Текст книги "Камчатка"

Перемена

Как мне одиноко, как грустно

в пустыне этого мира.

Но есть у меня мысль – поехать

туда, куда влечет сердце.

Собраться не так-то просто,

пешком вообще не добраться,

Плот выстрою и поплыву

и потерплю крушенье.

Тангито, «Плот»[36]36
  Тангито – псевдоним Хосе Альберто Иглесиаса (1945–1972) – одного из первых аргентинских рок-музыкантов. «Плот» – его самая известная песня.


[Закрыть]

Words support like bone.

Peter Gabriel, «Mercy Street»[37]37
  «Слова, подобно костям, служат нам опорой». Питер Гэбриэл, «Мерси-стрит» (англ.).


[Закрыть]

Третий урок: родной язык

Язык, ж

1. Естественный язык, важнейшее средство человеческого общения;

2. Любая знаковая система. Родной Я. – национальный язык, которым человек овладевает в раннем детстве в среде общения, без специального обучения.

40. На сцену выходит Лукас

Через несколько дней приехал Лукас. Мама привезла его на «ситроене». Мы его ждали. Или, точнее, подготовились к его приезду. За несколько суток мы с Гномом превратили дачу в крепость, оплот сопротивления захватчику.

Мама возвестила о его появлении заранее, дня за два. Сюда приедет один мальчик, заявила она вдруг. Поживет с нами.

– Вы его усыновить хотите?

– Да что ты, дурачок! Это на неделю, не больше. Ему нужно где-то перекантоваться.

Но я не поверил. Информация исходила от того же лица, которое делало вид, что пригласило к нам бабушку Матильду без всяких задних мыслей, просто из родственной симпатии, хотя на самом деле речь шла о коварном плане, который сорвался, в том числе благодаря жабе-камикадзе. Кто гарантирует, что это не новая уловка? И когда мы свыкнемся с присутствием чужака, папа с мамой не объявят: «Это наш новый сын насовсем»? Ясное дело: они нами недовольны. Двоих детей им мало. Мы для них недостаточно крутые. Им еще один понадобился. Сечешь, Гном? Он наверняка блондин, вот увидишь. И наверняка подлиза: через слово «пожалуйста» да «спасибо». Спорим, что он и в постели не писается?

Гном поклялся мне в верности навеки и сам вызвался участвовать в контратаке.

Для начала мы забаррикадировали нашу спальню от вторжения оккупанта. Если папа с мамой хотят нового сына, пусть селят его у себя. Мы сделали таблички, чтобы в принадлежности имущества не возникало никаких сомнений. «Логово Гарри и Святого», – гласила табличка на двери. Спинки наших кроватей украсились ярлыками. И ящики стенного шкафа – тоже. На всякий случай мы разделили шкаф на две половины: одна мне, другая Гному. (Хранить в шкафу нам, правда, было нечего, но мало ли что у нас появится в будущем?) Ящик тумбочки заклеили скотчем – правда, теперь мы и сами не могли его открыть, зато символический смысл сразу ясен! Гном привязал Гуфи бечевкой к своей кровати и на всякий случай попросил и его снабдить табличкой. Последнюю картонку мы прикрепили к москитной сетке на окне, надписью наружу. На картонке значилось: «ОСТОРОЖНО, ЗЛАЯ СОБАКА», как в мультиках студии «Уорнер бразерс». Под этой фразой мы приклеили единственное изображение собаки, которое попалось под руку, – картинку с Крипто. Крипто – это пес Супермена. Вид у него не очень свирепый, но кое-какие сверхспособности имеются. Мы с Гномом договорились, что в экстренном случае залезем под кровать и загавкаем – пусть мальчик думает, что здесь и правда живет сторожевая собака. Даже немного порепетировали. Гном тявкал, как щенок, – каковым, собственно, и был.

Приготовления коснулись и сада. Мы убрали кресты из палочек от эскимо, установленные на могилах жаб: а вдруг чужак окажется еще и осквернителем могил? Насчет антитрамплина мы решили сказать, что к нашему приезду он уже здесь был, а для чего он служит, не знаем. Следовало всячески отвлекать внимание пришельца от бассейна. Наша благотворительная программа, направленная на воспитание нового поколения разумных земноводных, была слишком важна, чтобы ставить ее под угрозу. В случае допроса мы не должны были разглашать никакой информации, кроме самой элементарной: имя, звание, личный номер. Симон Висенте, международный разведчик, номер 007 (единственный, который мог запомнить Гном).

Вся эта деятельность противоречила тому, что я обещал маме. Объявив, что у нас поселится мальчик, она попросила меня подготовить Гнома. Сам знаешь, какой он у нас, как на него действует все новое и непривычное. Сказать по чести, наш толстячок еще хорошо держится. Правда? Я кивнул, думая о том, что Гном опять начал писаться в постели, но умоляет меня его не выдавать. Для верности мама озарила меня мощнейшей Обезоруживающей Улыбкой. Как я мог отказаться? Потому-то я со спокойной душой нарушил обещание: оно было дано под принуждением.

Когда приехал Лукас, оказалось, что старались мы понапрасну.

Я затаился в сарае. Оттуда просматривалось место, где родители парковали «ситроен» (между лимонными деревьями, чтобы из-за забора не было заметно). Гном дежурил у ворот. Ему было велено оповестить меня о приезде чужака и закрыться в нашей спальне на задвижку, пока в дверь не постучу я: три частых удара, пауза, еще два, с паузой, – наш условный сигнал. Мы запаслись провизией, чтобы выдержать осаду: колбасой, печеньем, сыром и, разумеется, молоком и «Несквиком».

С самого начала все пошло наперекосяк. Гном притомился дежурить и ушел смотреть телевизор. Мама укрыла машину за деревьями, а я, вместо того чтобы приметить врага и помчаться к себе, так и сидел, хлопая глазами, в сарае, пока не услышал громкие крики: «Гарри! Гарри!»

Лукас оказался самым большим мальчиком на свете.

41. Захваченный дом

Он был одет как любой из моих друзей: джинсы, кроссовки «Эрроу» и клевая оранжевая футболка с мотоциклом и надписью «Jawa CZ» на груди, но всё – исполинского размера. Лукас был настоящий великан. Метр восемьдесят с гаком – на голову выше моих родителей. При себе он имел голубую спортивную сумку с надписью «JAPAN AIR LINES»[38]38
  «Японские авиалинии» (англ.).


[Закрыть] и спальный мешок. Невероятно тощий, с длиннющими руками и ногами, он напоминал тех пауков, которыми моя фантазия населила таинственный дом. Казалось, Лукаса только что вытянули на дыбе и со своими новыми габаритами он еще не свыкся – ходил он так, словно на пятках у него росли пружины. На его подбородке торчали вразброд три или четыре жалостных иссиня-черных волоска. Он походил на Шэгги из мультика «Скуби Ду», но в нем было что-то зловещее. Эдакий Шэгги, одержимый злым духом, жертва вуду; Шэгги, готовый выцарапать тебе глаза и съесть, а потом высосать твой мозг через опустевшие глазницы.

Я был вынужден откликнуться на зов мамы – а что мне оставалось-то? Когда я подошел, ритуал знакомства уже завершался. Все улыбались, кроме Гнома, который рядом с Лукасом казался настоящим гномом. В его глазах читался панический вопрос: «Что нам теперь делать?».

– А это Гарри, – сказал папа.

Лукас протянул мне руку и сказал, что имя у меня отличное. Все, в чьи тела вселились демоны, непременно стараются подлизаться к окружающим. Я пожал ему руку, делая вид, что попался на удочку.

– Знакомься, это Лукас, – сказала мама.

– Лукас, а дальше? – спросил Гном.

Родители и Лукас переглянулись. Затем последний ответил:

– Просто Лукас.

После чего папа вызвался показать Лукасу дом и участок.

Гном захотел присоединиться к экскурсии, но я жестом остановил его. Когда старшие отошли, мы, как оглашенные, помчались в свою комнату.

За несколько секунд мы сняли все таблички. Гном не очень понимал зачем, но, верный своей клятве послушания, повиновался моим приказам беспрекословно, меж тем как я пытался объяснить ему необъяснимое.

Нас обманули. Лукас – не мальчик. Он взрослый, замаскированный под мальчика, самозванец, гувернер, которого наняли за нами присматривать. Если бы не покушение на жизнь бабушки Матильды, с нами сидела бы она – и мы знали бы, чего ожидать. Но теперь мы отданы на милость незнакомца. Незнакомца с пружинами на пятках и руками на проволочном каркасе. Мы ведь никогда не видели, чтобы люди так ходили, правда? Нечеловеческая какая-то походка. Нет, хуже – подделка под человеческую! Мы столкнулись с головоломной загадкой. Кто он – этот Лукас? Тот, за кого себя выдает? Обыкновенный мальчик, как уверяют папа с мамой? Или агент тьмы, присланный обратить нас в рабство, наш личный Захватчик?

Потеряв дар речи от всех этих задачек, Гном вручил мне собранные таблички и затеял игру с Гуфи, все еще привязанным к кровати. Отбрасывал Гуфи подальше и наслаждался гудением бечевки в тот момент, когда она натягивалась и полет Гуфи прерывался. Но я-то видел: Гном разволновался не на шутку.

Я и не заметил, как на пороге возникли мама и Лукас.

– Лукас будет спать у вас, – объявила мама.

Я скомкал в руках таблички.

– Да я и в столовой могу спать, ты не против? – обратился Лукас к маме, заметив, как мы напряглись.

– Еще чего! – отрезала мама. – В столовой жуткий сквозняк!

И преспокойно ушла. Следующее мгновение затянулось на несколько столетий. (По-моему, все времена одновременны.) Гном прижимал к себе Гуфи, Лукас прижимал к себе свой спальный мешок, а я мял в руках бумажки. Мы, не сговариваясь, играли в «Море волнуется».

Гном первым сделал жест доброй воли – его юный разум нащупал единственный способ разрешить сомнения. Гном немедленно применил способ на практике – швырнул Гуфи на постель, воздел руки кверху и несколько раз согнул и распрямил мизинцы.

Лукас решил, что это такое приветствие. И, уронив мешок на пол, повторил жест Гнома, согнув мизинцы.

– Здравствуй, Симон Висенте.

– Здравствуй, Простолукас. Ты «Несквик» умеешь готовить? Пойдем, я научу!

И взял курс на кухню с Лукасом на буксире.

За несколько секунд Гном удостоверился, что Лукас – не Захватчик, и зачислил его в лагерь человечества.

Но я был не столь доверчив. Я-то знал: Захватчики бывают разные.

Обозлившись на весь свет, я отшвырнул скомканные таблички и спрятался в стенном шкафу.

42. Похвала слову

Вначале словами пользовались, чтобы именовать то, что существовало и без них. Мать. Отец. Вода. Холод. Слова, обозначающие эти основные элементы реальности, чуть ли не во всех языках мира похожи по звучанию или хотя бы по мелодике. По-испански «мадре», а по-арабски «умм», по-немецки «муттер», по-русски «мать». (Суша повсюду одинакова; куда ни заберись, везде суша есть суша.) Но совсем другое дело – слова, обозначающие самые заурядные, свойственные всем эмоции. У каждого народа эти слова звучат по-своему: «страх» – не совсем то, что английский «fear» или французский «peur». Мне хотелось бы верить, что приятные переживания у разных людей и народов схожи больше, чем неприятные, и, следовательно, наше сродство сильнее нашей разобщенности.

В каждом языке заложена своя, особенная картина мира. Например, английский – язык остроумия и четкости. Испанский склонен к причудливым выражениям. Очевидно, оба этих языка отвечают потребностям народов, которые на них говорят, – иначе не выдержали бы проверку временем. Периодически лингвисты включают в лексикон новые слова, уже обкатанные в разговорной речи, или узаконивают грамматические построения, которые раньше считались неправильными, но новые слова – словно листья и так уже густого дерева, а грамматические новации – как молодые ветки' подспорье его дальнейшего роста; дерево же остается прежним.

Языки появились очень давно, но я могу перечислить кое-какие вещи и явления, которые существуют, но названий не имеют. Например, боязнь замкнутого пространства именуется термином «клаустрофобия». Но нет ни одного слова, которое обозначало бы любовь к замкнутому пространству. Клаустрофилия? Были ли клаустрофилами монахи-переписчики из Килдэрского аббатства,[39]39
  Килдэрское аббатство – монастырь в Ирландии, прославившийся в Средние века благодаря рукописным книгам, которые там изготавливались, и богатой библиотеке.


[Закрыть] чьими усилиями спасена от уничтожения значительная часть памятников западной культуры? Страдают ли клаустрофилией подводники и шахтеры?

В нашей семье считается, что клаустрофилия появилась у меня, едва я выучился ползать. Я отыскивал темные тесные закутки и в них забивался. В собачьи будки. В гардеробы. В багажники автомобилей. Поскольку я никогда не плакал, то так там и сидел, пока родичи не хватятся. Если я успевал задремать – а в большинстве случаев так и случалось, – поиски затягивались на несколько часов. Если же я еще бодрствовал, то меня засекали сразу – по смеху. Наверно, мне нравилось, что все наперебой выкрикивают мое имя.

По самому расхожему объяснению, я стал клаустрофилом оттого, что провел лишний месяц в мамином животе. В темных закутках ко мне якобы возвращалось чувство защищенности, которое я испытывал в столь неохотно мной покинутом материнском лоне. Но были и другие объяснения, в том числе совершенно нелепые. Одно время родные судачили, что у меня склонность к суициду, – и только потому, что меня еле выдернули за ноги из жерла старинной пушки в Лос-Кокос.[40]40
  Лос-Кокос – центр туризма в аргентинской провинции Кордоба.


[Закрыть]

Я рос, и пушечные стволы стали мне малы. Но время от времени, когда совсем донимала скука или на душе становилось тошно, я искал покоя в каком-нибудь стенном шкафу. Устраивался на грудах одежды и навострял уши. Из шкафа слышно все-все-все. Он – как резонатор дома. Можно различить несколько звуковых пластов. Плеск воды в бачке, шипение газовой колонки, далекий телевизор, мотор холодильника, передвижения всех жильцов, разговоры, которых нам, детям, слушать не положено. В сырую погоду даже слышно, как потрескивают деревянные стенки самого шкафа.

В день, когда приехал Лукас (или Простолукас, как окрестил его Гном), я забрался в шкаф – но не расслышал ничего, кроме стука собственного сердца. Оно разогналось, точно паровоз с перегретым, еще чуть-чуть – и взорвется, котлом. Грудь гудела от боли: словно чей-то кулак бил меня изнутри по ребрам. До чего же я разозлился! Родители меня обманули, Гном предал. Я решил, что даже в одиночку продолжу войну с чужаком. Попробовал что-нибудь придумать, но сердце мешало мне сосредоточиться. Очень уж оно грохотало.

Сеньорита Барбеито говорит, что сердце – это мускул. Оно то сокращается, то расслабляется и при этом шумит: «л-л-луп-дуп». Нет, не «луп-дул», а «л-л-луп-дуп», начальная «л» растянута: как и у всякого механизма, стадия запуска – самая трудная и потому длится дольше. По словам сеньориты Барбеито, раз сердце – мускул, то им можно управлять. Правда, у этого мускула свой норов, свои хитрости. Почти все мускулы реагируют на наши непосредственные и сознательные приказы, но сердце – это мускул с автоматической коробкой передач, как у автомобилей, сделанных в Штатах. Надо научиться отключать автоматическую коробку передач и хотя бы ненадолго включать ручную. Процесс этот хлопотливый, поскольку к сердцу не приложена заводская инструкция по эксплуатации (а жаль, скольких проблем удалось бы избежать!), нет у него и переключателя, тумблера или кнопки для перехода в другой режим. Совсем как в книге «Аэропорт» (фильма я не видел, но книгу мне давала почитать мама): во время полета возникли неполадки, пилот без сознания, и тебе приходится, хотя ты ничегошеньки не умеешь, взять управление самолетом на себя и следовать указаниям диспетчера по радио, или, как сделал я в шкафу, воображаемой сеньориты Барбеито. Тогда были в моде фильмы о чрезвычайных ситуациях на борту самолета. Например, «Президентский самолет пропал». В одной из сцен герой этого фильма говорил, что перед женитьбой надо внимательно присмотреться к матери невесты, чтобы уяснить, какой станет твоя будущая супруга спустя много лет, – а то вдруг с ней лучше не связываться? Совет показался мне мудрым, и я мысленно взял его на заметку, чтобы со временем проверить на практике.

Когда я снова вспомнил о сердце, оказалось, что оно бьется уже не так часто. Мне стало интересно, в чем тут фокус – надо не думать вообще или, как сейчас, подумать о чем-то другом? Задумаешься о каких-то посторонних вещах, перескакиваешь с одной мысли на другую и отвлекаешься, а отвлекшись, забываешь о горестях и успокаиваешься. Этот же фокус помогал мне от бронхиальной астмы, когда в груди у меня все сжималось и начинало казаться, что воздух больше не поступает в легкие. Я думал: «Задыхаюсь, задыхаюсь» – и задыхался еще сильнее. Тогда я включал телевизор, или варил себе кофе с молоком, или раскрывал книгу и переносился в страну Оз, Камелот или на остров Питера Пэна, а спустя некоторое время обнаруживал, что опять дышу нормально. Нужно сделать вид, что даже не замечаешь своей проблемы, тогда она тебя минует или отступится. С легкими у меня это получалось, а теперь и с сердцем вышло. «Молодец, – сказала сеньорита Барбеито у меня в голове. – Посадку ты совершил почти безупречно. Теперь можешь выйти в салон. Тебе устроят овацию. Гарри, ты просто герой!» (Даже в моих фантазиях меня называли «Гарри». Папа накрепко втолковал, что наши прежние имена должны храниться за семью печатями. Любая оговорка опасна. Даже в своем кругу мы не могли называть друг друга по-старому. Папа звал меня Гарри. И мама тоже.)

Наверно, у Гудини тоже была клаустрофилия. Или, скорее всего, окружающая действительность часто доводила его до белого каления. И тогда он забирался в какой-нибудь сейф, сундук или стеклянный саркофаг и думал там о посторонних вещах, о чем попало, о всякой ерунде, пока не успокаивался и не решался вернуться в мир.

43. У Лукаса есть девушка

Ночью я встал, чтобы сходить по нужде (а заодно проверил, как там Гном, но проверять было уже поздно: он успел напустить на матрас лужу), и чуть не убился до смерти. Прямо у меня на дороге разлегся Лукас в спальном мешке. То ли мешок был куцый, то ли его владелец – чересчур длинный, но только он поневоле сложился в три погибели. Вылитый кенгуренок какой-то исполинской породы, устроившийся в сумке своей мамаши-кенгуру (той же исполинской породы, само собой).

Обогнув Лукаса, я обнаружил, что свою одежду он повесил на стул. В лучах луны, проникавших сквозь жалюзи, оранжевая футболка сияла каким-то неземным светом. Я потрогал ее. Нарисованный мотоцикл и надпись «JAWA CZ» были какие-то странные на ощупь – пористые, вроде как резиновые. Таких футболок я никогда еще не видывал. Напрягая зрение, я попытался прочесть надпись на фабричном ярлыке у горловины. «Made in Poland». Зачем Лукас ездил в Польшу? Необычное направление для путешествий. Люди ездят в Мадрид, в Париж, в Лондон, в Рим. Но Польша? Лучше бы на футболке значилось «Made in Transilvania» – это было бы как минимум логично. Тогда получалось бы, что Лукас – это Ренфилд, помощник Дракулы, пока не успевший превратиться в настоящего вампира. Но Польша для меня была совершенно неизведанной страной, у меня она ассоциировалась со шпионажем, двойными агентами и звуками цитры (просвещенный читатель поймет, что по невежеству я путал Польшу с Австрией, а Австрию, в свою очередь, представлял себе по фильму «Третий человек» с музыкой Антона Караса[41]41
  Фильм английского режиссера Кэрола Рида, действие которого происходит в Вене. В фильме использована мелодия австрийского музыканта Антона Караса, исполнявшего свои произведения на цитре.


[Закрыть]). А как же голубая сумка с логотипом «Japan Air Lines»? Неужели, несмотря на юный возраст, Лукас столько путешествовал? И почему по таким странным местам? Япония – это ж вообще… Я ума не мог приложить, зачем ездить в Японию, если только ты не Джеймс Бонд и не повинуешься своему шефу «М.» – да и то исключительно в книге «Живешь только дважды». (У дедушки в Доррего было полное собрание Яна Флеминга с кадрами из фильмов на обложках.) Значит, Лукас – тайный агент? А знают ли об этом наши папа с мамой? Или он их обманул точно так же, как пытается обмануть меня?

Я должен был узнать о Лукасе как можно больше.

А из заднего кармана его джинсов торчал бумажник.

Я выждал несколько секунд (помните, мне еще и в туалет хотелось), чтобы удостовериться: Лукас крепко спит. И осторожно вытащил бумажник.

Денег кот наплакал. Документов вовсе нету. Оно и неудивительно: свое подлинное имя Лукас скрывает. Ему вовсе не надо, чтобы люди догадывались, что его зовут не Простолукас. В бумажнике лежала пара автобусных билетов и программка из кинотеатра на улице Лавалье, датированная 1973 годом. Зачем Лукас хранит такую старую программку? Ответ подсказывало само название фильма: «Живи и дай умереть», в главных ролях – Роджер Мур, Яфет Котто и Джейн Сеймур. Первый фильм, где Роджер Мур был Джеймсом Бондом! Лукас хранит этот листок в память о дне, когда почувствовал, что шпионаж – его призвание; фу-ты ну-ты, какая сентиментальность!

В этот момент Лукас беспокойно заворочался во сне, и я спрятал бумажник за спину. Когда тебя вот-вот застукают и нужно придумать отговорку, в голову никогда ничего умного не приходит. Только ерунда: может, сказать, что я решил в знак гостеприимства постирать ему джинсы? Или что мне надо разменять крупную купюру (в три часа ночи!). Но, к счастью, объяснений не понадобилось. Лукас не проснулся.

И тут мне попалась фотография. Девушка в белой мини-юбке распахивала передо мной свою черную блузку, обнажая грудь, и ласково мне улыбалась. Лучшего подтверждения моим подозрениям, что Лукас – сентиментальный шпион, нельзя было и придумать. Эта красавица могла бы сыграть девушку Бонда в любом фильме. Чтобы вспоминать о ней на заданиях, но при этом скрыть весь накал своих чувств, Лукас прибег к нехитрой уловке: на оборотной стороне фотокарточки был напечатан календарь на 1976 год, а сверху написано: «Киоск Пеле, авенида Санта-Фе». Просто и гениально. Взрослые чего только не придумывают, чтобы утаить свою личную жизнь. Мамин двоюродный брат Тито прятал номера «Адама» и «Плейбоя» в стопках «Хот Род» и других иностранных автомобильных журналов. А папа, не читавший ничего, кроме газет, сводов законов и – ради информации о скаковых лошадях – «Вестника ипподрома «Палермо», хранил у себя в кабинете роман «Любовник леди Чаттерлей». Если бы Бертуччо с его помешательством на взрослых книжках меня не просветил, я бы и не заметил этот пикантный томик среди уголовных кодексов.

Я вернул бумажник на место и галопом помчался в туалет. Нет, не буду кривить душой. Целую вечность я боролся с искушением присвоить фотографию, но потом решил: нехорошо, если Лукас что-то заподозрит (а фотографию можно и в другой раз стащить, тоже ночью, – не завтра же он уедет), и засунул бумажник назад в карман джинсов. Так лучше. Лукас не догадается, что я кое-что знаю; преимущество вновь на моей стороне.

Пора бы изобрести унитазы с регулируемой высотой. Женщины ругаются, что мы брызгаем куда не надо, но попасть точно в цель гораздо труднее, чем кажется.