуаром – очень уж буйно они кучерявились от природы. Сигарет он не курил, но любил кубинские сигары «Ромео и Джульетта». Пустые коробочки отдавал мне – я хранил в них фигурки супергероев и солдатиков. (По-моему, Орсона Уэллса я полюбил еще раньше, чем увидел его на экране, – за то, что он, как и дедушка, был вылитый медведь с сигарой в зубах.) Увидев у меня в руках комикс про Супермена, он каждый раз спрашивал: «Не надоело гиль всякую читать, а? Уже большой парень», а я отвечал, что брошу читать про Супермена в тот день, когда дедушка бросит читать вестерны Силвера Кейна и Марсиало Лафуэнте Эстефании (они тоже продавались в киосках), и тогда мы оба начинали хохотать и, заключив мир, покупали у первого же киоскера по два, три или пять выпусков сразу.

Иногда я замечал за дедушкой кое-какие странности. Когда что-то трогало его до глубины души, он одновременно плакал и смеялся. Сейчас приведу пример. Вот идет по телевизору программа «Субботний кружок», и ведущий Мансера представляет зрителям хор бедных или слепых детей, и, слушая их ангельское пение, дедушка рыдает и одновременно смеется. Проделать такое очень даже нелегко. И тренировка требуется куда более основательная, чем для четырехминутного погружения по методу Гудини. Во втором случае ты тренируешься сознательно, целеустремленно, как профессионал, а способность плакать и смеяться одновременно незаметно развивает в тебе сама жизнь. Будь жизнь кинофильмом и спроси кто-нибудь: «А это комедия или драма?», придется ответить: «Это такой фильм, от которого сразу хочется плакать и смеяться». И дедушка отлично это сознавал.

Нам никогда уже не выяснить, как маме удалось уговорить папу, – услышав о поездке в Доррего, мы с Гномом так обрадовались, что ни во что больше не вникали. Моментально принялись делиться друг с другом фантазиями, которые так и роились в наших головах. Доррего – это бабушка с дедушкой, которых мы не видели с новогодних праздников, а еще поля, лошади, трактор, скотина, библиотека, старые папины игрушки, озеро, лодки и, last but not the least,[53]53
  Последнее по счету, но не по важности (англ.).


[Закрыть] дети управляющего Сальватьерры, которые нас вечно втравливали в разные истории. Как-то, найдя несколько банок краски, мы решили: вот папа обрадуется, когда встанет после сиесты и увидит, что «ситроен» (не этот, а предыдущий) аккуратно выкрашен в белоснежный цвет! Позволю себе на этом прервать сию повесть о добрых делах – пусть читатель сам домыслит ее развязку.

Но одной мыслью я с Гномом не поделился. В Доррего мы будем на огромном расстоянии от дачи и, следовательно, от Буэнос-Айреса. А значит, мама никуда не станет ездить одна. И наконец, Доррего было мостиком, соединившим нас с прежней жизнью, которая прервалась в тот момент, когда мама внезапно забрала нас с уроков. Доррего – это не наш дом, но самое похожее на дом из того, что у нас осталось. Там живут те, кого мы знаем и любим. Там все привычно: шумы и распорядок дня, запахи и вкус блюд.

Жаль только, Лукас не смог поехать.

63. Корректные вопросы

Скоро мы с Лукасом исчерпали круг тем, которые были вольны обсуждать. Живя бок о бок, мы наговорились до хрипоты обо всем, что допускали правила игры. Много толковали о «Битлах» – для нас они были как четыре евангелиста; это Лукас подсказал мне, что у «Битлз» найдется песня под любое настроение (даже для беспросветного отчаяния – «Yer Blues», например).

Мы говорили о бесполезности почти всех школьных предметов и о том, как следует передавать детям истинные знания. Может, дать каждому возможность самому найти книгу, которая перевернет его жизнь? Слушать на уроках самую лучшую музыку, самим играть ее и петь – разве это не дело? Почему бы преподавателям географии для начала не научить нас путешествовать в одиночку? (В наше время компасом пользуются редко – ну а если мы все-таки заблудимся?) А изучение истории разумнее всего начинать с дня сегодняшнего, верно? Как мы воспользуемся опытом предков, коли не понимаем, что происходит с нами самими?

(Время от времени, когда Лукас обращался к своим воспоминаниям, с языка у него срывались глаголы во множественном числе: «мы были там-то», «мы бегали», «однажды приходим мы», наводившие меня на предположение, что он тоже где-то оставил своего Бертуччо или своего Гнома, но, разумеется, об этом спрашивать не полагалось.)

Мы говорили о нашем опыте взаимоотношений с противоположным полом, и если у Лукаса опыт был внушительный и пестрый (хотя он упорно твердил, что красотка с фотографии в бумажнике – вовсе не его девушка и никогда таковой не была), то у меня он исчерпывался Марой с английского факультатива и дочкой родительских друзей, в присутствии которой я сразу начинал дурачиться. Наверно, после общения со мной она составила невысокое мнение об интеллектуалах с тонкой душевной организацией, и я отчасти виноват в том, что она вышла замуж за профессионального игрока в поло.

Разговаривали мы и о кино, телесериалах и комиксах. Лукас спросил, попадался ли мне комикс «Этернавт». Он мне должен понравиться, раз я так люблю «Захватчиков». «Поищу», – сказал я. Помню, лицо Лукаса озарилось улыбкой Джоконды, и он сказал мне, что в наше время спрашивать киоскеров: «А «Этернавт» есть?» – тоже некорректный вопрос.[54]54
  В 1977 г. автор комикса «Этернавт» Э.Остерхельд и его родные были похищены и убиты.


[Закрыть]

Все пути приводили к некорректным вопросам. Несколько дней нам казалось, что мы обречены на безмолвие.

Не знаю уж, кто из нас начал первый – он или я. Наверно, я, сын Женщины-Скалы. Уже тогда во мне сидел бес, подмывающий игнорировать навязанные мне ограничения или, по крайней мере, ловко ускользать от них в стиле Гудини; не скажу, что я не замечал условностей и обстоятельств, – я их видел, но по-своему, точно дальтоник. Раз «некорректные вопросы» были под запретом, я, вероятно, долго ломал голову, придумывая «корректные» – вопросы, которые можно было задавать вслух, в полный голос, при дневном свете. Меня раздражало, что вопросов задавать нельзя: сначала запрещают только некоторые, а потом все сразу; спрашивать – это же так классно; когда перестаешь задавать вопросы, считай, тебя нет, ты мертвец. И тут мы напали на золотую жилу. Есть вопросы настолько очевидные, что кажутся идиотскими, – но ответов на них мы не знали. К примеру, почему небо голубое. Почему книги четырехугольные. Почему вода мокрая. Зачем природа породила растения с острым вкусом. Кто придумал стричь волосы так, чтобы получилась челка. Почему осенью листья желтеют. Почему, если подышать гелием, голос у тебя становится тоненький, как у малыша Бенито из передачи «Дон Котофей и компания». Почему воздух прозрачный. Как на пластинках хранится музыка. Почему святых рисуют с нимбами (вклад Гнома). Из-за чего умерли мертвые языки. Почему когда мы общаемся, то просто говорим – могли бы и петь, например. Какая температура на Солнце – посреди зимы этот вопрос ввергал нас в сладостную тоску. Мы так увлеклись, что остановиться не могли.

Не боясь замерзнуть, мы садились на грязную землю, прислонялись спинами к деревьям и надолго умолкали. Казалось, мы бездельничаем, – а на самом деле мы напряженно трудились. Чувствовали сквозь толстые куртки все складки древесной коры. Открывали для себя, до чего влажна и мягка земля, на которой мы сидим. Вдыхали студеный воздух, ощущая, как он движется по телу, пока не согреется, – тут-то мы и переставали его чувствовать, поскольку он уже становился частью нас самих. Иногда мне мерещилось, что стекла в окнах растекаются. (Стекло – это жидкость, которая застыла в нашем восприятии, словно мы нажали кнопку «пауза».) И тогда кто-нибудь из нас – все равно кто – задавал первый вопрос: «Волосы у нас на голове – это антенны?», а другой отвечал своим: «Почему на руке пять пальцев – не три, не семь и не двенадцать?», и вопросы текли рекой, вырывались из наших ртов вместе с клубами белого пара, придававшими нам сходство с добрыми драконами: как гласит молва, драконы, принадлежащие к лагерю светлых сил, выдыхают белый дым.

Отвечать на все эти вопросы мы обычно не утруждались. В большинстве случаев потому, что просто не знали ответов. Лукас – и тот лишь иногда мог внести ясность. Например, это он рассказал мне о водоносных слоях. Это озера, находящиеся под землей, довольно глубоко; они вбирают в себя воду после дождей, а потом как-то ухитряются возвращать эту воду в моря: в мире все взаимосвязано. Иногда нам приходили в голову смешные или поэтичные ответы: у святых потому на головах нимбы, чтобы Богу было проще следить за каждым их шагом; если бы книги имели форму перьев, птицы были бы летающими библиотеками, и всякое такое, что срывалось с губ невзначай, – смысл игры состоял не в ответах, мы отстаивали право спрашивать, доказывая, что некорректных вопросов не существует; некорректными бывают лишь ответы.

В дни перед отъездом в Доррего я почти не видел Лукаса. Как-то он ушел за пять минут до моего возвращения из школы, а приехал, когда я уже третий сон видел. На следующий день он вернулся рано, но, сославшись на страшную усталость, лег спать, даже не поужинав; по-моему, ему ни с кем не хотелось разговаривать, он был весь бледный и мечтал поскорее спрятаться в спальный мешок, застегнув молнию доверху, – вернуться в материнскую утробу, вдохнуть запахи собственного тела и удостовериться, что еще жив. Я огорчился – ведь мы, как муравьи, склонны про запас накапливать нежность и внимание близких; в те дни мне хотелось насытиться общением с Лукасом, чтобы потом восполнить его отсутствие в Доррего; с собой можно прихватить целую уйму внимания, вагон и маленькую тележку, – так муравьи перетаскивают на своих хилых плечах листья неправдоподобных размеров. Но не вышло. В пятницу я не ложился до поздней ночи, но Лукас вернулся еще позже.

И все-таки я с ним увиделся – на одну минутку, утром в субботу. Мы так шумно собирались в дорогу, особенно я, что он проснулся и вышел нас проводить. «Ситроен» уже тронулся с места, когда Лукас, о чем-то вспомнив, устремился к машине своей обычной походкой – вскачь, как гигантский паук.

– Девять тысяч девятьсот тридцать два градуса по Фаренгейту, – сказал он мне. Стекло в машине запотело от его дыхания.

– Чего?

– Температура на Солнце.

– Лукас, береги жаб! – вмешался Гном.

– Не волнуйся. Мне с ними скучно не будет!

Родители вновь попрощались с Лукасом, и мы уехали.

В Доррего у меня почти не было Лукаса, но лишь «почти». Вспоминая о нем, я непременно воображал, как он, одетый в длинный непромокаемый плащ, с таинственным видом, перебегая из подворотни в подворотню, стараясь держаться в тени, пробирается по улице. Его светлые сощуренные глаза, похожие на стеклянные шарики, в которые мы с ним как-то играли, зорко высматривают врагов. Лукас пытается тайком добраться до какого-то здания с темными окнами. Наконец входит в дверь, снимает плащ, и, защищенный своей оранжевой футболкой, на миг забывает о порученной ему тайной миссии и о поджидающей снаружи опасности, семимильными шагами подходит к стойке и говорит: «Доброе утро, сеньорита библиотекарша, как мне выяснить температуру на Солнце?»

Перемена

Seen a shooting star tonight

And I thought of you.

You were trying to break into another world

A world I never knew.

I always kind of wondered

If you ever made it through.[55]55
Сегодня вечером я увидел падающую звездуИ вспомнил о тебе.Ты пыталась пробиться в другую вселенную,В совершенно неведомый мне мир.Я всегда гадал,Удалось ли это тебе (англ.).Боб Дилан, «Падающая звезда».

[Закрыть]

Bob Dylan, «Shooting Star»

Четвертый урок: астрономия

ж. Наука о звездах.

64. Доррего

Посреди безбрежного голого пространства вдруг распахивались ворота. Так это виделось моему детскому взору: дорога, окаймленная нескончаемыми заборами из колючей проволоки, все бежала и бежала, никуда не сворачивая, пока в самом сердце бесконечности не утыкалась в ворота. Въезжаешь – а за воротами ничего, одна пампа и выгибающийся кверху горизонт: пампа, зеленое море, которое Христос пересек бы, обувшись в крестьянские сандалии – альпаргаты. Чтобы добраться от ворот хоть до чего-нибудь, даже ехать на машине надо было долго, а пешком вообще не дойти. И вот появлялись оливы – молоденькие, не выше меня. (Нам с Гномом нравилось играть среди них – мы чувствовали себя великанами.) За оливами – роща, за рощей – поля и всякие хозяйственные постройки, и только затем различаешь сквозь ветровое стекло далекую мельницу – значит, еще чуть-чуть, и подъедем к дому.

Дом был красивый, но без изысков: одноэтажный, крытый черепицей. В комнате, служившей гостиной и столовой, – огромные окна и камин (если верить семейным преданиям, у этого самого камина я, годовалый, поймал майского жука и хотел съесть). Длинный коридор вел в спальни, дедушкин кабинет и на кухню – такую просторную, что мы с Гномом играли там в мяч. Кухня звалась у нас «Куродром» с тех пор, как папа вздумал изобразить из себя настоящего крестьянского сына и попробовал одним движением свернуть шею курице. Бедняжка вроде как умерла – похолодела, повалилась на кафельный пол, – но вдруг воскресла и заметалась по кухне, ошалело хлопая крыльями. Шея у нее была изогнута под безупречным прямым углом – хоть транспортиром проверяй.

Бассейна не было, зато имелся резервуар, в котором мы резвились вместе с тремя детьми Сальватьерры. Купаться мы предпочитали в нем, а не в озере – там даже в летний зной вода оставалась студеной. Зато, когда душа жаждала приключений, лучше озера ничего не было: мы ловили рыбу с лодок или с мостков, пускали по воде плоские камешки, собирали тростник для плотов, так и оставшихся недостроенными, бродили по берегам в поисках сюрпризов, на которые природа никогда не скупится: ящериц, дохлых рыб, обглоданных костей. Костям мы приписывали самое зловещее происхождение, на ходу сочиняя жуткие истории. («Без скелетов, – пишет Маргарет Этвуд, – не было бы и историй».)

Сальватьеррята были похожи, как близнецы, только разного роста, – ни дать ни взять три русские матрешки из одного набора. Старший брат, младший брат и посерединке – сестра Лила, самая отчаянная из троицы. Молчаливые, но очень обаятельные и смешливые; когда они улыбались, их черные от загара мордочки точно озаряло солнце. Каким-то сверхъестественным образом они за километр чуяли, где есть возможность набедокурить, и летели туда, как мухи на мед. Отыщите любой источник повышенной опасности: кучу извести, топор, пасущихся бычков, свиноматку с поросятами – и увидите, что рядышком непременно околачивается вся троица, поджидая удобного момента. Каждый день Сальватьерра-отец уводил детей домой, держа их за уши. Поскольку рук у него на всех не хватало, он приказывал Лиле ухватить за ухо младшего, и так они вчетвером шествовали, точно скованные одной цепью.

Как-то раз – я был еще маленький – Сальватьерра-отец велел Лиле научить меня ездить верхом. Помню, как я нервничал, особенно когда конь Лилы не желал меня слушаться и все время рвался перейти на галоп. Я все дергал и дергал за уздечку, пытаясь его сдержать, пока, взглянув на нашу тень на земле, не догадался, в чем штука: Лила, сидевшая сзади меня, погоняла коня пятками. Заставляю его остановиться, а она, покатываясь со смеху, снова пришпоривает.

Игры играми, но между Сальватьеррятами и мной всегда чувствовалось какое-то напряжение, не выражавшееся в словах. Я был для них пришельцем из другого мира, вторгшимся на их территорию. Повинуясь какому-то почти звериному инстинкту, они принуждали меня доказать, что я достоин принадлежать к их стае, а я с той же слепой решимостью принимал вызов, точно бык перед красным плащом тореро. Иногда я успешно проходил проверку, но порой все заканчивалось плачевно – без кровопролития каким-то чудом обошлось, но кости я ломал. И все равно Сальватьеррята не переставали чертить на пыльной земле воображаемые границы, которые я непременно нарушал, стараясь любой ценой доказать, что ни в чем им не уступаю. Скольких синяков, шишек и нагоняев мне это стоило! Но мне все было нипочем. Однако, когда я возвращался к своим городским штучкам: книгам, супергероям, – уже Сальватьеррята меня чурались, словно опасаясь недоступных им колдовских чар. Они соглашались ко мне присоединиться, только если видели, что затеянная мной игра требует перевоплощения: в ковбоя, в Робин Гуда, в Тарзана. Превращение в персонажей затеянного мной спектакля казалось им чем-то совершенно естественным, и свои роли они исполняли рьяно, с вдохновением, рядом с которым бледнели мои жалкие режиссерские замыслы, – Сальватьеррята были прирожденные актеры.

На моем теле остались шрамы от «испытаний», которым меня подвергали Сальватьеррята. Любопытно, что боль я напрочь забыл, зато живо помню, как радостно было впервые обогнать Лилу – мы скакали на лошадях босиком, и я стер ногу о стремя – или, ободрав ладони, достать орех с самой верхушки куста. На карте моего тела эти отметины обозначают дни, когда я чему-то научился. К детям Сальватьерры я не испытываю ничего, кроме благодарности. Они тоже знали, что такое Принцип Необходимости. Не создай они условия, вынудившие меня перемениться, я и сегодня оставался бы в Доррего чужаком, иностранцем, незваным гостем.