Текст книги "Камчатка"
Автор книги: Марсело Фигерас
Жанр: Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
65. Мы приезжаем на ферму, и я превращаюсь в «Репортера Эссо»
Путешествие прошло мирно – Гном почти всю дорогу спал. Обсудив это редкостное явление, мы сделали неожиданное открытие. Ночью мама три раза поднимала его с постели и водила в туалет, чтобы он не намочил постель. Но и я, проснувшись ни свет ни заря, сводил его один раз, а папа – еще два раза. Каждый из нас не подозревал о стараниях остальных. В эту ночь сонный Гном сделал столько рейсов по коридору туда и обратно, сколько никогда не совершал днем, в состоянии бодрствования.
Заслышав истошное тарахтение «ситроена», бабушка с дедушкой выбежали нас встречать. Дедушка был все такой же тучный; помню, он кутался в пончо из шерсти викуньи. Бабушка, высокая и тоненькая, в любой одежде выглядела элегантно. Рядом с приземистым ноликом – дедушкой – она походила на цифру один: вместе эти единица и ноль составляли бинарную систему счисления, на которой держалась вселенная Доррего.
Выспавшийся Гном вручил дедушке первый подарок – коробку сигар «Ромео и Джульетта». А я – второй, бутылку «Джонни Уокера» с черной этикеткой. Подарки были беспроигрышные – мы знали, что дедушке они не могут не понравиться. Но все равно он умудрился подколоть папу.
– Глянь-ка, мать, – сказал он бабушке, показывая ей сигары и виски. – Не возьму в толк то ли они меня побаловать решили, то ли в гроб свести!
Папа покосился на маму, словно говоря ей: «Вот видишь! Так я и думал!»
Вдобавок дедушка вздумал подчеркнуть, как давно он нас не видел. Сообщил, сколько месяцев, дней и часов миновало; он им вел точный счет – или, по крайней мере, хотел это нам внушить.
– Очень-очень долго! – согласился с ним Гном.
И на этом дедушка умолк, полагая, что факты изложены и дело принято к рассмотрению самым неподкупным судом.
Да, на ферму мы выбирались нечасто. Все-таки это больше пятисот километров от Буэнос-Айреса – расстояние нешуточное, тем более для «ситроена». Обычно, если мы долго не наведывались в Доррего, дедушка с бабушкой сами приезжали к нам в гости. Но, очевидно, ссора в прошлые новогодние праздники была еще яростнее, чем обычно (кстати, вот еще одно преимущество в сельской местности – когда разговор принимает неприятный оборот, есть куда уйти, чтобы друг другу не мозолить глаза), и с тех пор мы не встречались.
За обедом (вкусным и обильным) беседа текла плавно и обошлось без стычек. Потолковали о ферме, но дедушка сам поспешил сменить тему. Обменялись вялыми замечаниями о положении в стране, но обе стороны чувствовали, что вопрос слишком больной, чтобы его касаться. В итоге центром внимания стали мы с Гномом: брат влез на стул и исполнил государственный гимн в своем варианте (про Бестраха и вратаря очизны), а я, вооружившись парой льняных салфеток, продемонстрировал все разнообразные морские узлы, которым выучился у Лукаса.
Наконец папа с мамой решили прилечь с дороги, дедушка закурил в гостиной «Ромео и Джульетту» (мало что так настраивает на мечтательный лад, как аромат хорошей сигары) и уселся в кресле у окна, созерцая вечерний пейзаж Неподалеку, у камина, Гном беседовал с обоими Гуфи. Он рассказывал жесткому Гуфи – новейшему прибавлению в семье, – что на этом самом месте я съел майского жука. Эту мемуароманию Гном унаследовал от бабушки: она вечно вела себя как экскурсовод Музея Нашего Счастья и каждое место воскрешало в ней какое-нибудь воспоминание, которым она была просто обязана поделиться с окружающими, даже если те слышали эту историю уже тысячу раз.
Я развалился в большом кресле, наслаждаясь моментом: обществом дедушки и бабушки, запахом сигарного дыма, полной безмятежностью субботнего вечера, который, казалось, не закончится никогда. Но выдержал я недолго. Какое-то подспудное беспокойство мешало мне сидеть спокойно.
Возможно, я был таким всегда, с тех пор, как меня извлекли из материнского чрева и вышвырнули в этот мир: я знаю, чего хочу и, соответственно, чего ищу, но стоит мне добиться желаемого, как я внутренне раздваиваюсь: часть души отказывается расслабиться и насладиться достигнутым, и я уже думаю о своей будущей судьбе, о том, что еще не сделано, о том, что только зреет. Этот вечер остался в моей памяти как момент истины: я впервые осознал свою ущербность. Я не умею жить сегодняшним днем. Какая-то часть моего сознания всегда находится не там, где меня видят, где я гипотетически нахожусь, а забегает в будущее и подает мне оттуда сигнал боевой тревоги.
– Когда ты меня научишь водить трактор? – спросил я у дедушки, который отрешенно сидел у окна, погрузившись в раздумья. (В детстве даже представить себе не можешь, сколько всего может твориться на душе у взрослого, сидящего с абсолютно невозмутимым видом.)
Дедушка выдул изо рта облако серого дыма и ответил:
– Да хоть сейчас.
Когда мы приезжали в Доррего, дедушке нравилось всюду таскать меня с собой. Если он вел трактор, я, вытянув шею, сидел рядом с ним в кабине. Если ему надо было куда-то ехать верхом (а наездник он был великолепный, несмотря на тучность), он всегда просил оседлать двух лошадей. Если надо было убирать помидоры, мы шли вместе, он со своей корзинкой, я со своей. Я точно знал (хотя никогда и не спрашивал об этом у дедушки), что так же он водил с собой маленького папу и что мое присутствие помогает ему не замечать пустоты рядом – а пустота эта зияла уже больше двадцати лет.
– Ну, как дела, постреленок? – спросил он с невинным видом, пока я практиковался в переключении передач. – Как там этот китаец из твоего класса поживает?
– Японец! – поправил я его, как обычно. Дедушка любил меня разыгрывать самым нелепым образом. Когда я учился в первом или втором классе, он шепнул мне: «А знаешь, я ясновидящий. У тебя в классе есть японец». Я разинул рот, но впоследствии, приобретя кое-какой жизненный опыт, сообразил: насчет японца дедушка просто предположил наудачу. Японцы, китайцы и корейцы учились почти во всех государственных школах. На дедушку работала теория вероятностей. И все же я всегда остерегался оспаривать его россказни – вдруг он и правда ясновидящий?
– Китаец, японец…
– Не знаю, как он поживает. Он в прошлом году уехал.
– Вот те на! А тот, другой? Как бишь его, Бертолотти, Бергамотти…
– Бертуччо!
– Как там твой Бертуччо?
Переключатель не поддавался. Я остервенело дернул его.
– Эй, эй, не торопись так. Тут сноровка нужна, не сила!
И тогда дедушка заметил, что со мной что-то неладно. Ясновидцем тут быть не требовалось.
– Скажешь, и Бертуччо тоже уехал?
Здесь мне следовало бы заявить, что я хорошенько продумал все возможные последствия своего признания, но это была бы неправда. Казалось, за обедом меня, точно разоблаченного шпиона, опоили «эликсиром истины»: в тот момент я ответил бы на любой дедушкин вопрос, даже на самую интимную, стыдную тему.
– Нет. Это я уехал. И Гном тоже. Мы теперь в католическую школу ходим. Священник – папин друг. С тех пор, как мы туда ходим, Гном хочет стать святым. Маму вышибли из лаборатории. Папа остался без конторы. Пришли какие-то люди и все переломали. Первое время он работал в барах, но теперь везде полно полицейских, и он работает дома. Только не у нас дома, в другом месте. Теперь мы живем на даче. Там полно жаб-самоубийц.
Дедушка онемел. Сначала мне даже показалось, что он пропустил весь мой рассказ мимо ушей. Я задумался, как бы подал эту информацию ведущий «Репортера Эссо» – много лет существовала такая телепередача, обзор новостей за день, которая начиналась в полночь. Голос у ведущего был замогильный, физиономия – под стать; если я не ошибаюсь, звали его Репетто, Армандо Репетто. Свои черные волосы он напомаживал в стиле Белы Лугоши.[56]56
Бела Лугоши (1882–1956) – киноактер, игравший злодеев в фильмах ужасов.
[Закрыть] Я явственно услышал баритон Репетто: «Положение семьи Висенте усугубляется. К трудностям жизни в подполье добавляются экономические сложности. Увольнение Флавии и нестабильные заработки Давида ставят под вопрос платежеспособность этой семьи. Отвечая на вопросы журналистов, отец Давида заявил, что ничуть не удивлен развитием событий, и выразил намерение принять меры…»
– Дедушка! Дедушка, ты меня слышишь?
– Да, милый.
– Не ссорьтесь. Теперь не время.
66. Личинки
Одно время в курятник повадился опоссум. Дедушка прямо на стену лез от ярости. Смутно помню кровь, разбросанные перья, скорлупу от разбитых яиц. Дедушка заделывал все щели, ставил капканы, но опоссум все равно как-то протискивался внутрь. Чуть всех кур у нас не перевел. Наконец дедушка сказал: «Хватит!» – и мы отправились на охоту.
Я с энтузиазмом присоединился к отряду. Ну просто настоящий вестерн: опоссум – бандит, угоняющий чужих коней и скот, дедушка – шериф, а я – его правая рука; я не отходил от дедушки, пока тот заряжал ружье, клал в карманы красные гильзы, начиненные дробью, а потом по дедушкиной просьбе сбегал за Сальватьеррой. Его мальчишки тоже пошли с нами. А вот Лила наотрез отказалась. У женщин особое чутье.
Мы долго бродили там и сям. Столько петляли, что я уж решил: опоссум водит нас за нос. Но потом Сальватьерра обнаружил след. Остановился в метре от какого-то дерева, мельком покосился на дупло в его стволе и сказал, что зверь внутри. Я поначалу не поверил. Сальватьерра вставил дуло ружья в дупло и выстрелил.
Ружейные выстрелы гремят, как пушечные. А как гремят пушечные, даже вообразить не могу.
Сальватьерра запустил руку в дупло и вытащил хищника.
Опоссум – мерзкая тварь. Со стороны он похож на пушистую подушечку, а на деле – одни сплошные зубы да когти. Сальватьерра швырнул его на землю и всадил ружейный ствол ему в живот. Мне показалось, что это уже лишнее – сразу было видно, что зверь убит, – но тут Сальватьерра вслух подтвердил свою догадку.
– С приплодом, – сказал он.
В сумке на животе у опоссума, оказавшегося самкой, было несколько зверьков – белых, безволосых, чуть крупнее, чем личинки насекомых. Они копошились, словно потягиваясь после сна.
– Что с ними теперь будет? – спросил я.
Сальватьерра покосился на дедушку. Тот молча отвернулся, принялся деловито извлекать гильзы из стволов и прятать в карман.
Маноло, старший сын Сальватьерры, – он тоже, как и я, встал на колени рядом с опоссумом, – сказал:
– Подохнут.
Я отпихнул его так, что он с размаху сел на землю.
– Не каркай! Если я их буду кормить и согревать, не подохнут!
– Они же маленькие, – возразил Маноло. – Сосунки еще, не видишь? Глянь, какие рты. Таких маленьких сосок не бывает!
– Иди домой, – велел Сальватьерра непререкаемым тоном. Маноло обиженно скривился: глупость сказал я, а прогоняют его?
Он неохотно повиновался и ушел, а за ним, как на веревочке, поплелся и младший брат. Сальватьерра то-де попросил разрешения удалиться. Я остался с дедушкой один. Во мне боролись два чувства – брезгливость и беспомощность. Как мне хотелось отнести крохотных зверьков домой, но я не знал, как их взять. Даже притронуться боялся – еще раздавлю! В чем их нести? Как за ними ухаживать? А дедушка наблюдал за мной. Такого лица я у него еще никогда не видел. Искаженное, как у роженицы. Так смотрят старшие на своих детей и внуков, когда те страдают, а помочь им ничем нельзя.
Я даже ужинать отказался. Так и сидел у камина перед картонной коробкой, где на лоскутках, как на матрасе, лежали мои сонные личинки. Уложив Гнома, мама пришла ко мне и устроилась рядом на полу. Немного погодя сказала: «Залезай ко мне на колени», и я согласился. Коробку пристроил ей на подол. Малышам хотелось спать, и мне тоже.
На следующее утро я проснулся в своей постели. На миг мне показалось, что все было лишь кошмаром. Но мама, стоявшая у кровати в ожидании, взяла меня на руки – тогда, в шесть или семь лет, я был еще портативный, – и отнесла к озеру.
Там-то она и похоронила зверьков – на берегу, в илистой глине, где рос тростник. И сказала, что их крохотные тела помогут тростинкам вырасти крепкими и гибкими. Мама пояснила мне, что живые существа никогда не исчезают полностью: все, что умирает рядом с тобой, так и остается рядом, в воздухе, которым ты дышишь, в овощах, которые ешь, в земле, по которой ступаешь. Тогда я не знал, что и думать, – из ее рассказа я мало что понял, а то, что вроде бы понял, трудно было принять на веру. Но у меня полегчало на душе от того, что мои личинки близко, в месте, которое я могу навещать, когда захочу.
Этот уголок всегда был для меня особенным. Мне до сих пор нравится сидеть там, когда удается выскользнуть из загребущих лап большого мира. Прикрыв глаза, я вслушиваюсь в свист ветра в тростниковых зарослях, и мне чудится мамин голос, произносящий мудрые слова.
67. У бабушки есть машина времени
Днем стало жарко – солнце словно бы ошиблось сезоном. А мы все были экипированы неправильно: мама не взяла для меня никакой легкой одежды, пришлось ходить в клетчатой фланелевой рубашке. Но бабушка сказала, что у нее найдутся старые папины вещи: какая-нибудь рубашка с коротким рукавом, бермуды – все лучше, чем мой наряд лесоруба.
– Пойдем со мной в папину комнату, – сказала бабушка. Дверь в нее она всегда запирала, чтобы уберечь от разрушительных набегов Гнома. Папина комната была миниатюрной вселенной: «черная дыра» нанесла бы ей невосполнимый урон.
Против ожиданий, воздух в папиной комнате был свежий. Сразу ясно: бабушка ее постоянно проветривает. У окна так и стоял папин телескоп. Кровать заправлена: чистые простыни, все как полагается. На стене над изголовьем – флажки и вымпелы местных спортивных клубов и тогдашних благотворительных организаций: «Ротари-клуба», «Клуба львов»… В углу – книжный шкаф, где хранилась добрая половина серии «Робин Гуд»: благодаря издательским чудесам той эпохи мы с папой читали в детстве абсолютно одни и те же книжки. Например, «Дэвида Копперфильда» в переводе некой Марии-Нелиды Бургет де Руис. Папин экземпляр вышел в 1945 году, а куплен был в пятидесятом, судя по подписи и дате, накорябанным детским почерком на титульном листе.
На письменном столе я обнаружил полностью укомплектованный батальон оловянных солдатиков, идущих в атаку на незримого врага. На полке на высоте глаз – коллекция машинок, поражавших своей миниатюрностью и искусно выполненными деталями, куда там моим «мэтчбоксам»! А еще – несколько авиамоделей и красный парусник с мачтой чуть ли не до потолка.
– Все как было, – заметил я, пока бабушка рылась в шкафу.
– Да, ничего не изменилось.
– Ты могла бы все убрать на чердак и приспособить комнату для себя, – сказал я, вдохновляясь примером бабушки Матильды, которая упаковала все мамины вещи в коробки, а в ее прежней комнате устроила выставку сувениров из своих поездок – шляп, шалей, кукол. (Самой эффектной была танцовщица фламенко в платье с метровым шлейфом.)
– А зачем мне еще одна комната? – возразила бабушка со своей обычной прагматичностью. – Ну-ка, примерь.
Она дала мне футболку и бермуды, пахнущие нафталином, но чистые и почти новые. Странно было подумать, что когда-то эта одежда была впору моему папе.
– Ты по нему очень скучаешь? – спросил я, расстегивая рубашку.
– По твоему папе? Конечно скучаю. Но не забиваюсь в угол и не плачу, если ты об этом спрашиваешь. Прошлого не воротишь. По мне пусть все идет как идет, и о большем я не прошу. Вот только жаль, что я вас так редко вижу. Ну как, подходит? Примерь штаны.
– Здесь можно игровую комнату устроить, – заметил я. В общем-то я ничего не имел против перспективы, чтобы бабушка сложила папины вещи в коробки… и отдала мне.
– Я в ней и так играю. Для меня она – как машина времени, – сказала бабушка, распахивая дверцу шкафа, чтобы я мог посмотреться в зеркало. – Иной раз зайду прибраться, попадется под руку что-нибудь… любой пустяк: фотокарточка, школьная тетрадка, рубашка… гляжу на нее, как зачарованная, и все снова встает перед глазами. Чуть ли не слышу голос твоего папы – не нынешний, а тогдашний, конечно, – как он кричит в коридоре, требует принести молока или чистые носки…
– Он и с мамой так себя ведет. Но мама ему не потакает.
– Правильно делает. Кое-что переменилось к лучшему.
Бабушка подошла сзади, чтобы посмотреть на меня в зеркале. Ей все понравилось, за исключением моих волос – она безуспешно попыталась пригладить их рукой.
– А другое – к худшему О качестве больше не заботятся – все делают тяп-ляп, чтобы сразу расползлось и пришлось покупать новое. Думаешь, нынешняя футболка так долго продержалась бы? Вот чем хороши приятные воспоминания – сколько их ни перебирай, они не тускнеют. И места не занимают! А главное, – сказала бабушка и так чмокнула меня в ухо, что я едва не оглох, – их никому не украсть!
68. Папа спускается на дно
Не знаю уж, действительно ли в прежние времена все делали так добротно, как уверяла бабушка. Но плот, построенный дедушкой для папы, действительно оставался в целости и сохранности больше двадцати лет. Размерами он был метр на полтора, так что на нем спокойно умещались двое взрослых или трое детей. По всему чувствовалось, что делал его человек умелый или как минимум старательный: он использовал шурупы, хотя мог бы обойтись гвоздями, доски настила покрыл лаком, чтобы не впитывали воду, бревна соединил металлическими скрепами. Дедушка отыскал плот в сарае и перевез к озеру. Жаль только, куда-то запропастилась мачта, на которой, как рассказывал папа, обычно реял флаг с черепом и костями, сделанный бабушкой под его руководством. Когда дедушка подъехал на пикапе с плотом в кузове, нельзя было сказать, кто больше сиял: дедушка – от гордости за свою работу, папа – от нахлынувших воспоминаний или я, предвкушая плавание. Чтобы сговориться, нам хватило нескольких секунд и пары односложных восклицаний. Солнце, озеро, плот – кто устоит перед таким набором искушений?
На берегу остались кеды, носки и дедушка – его вес превосходил грузоподъемность судна (такой тяжести, верно, не выдержал бы даже «Кон-Тики»). Я предложил дедушке хотя бы залезть вместе с нами в воду, но он и слушать не захотел – заявил, что с места не сдвинется, понаблюдает за нами со стороны. Папа подвернул брюки, велел мне сесть на плот и оттолкнул его от берега.
И мы поплыли. И вышли на середину озера. Папа греб руками, как веслами. И рулил тоже руками. Я лежал на животе и, заслонившись ладонями от солнца, пытался разглядеть дно. Дедушка говорил, что озеро здесь было не всегда. Много лет назад, задолго до того, как он купил эти земли, здесь был карьер по добыче мрамора. Видно, кто-то переусердствовал – дорылся до водоносного слоя. Вода ударила фонтаном, точно нефть в кино, и затопила весь карьер. Хозяевам пришлось искать другое место. Папа клялся, что на дне озера осталось оборудование, домики владельцев карьера и даже целые деревья (их верхушки торчали из воды близ противоположного берега, принадлежавшего нашим соседям Подетти) и что все это он видел собственными глазами, когда нырял с самодельной тростниковой трубкой. Я слушал его не без скептицизма – история казалась слишком красивой, чтобы оказаться правдой. Много ли наберется на свете людей, у которых в двух шагах от дома есть личная Атлантида?
Со временем я удостоверился, что ни дедушка, ни папа не лгали. Под водой мне встретились и обросшие водорослями механизмы, и домик без крыши – я побывал внутри него и выплыл через дверь, и стволы деревьев – между их ветвями сновали мальки. Но в тот раз, с плота, я ничего не увидел, кроме растений с крупными веретенообразными листьями, которые гипнотически трепетали, а ближе ко дну терялись во мраке.
Папа загребал руками попеременно, стараясь, чтобы плот не сносило течением. Он вымок до нитки, но, похоже, это его ничуть не волновало.
С берега нам махал дедушка.
– Мог бы с нами искупаться, – сказал я.
– Дедушка не умеет плавать.
– Как это «не умеет»?
– Ты думаешь, все ходят в бассейн? Дедушка с самого детства работал. Его мама не могла оплачивать занятия плаванием.
– А как же он тебя отпускал купаться? Не боялся? А если бы у тебя с плотом что случилось? Как бы он тебя спас?
– У него была моторка – она всегда стояла у причала. Но он говорит, что никогда за меня не боялся. Я хорошо плавал. Он в меня верил. Дедушка считает: чем раньше научишься обходиться собственными силами, тем лучше. В этом я с ним согласен. Не зря же я с детства показывал тебе город и приучил ходить по улицам без провожатых.
– И все-таки один раз я потерялся.
– Но с тех пор больше не терялся, правда?
Папа кружил по озеру с определенной целью – искал один столб, старую опору линии электропередачи, выступавшую над водой всего лишь на метр. Папа хотел проверить, сохранились ли надписи, которые он нацарапал перочинным ножом. Но столба нигде не было видно.
– Наверно, убрали. Или сгнил, скорее всего. Мы всегда к нему плавали втроем – я и дружки мои, младший Подетти и Альберто, племянник Сальватьерры. Однажды Подетти залез на столб и начал изображать знаменитые скульптуры. Роденовского «Мыслителя», потом Давида Микеланджело – такую кокетливую рожу скорчил, просто умора. «А теперь, – говорит, – фонтан «Ангелочек»!» Спустил трусы и начал нас поливать. Ну не дурак ли! Поливает, а сам гогочет, как гиена, но тут мы с Альберто налегли на весла, а его бросили на столбе. Он пол-озера проплыл, пока нас не догнал. Папа все греб и греб, не зная устали. Глядеть в воду мне надоело, и я перевернулся на спину. Подставил живот солнцу, прикрыл глаза и больше уже ни о чем не думал, а папа тем временем рассказывал историю за историей. Словно не мог завернуть кран воспоминаний. Я и сам не заметил, как перестал его слышать. Все плыть и плыть – это же такое наслаждение, наверно, почти как парить в воздухе. Возможно, я даже задремал на пару минут.
– Я весь изжарился, – проговорил я наконец.
– Брызни на себя водой.
– А искупаться нельзя?
– Вода дико холодная – не очень-то поплаваешь. Руки и ноги сразу станут как свинцовые, вымотаешься в момент.
– Эх, жалко. Тогда давай во что-нибудь поиграем.
– Мы с Подетти играли в «качели со скидкой». Вставали на плоту во весь рост, осторожненько так, считали до трех, и каждый начинал раскачивать плот. Кто не удержится и упадет за борт, проигрывает.
– Давай поиграем!
– Смотри, в воду свалишься.
– Как бы тебе не свалиться!
– А это видел?
– А-а, ты меня боишься?!
– Что ж. Вы сами вынесли себе смертный приговор. Готовьтесь принять ванну.
Встать было не так-то просто. Плот скакал на воде, как шальной. Ни я, ни папа не могли распрямиться.
– Ты кто? – спросил я, хохоча во все горло.
– Я капитан Немо. А ты кто такой?
– Я Гудини.
– Немо против Гудини – раз! Пихаться запрещается. Немо против Гудини – два…
– Щекотка запрещается.
– Немо против Гудини – три! Старт!
Все равно что впервые в жизни встать на коньки. Равновесие удерживаешь еле-еле. Остановиться уже не в твоих силах, а тут еще и противник раскачивает плот, сводя на нет все твои усилия.
Мне была прямая дорога за борт, если не вмешается чудо. Или хитрость.
Оборвав папу на полуслове («…Немо не теряет равновесия, сбивает с толку противника, опрокиды…»), я толкнул его. Захваченный врасплох, он рухнул на спину, точно каменная статуя. После внезапного исчезновения противовеса мой конец плота опустился, и, не успей я присесть, мне бы тоже пришлось искупаться.
– Невероятно, дамы и господа! – выкрикнул я. – Непобедимый Гудини доказал свою не-по-бе-ди-мость! Он посрамил противника! Немо бесповоротно пошел ко дну! Похлопаем чемпиону!
Я мог бы и дольше орать, как индюк, но, пока папа не вынырнет, насмешки не имели смысла. А папа все не выныривал.
И даже пузырей не было. Я заглянул в воду с того края, где он упал, но солнце как раз спряталось за тучей и не было видно ничего, кроме черной пучины.
Я задумался над папиными словами. О том, какая холодная тут вода, как сдавливает руки и ноги. Устаешь моментально. А если от холода у него случился разрыв сердца? А если он действительно пошел ко дну и теперь лежит где-то среди домиков, железок и деревьев?
Я попытался закричать, но голоса не было. Я слишком промерз: зубы стучали, точно кастаньеты, тело в одну секунду окоченело. Эта гнусная туча, черная туча, черная вода. Я мог только метаться от одного края плота к другому, точно пантера в невидимой клетке, надеясь, что папа вот-вот вынырнет, что туча уйдет, и вода станет прозрачной, и папа наконец-то вернется из Атлантиды.
Вдруг я почувствовал, как мне в спину ударила ледяная струйка. Это папа высунул голову, набрал в рот воды и начал меня поливать – повторил подвиг ангелочка Подетти, только эта жидкость была без цвета и без запаха. Вот ведь остряк доморощенный! Отплатил мне той же монетой! Но едва я обернулся, его улыбка погасла. Не знаю уж, что папа прочел у меня на лице, но он побледнел. Наверно, он предчувствовал, что сейчас начнется, – я принялся его колотить, колотить по-настоящему, яростно. Одной рукой он парировал мои удары, а другой пытался притянуть к себе, обнять, а сам повторял: «Прости меня, прости, сынок, я не подумал, клянусь, у меня и в мыслях не было», я его бил, а он просил прощения, пока я не выбился из сил, но и после этого он еще долго твердил одну и ту же фразу…
По официальной версии, за борт он упал сам – просто по неосторожности.
Правду мы никому не рассказали.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.