Текст книги "Камчатка"

69. Я шпионю за взрослыми и узнаю кое-что, не предназначенное для моих ушей

Ужин прошел без ссор. Папа вел себя так, словно его подменили блеклой, вялой копией. Где было серебро, стало олово. Похоже, даже дедушка подивился, что сын пропустил мимо ушей несколько его замечаний, которые просто требовали саркастического ответа. Думаю, все мы, за исключением Гнома (он то и дело выскакивал из-за стола, чтобы жарить в камине ломтики хлеба), почувствовали папино настроение – а точнее, полное отсутствие такового. К десерту напряженность стала действовать гипнотически, и я неотрывно следил за папиными руками: вот они очищают яблоко, вот подливают в виски содовую, вот скатывают хлебные шарики… Мне никак не удавалось удостовериться, гнутся ли еще у него мизинцы, по-прежнему ли это мой папа или уже двойник, точно копирующий его внешность, но бездушный.

Бабушка начала убирать со стола. Мама тоже встала и, складывая на тарелку яичную скорлупу, подала мне условный знак. Первый этап моей миссии состоял в том, чтобы завербовать Гнома и отвести его на кухню. Я столкнулся с неожиданными сложностями: Гном обнаружил, что из папиных хлебных шариков и зубочисток получаются отличные человечки, и увлекся инсценировкой легендарного судебного процесса.

– Подожди, я еще не закончил! – возразил он. – Я Жанну д'Арк делаю!

– Потом ее сожжешь. Мы должны принести торт!

Предполагалось, что мы двинемся в авангарде торжественной процессии, распевая во все горло «С днем рождения, дед!», а за нами понесут торт. Когда мы прибежали на кухню, мама с бабушкой в четыре руки торопливо втыкали свечи.

– Учителя всегда нужны. Я же не предлагаю идти работать в школу на всю жизнь. Но как временный выход – почему бы нет? Но это ты ему должна сказать, больше некому. Если скажу я, он все мимо ушей пропустит. А если отец – такое начнется! Ты же их знаешь. Два сапога пара! – говорила бабушка, нервно чиркая спичками.

– Можно, я зажгу?

– Можно, я зажгу? – повторил за мной Гном.

– Нельзя! – рявкнула мама и, словно ничего не случилось, продолжила разговор с бабушкой: – Без драки они и общаться не умеют. Только собачатся. Знаешь, каково жить под одной крышей с тремя мужиками?

Я попытался отколупнуть с торта немножко крема, но мама стукнула меня по голове спичечным коробком.

– Стой у дверей гостиной, – сказала она, – и, когда я подам тебе отсюда сигнал, выключи свет.

– И огонь надо потушить, а то он тоже светит! – вмешался Гном, ради спасения Жанны д'Арк готовый на все.

– Смотри у меня – поосторожнее с камином, – сказала бабушка, чиркнув очередной спичкой. – Разве не знаешь, что дети, которые играют с огнем, писаются в постели?

Гном онемел от изумления: неужто и бабушка у нас ясновидящая?

Подчинившись маминому приказу, я застыл, как часовой, у дверей гостиной. Папа с дедушкой беседовали почти шепотом.

– Что я, сам не понимаю? Ситуация серьезная, – говорил папа. Такой удрученности я в его голосе никогда еще не слышал. – Мне ли не знать. Каждый день люди исчезают. Но мы хотим быть вместе, пока есть возможность. Все вчетвером. Неужели это так уж сложно понять?

Из кухни мне подали знак – пора было браться за дело. Мама махала мне рукой; над ее плечом маячило бабушкино лицо, в отсветах свечей казавшееся почти восковым. Какой-то погребальный костер, а не торт…

Я выключил люстру, и мы запели.

Мама хотела сфотографировать нас, четверых мужчин, вместе, но отказывалась нажимать на кнопку, пока у папы такое унылое лицо. Ну прямо мумия, а не человек! Она так старалась поднять ему настроение, что даже сделала тайный знак, которого так часто удостаивалась сама, – показала стиснутый кулак: не будь, мол, Скалой.

– Дедушка меня учит водить трактор, – оповестил я, решив помочь маме.

– Скажи дедушке, что он совсем спятил, – отозвался папа.

– Он сказал, что ты так и скажешь. Тогда, говорит, напомни папе, что сам он научился, когда был на год младше тебя.

Папа, захваченный врасплох, улыбнулся. И сверкнула вспышка, щелкнул затвор – мама добилась своего.

70. О звездах

Человек смотрит на небо с тех пор, как стал человеком. Египтяне верили, что небо – это богиня Нут, разъединенная богом воздуха Шу с возлюбленным мужем Гебом – землей; ступни Нут находятся на западе, и на протяжении ночи звезды движутся вдоль ее тела. Китайцы считали своего императора Сыном Неба и возлагали на него обязанности верховного жреца. Ацтеки отождествляли бога Кетцалькоатля по прозванию Утренняя Звезда с планетой Венерой. Гомер в «Одиссее» сравнивает Афину с падающей звездой и предполагает, что звездное небо сделано из бронзы или железа, а держится на столбах.

Если боги живут наверху, то судьбу тех, кто живет под небом, должны предопределять звезды. Святой отец Бернардино де Саагун рассказывает, что ацтеки приносили военнопленных в жертву Венере (планеты у них тоже считались звездами) в момент ее восхождения на востоке, – брызгали в ее сторону кровью. Ван-дер-Верден пишет о связи между верованиями зороастриицев и появлением гороскопов в Греции: раз уж душа прилетает с неба, где вносила свой вклад во вращение небесных тел, то и, поселившись в человеческом теле, частично остается под властью звезд. По-моему, вполне логично.

Традицию ассоциировать звезды с божеством не искоренил даже научный прогресс. В 340 году до нашей эры Аристотель в своем сочинении «О небе» обосновал идею сферичности Земли – ведь, когда происходит лунное затмение, тень от Земли на Луне всегда круглая. В самой пространной главе этого сочинения Аристотель объясняет, что Вселенная – это небесная сфера, в центре которой и находится Земля. Позднее в «Метафизике» он привел технические детали устройства Вселенной: она состоит из концентрических сфер, выполняющих различные функции. Некоторые сферы несут на себе планеты. Движение этих планет объясняется уже не движением идей, как у Платона, но, на языке кинетической физики, причинно-следственными закономерностями. Проследив эту цепочку причин и следствий вплоть до первопричины, Аристотель утверждает, что самую первую сферу, первое небо, привел в движение «Неподвижный Перводвигатель», как он его сам именует, – то есть Бог. Некоторые комментаторы Аристотеля рассудили, что Перводвигатель вращает всю систему, но сам Аристотель утверждает, что каждая планетарная сфера имеет свой мотор. Значит, двигателей пятьдесят пять, по числу сфер, – иначе говоря, имеется пятьдесят пять богов. Испугавшись этой множественности и ее логических последствий, позднеантичные и средневековые переводчики Аристотеля заменили слово «боги» на «разумы» и «ангелы». Правда, от этого образная сила текста не пострадала.

Некоторые народы постигли, что небеса влияют на нашу жизнь в куда более конкретном смысле, чем следует из гороскопов и богословских трактатов. Обосновавшись в долине Нила, североафриканские племена земледельцев вскоре обнаружили связь между состоянием реки и звездой, которую мы называем Сириусом, а они именовали Сотисом: начало разлива Нила совпадало с первым появлением Сотиса над горизонтом вскоре после рассвета. Египтяне верили, что в течение ночи Ра, бог Солнца, пересекает иной мир и к утру возвращается в наш. За его странствиями, разделенными на двенадцать этапов, люди могли следить по звездам. Позднее день тоже разделили на двенадцать частей, по аналогии с ночью. Потому-то современные сутки составляют двадцать четыре часа: двенадцать часов света и двенадцать – тьмы. Измеряя время часами, минутами и секундами, мы пользуемся шестидесятеричной системой счисления, унаследованной от вавилонян. Число шестьдесят они выбрали, так как оно имеет много простых делителей (жаль, что Бог дал нам десять пальцев, а не двенадцать).

Несколько столетий наука шла своим путем, все дальше уводившим ее от религии. Коперник обосновал, что небесные тела обращаются не вокруг Земли, а вокруг Солнца. Но много лет молчал – ведь церковники преследовали вольнодумцев. Кеплер тоже держал язык за зубами. Галилей поступил иначе – и сильно поплатился за свое безрассудство. Но в последние десятилетия нет другой науки, которая говорила бы о Боге больше, чем астрономия. Эйнштейн задавался вопросом, сколько вариантов для выбора было у Бога, когда он творил Вселенную. Стивен Хокинг, обосновывая необходимость прийти к единой теории макрокосмоса, замечает: «Это все равно как прочесть мысли Бога». Источники космического излучения, обнаруженные спутником «Эксплорер-66», ученые называют «отпечатками Божественного разума». В их устах слово «Бог» ассоциируется не столько с церковью, сколько с интуитивным знанием того, что все сущее четко упорядочено и имеет высшее предназначение; астрономы включились в поиски смысла жизни, которые раньше были монопольным занятием философов и богословов. Зато философы с богословами явно перестали поднимать глаза к небу.

Иногда мне кажется: все, что нужно знать об этой жизни, содержится в учебнике астрономии. Из него мы узнаем, какое место занимаем во Вселенной: мы – случайно возникшее явление на планете, находящейся не слишком далеко и не слишком близко от Солнца – одной из миллионов звезд. Мы узнаем также, что у звезд, как и у нас, есть свой жизненный цикл; например, Солнце через пять миллиардов лет умрет, когда, исчерпав все свои запасы водорода, начнет остывать и сжиматься. По логике вещей, человечество не переживет смерти своего небесного светила и потому, точно так же как Моисей не увидел Земли обетованной, не сможет полюбоваться уникальным зрелищем: через десять миллиардов лет расширение нашей Вселенной прекратится, и она начнет съеживаться, и время потечет вспять: к кружке прирастет отломившийся носик, дождь польется снизу вверх, с земли назад в облака, числа, мелькающие на счетчике бензоколонки, будут не увеличиваться, а уменьшаться…

Астрономия учит нас, что Бог (если он, конечно, есть) окружает свои действия завесой секретности: гравитационные коллапсы – например, то, что происходит со Вселенной в результате сжатия, – случаются только в местах, которые, подобно черным дырам, не испускают ни лучика света, а следовательно, незримы для стороннего наблюдателя.

Из учебников астрономии мы узнаем, что время относительно. Вблизи таких массивных небесных тел, как Земля, оно течет медленнее: если одного из близнецов отправить в космос, а другого оставить на нашей планете, космонавт состарится быстрее. В учебниках астрономии изложен принцип неопределенности, сформулированный в 1926 году Вернером Гейзенбергом: невозможно одновременно определить местоположение и скорость частицы, ведь чем скрупулезнее мы вычисляем один из этих показателей, тем меньше получаем информации о другом. Из этого следует, что предсказать будущее невозможно. Что ж, если мы и в настоящем не можем разобраться… Свет распространяется с высокой, но все-таки конечной скоростью, и потому звезды, которые мы видим, – не те, что существуют сейчас, а те, что были раньше: созерцая Вселенную, мы видим вовсе не ее настоящее, но ее прошлое. (Да уж, время не только относительно. Оно еще и престранно устроено.)

На последних страницах своей книги «Краткая история времени» Стивен Хокинг задается вопросом: как Вселенной удается выпутаться из всех проблем, вызванных самим фактом ее существования? Времена, когда человек мнил себя средоточием Космоса, давно миновали, но мы все равно остаемся какой-никакой, пусть и мизерной, частью Вселенной и ее жизнь отдается эхом во всей нашей жизни. Ответ на вопрос Хокинга совпадает с тем, как мы, представители людского рода, сами объясняем собственную способность прыгать выше головы и, вопреки войнам, фанатизму, неудачам, утратам, не сдаваться, идти дальше, преодолевать (перефразируя слова Хокинга, который, несмотря на болезнь, тоже внес свой вклад) все проблемы, вызванные самим фактом нашего существования, и создавать усовершенствованную версию самих себя, прежде чем завершим свой жизненный цикл и остынем, съежимся и потухнем, как Солнце.

Пять миллиардов лет. Таков срок, отведенный нам на то, чтобы навести на Земле порядок.

71. Мы наблюдаем за звездами, и я узнаю столько всего, что в названии не перечислить

По словам бабушки, астрономические наблюдения были чуть ли не фамильной традицией. Телескоп, хранившийся в папиной комнате, он получил на день рождения, когда ему исполнилось десять. Ненадолго заболев звездами, папа назвал одного из дворовых псов Кеплером. Прежде чем давать кому-то имя, хорошенько подумай – ведь оно предопределяет судьбу. Если верить Сальватьеррятам, знавшим этого пса в старости, Кеплера не допускали в дом, поскольку за ним вечно тянулось облако газов.

Когда папа уже был маминым женихом (а мама изучала астрономию довольно серьезно, поскольку эта наука состоит в родстве с физикой), они, приезжая в Доррего, после ужина каждый вечер выходили смотреть на звезды. Бабушка рассказывала, что в те времена в небе было не протолкнуться от экскурсантов. Мало того что русские и янки делили между собой планету, – они и за космос взялись. Запускали спутники и космические корабли, собак и обезьян, многоступенчатые ракеты и астронавтов, мечтавших о президентском кресле. Бабушка клялась, что как-то ночью видела спутник, но папа всякий раз над ней насмехался:

– Брось, мама, какой спутник! Просто звезда упала.

– А почему огонек был красный?

– Это вино, которого ты напилась, было красное, – съязвил дедушка.

Нигде и никогда больше я не видел такого небосвода, как в Доррего, – такого бескрайнего и черного, с таким множеством звезд всевозможной яркости и величины. Возможно, это изобилие объясняется тем, что в Доррего космос ничто не застит: местность равнинная, поблизости нет больших городов с их искусственным освещением и собственными облаками газов… (У городов есть постыдная привычка притворяться сияющими созвездиями; поглядите-ка на них с борта самолета.) Небо Доррего невозможно окинуть одним взглядом. Приходится выворачивать шею, жалея, что она не резиновая, смотреть поочередно во все стороны света, а потом запрокидывать голову, а потом прочесывать небо глазами: справа налево, слева направо, и все равно даже половины не увидишь. Некоторые звезды слипались в сплошной комок, так что в небе сияли белые пятна; подметив это, я ощутил себя братом того человека, который впервые взглянул на небо и увидел лужицы разлитого молока.

До Доррего небо было для меня черным экраном, на котором мерцало и посверкивало несколько прелестных звездочек. Симпатично, но ничего особенного, почти как куполообразный свод в кинотеатре «Опера». В Доррего я узнал другое небо – бескрайнее, заставляющее тебя листать словари в поисках синонимов слова «бесконечность», небо со звездами, образующими уже не созвездия, но галактики, со звездами, которые роятся, как пчелы, и не кажутся застывшими, прикованными к своим местам, но движутся. Мерещится, что ты даже видишь их движение. Звезды – словно следы какого-то существа, которое только что – секунду назад, пока ты зевал – прошло по небу. Под этим небом появляется чувство, что понимаешь все на свете, будто на тебя снизошло откровение; осознаешь, как человек ощутил потребность в языке, чтобы описывать самого себя, в географии – чтобы осознавать свое местоположение в мире, в биологии – чтобы не забывали, что у себя на планете мы желторотые новички по сравнению с другими живыми тварями, и, наконец, в истории – ведь небо Доррего рассказывает истории, все истории одновременно: лирические и эпические, о любви и утратах, в жанре миниатюр и масштабе монументальных фресок.

Мама расстелила на лугу ватное одеяло, и мы устроились на нем вчетвером. Гном моментально заснул глубоким сном: я приподнимал ему веки, светил в глаза папиным фонариком, но он и ухом не вел.

– Когда ваши родители еще не поженились, мы всегда после ужина выходили смотреть на звезды, – сообщила бабушка из кресла, не забывая о своих обязанностях экскурсовода Музея Нашего Счастья.

– Ой, смотрите! Метеор! – воскликнула мама.

– Где, где?

– Вон там, смотрите. Только он уже пролетел. Метеор и есть метеор. Зазеваешься – пропустишь.

– Что такое метеор?

– Иногда смотришь на небо, и вдруг звезда пролетает со скоростью тысяча километров в час. Фы-р-р-р – и нету, – сказал папа.

– Вообще-то это не звезды, – уточнила мама. – Это камни, обломки астероидов. Входя в земную атмосферу, они загораются…

– Нет, нет, нет, – прервал ее папа. – Нет науке!

– Почему это «нет науке»? – возмутилась мама.

– Науке – нет, поцелуям – да!

И они начали целоваться. У меня же были другие заботы.

– Я ничего не вижу! – пожаловался я.

– Тут нужно терпение. Смотри внимательно.

– Ну, ребята, до завтра, – сказал дедушка.

– Не уходи! – завопил я и повис на его руке, пока он не повалился на наше одеяло.

– И кто теперь меня поднимет? – спросил дедушка, заливаясь смехом.

– Вызовем кран из автоклуба, – заявила бабушка. Она еще не простила дедушке насмешку насчет красного вина.

– Пусть тебя внук поднимает – он у нас в семье самый сильный, – высказался папа.

– Я тебя подниму. Только потом. Пока полежи тут.

– Ну, если я простужусь…

– А вон там – Южный Крест?

– Конечно.

– Если увидишь падающую звезду, – сказал папа, – можешь загадать желание.

– А какая связь между желаниями и звездами?

– Не знаю. Но такие желания сбываются, правда-правда. Я сам один раз загадал, на этом самом месте, и сбылось.

Тут папа с дурацкой улыбкой обернулся к маме, и они опять стали друг друга чмокать.

Вдруг Гном привстал на одеяле, протер глаза и завопил:

– Мне снился свет! Мне снился свет!

Не знаю уж, сколько мы так просидели: Гном, прильнув к бабушке, все толковал о своем видении, папа с мамой сидели в обнимку, а дедушка рассказывал мне историю об охотнике Орионе. Я же лежал на спине и глазел на небо, стараясь не моргать.

Метеоры (в народе они зовутся падающими звездами) – это каменные осколки небесных тел, которые, входя в атмосферу нашей планеты, загораются. В этом смысле правота была на стороне мамы. Каким-то образом они связаны с желаниями, которые нужно загадывать, пока видишь, как метеор скатывается по небу. Тут был прав папа.

Я глядел и глядел, пока у меня глаза не зачесались, но так ни одного метеора и не заметил.

Потому, наверно, мое желание и не сбылось.

Перемена

Как знать, Алиса,

Эта страна возникла не потому,

что «почему» кончается на «у».

Чарли Гарсиа, «Песня об Алисе в стране»

Пятый урок: история

ж. 1. Совокупность всех событий, произошедших в прошлом. На протяжении своей истории человечество развивается.

2. Повествование об этих событиях. История сообщает нам о важнейших свершениях человечества.

72. О (не)счастливых концах

Не люблю историй, которые плохо кончаются. Взять, например, Гудини. «Китайская пытка водой», Тони Кертис в саркофаге, на нем смирительная рубашка, ноги скованы кандалами; он пытается освободиться – и не может, силы на исходе. Последние пузырьки воздуха вырываются у него изо рта. Кто-то вскрикивает – кажется, женщина. Кто-то другой разбивает стекло, и вода выплескивается на сцену, обрызгивая зрителей в первых рядах. Тони Кертис прощается с Дженет Ли и испускает дух. Лучше бы он попал под машину или, как Лоуренс Аравийский, разбился на мотоцикле. (История о Лоуренсе хороша тем, что начинается с финала: все огорчения сконцентрированы в начале, а венчает фильм то, что надо, – сцена в пустыне.) Гудини дал маху, один-единственный раз в жизни не сумел выскользнуть из пут. Это похоже на насмешку судьбы. Жестокую насмешку, вроде тех кар, которым боги подвергали смертных за попытку взлететь или украсть священный огонь. Судьба точно хотела сказать: «Откуда бы ты ни удирал, Гарри, есть то, от чего не сбежать никому».

Помню свои переживания, когда я обнаружил, что истории о Робин Гуде – а я их коллекционировал с тех пор, как научился читать (если история мне нравится, я скупаю все ее версии, какие мне попадаются; к тому времени у меня накопилось восемь «Робин Гудов») – почему-то неожиданно обрываются. Обычно они заканчивались возвращением короля Ричарда Львиное Сердце, который прощал Робина, возвращал ему дворянский титул и поместье и благословлял его брак с леди Мариан. Но в дедушкиной библиотеке я отрыл еще одну версию – в толстой книге издательства «Пеусер», где история продолжалась. Рассказывалось, как один злодей пробрался на праздник и заколол кинжалом леди Мариан и ее маленького сына Ричарда. Ужас! Но этим дело не ограничивалось. В финале Робин, больной и подавленный, опираясь на руку Маленького Джона, приходил в монастырь, чтобы его там полечили. Старуха монахиня, осмотрев его, прописывала кровопускание. Ослабленный болезнью, измученный горем, Робин не узнавал в монахине собственную дальнюю родственницу, которая имела на него зуб. Воспользовавшись случаем для мести (в те времена никого не удивляло, что мирские страсти не чужды и духовным лицам), монахиня вскрыла Робину вены и под надуманным предлогом отлучилась. Когда Маленький Джон побежал ее искать, было уже поздно: Робин истек кровью.

Своим открытием я ни с кем не поделился. Вернул книгу на полку – втиснул на то самое место, где она всегда стояла, – чтобы никто не заметил перемен.

Между тем переменилось все.

Я впервые понял: тому, кто на стороне добра, еще не гарантирован счастливый исход. Казалось, кто-то щелкнул тумблером, отключив земную гравитацию: Земля перестала меня притягивать, верх стал низом – бесконечной пучиной; падение было как фраза, в которой забыли поставить точку.

С тех самых пор мне кажется, что в самом выражении «счастливый конец» таится смертельный яд. Слово «счастливый» прибавлено, чтобы нам легче было смириться с понятием конца – так горькое лекарство тебе дают в капсулах с клубничным вкусом. Кому приятно сознавать, что и ему придет конец? Если бы мы сами выбирали, то так и шли бы дальше по жизни вечно, точно зайцы из рекламы «Дюраселл».

Мое запоздалое религиозное воспитание сделало все возможное и невозможное, чтобы принести мне утешение. Добрые дела обеспечат нам счастливый конец… но только после конца. Потому-то толстый священник плакал от радости у смертного одра Марселино: мальчик выиграл билет первого класса в Царствие Небесное. Потому-то в «Плащанице» Ричард Бертон и Джин Симмонс с таким просветленным видом шли на муки: воображали, что через несколько минут окажутся в раю – среди такого великолепия, что ни в сказке сказать, ни даже в цветном широкоэкранном фильме не передать.

Объяснения отца Руиса я никогда не находил убедительными. Возможно, родители невольно посеяли в моей душе семена агностицизма. Папа трудился для того, чтобы справедливость восторжествовала на этом свете, а если есть справедливость, есть и счастливый конец, здесь и сейчас. Мама верила в причинно-следственную связь, но лишь в земном мире, поскольку никакими способами нельзя удостовериться в существовании мира иного и тем паче проследить влияние посюсторонних событий на потусторонние. Думаю, мои родители слишком любили земную жизнь, чтобы пренебрегать ею ради загробной. Они считали, что надо довольствоваться синицей в руке. Все их поступки были направлены на то, чтобы достичь чего-то на земле, при жизни; ну, а за гробом если что-то и обретешь, то в качестве бонуса.

Со временем я понял, что истории вообще не кончаются. И могу доказать это частично средствами истории (благодаря папе), частично методами биологии (благодаря маме) и частично с помощью поэзии – за них ответственность несу я один.

Я считаю, что истории не кончаются: даже когда главных героев уже нет, их поступки продолжают оказывать влияние на живых. Потому-то я верю в Историю с большой буквы – в океан, куда впадают все реки частных историй, отдельных биографий. Жизнь ушедших служит для нас фундаментом. Мы – продолжение их историй, а те, кто придет вслед за нами, продолжат наши. Мы опутаны сетью, протянутой сквозь пространство (все мы, живые существа, взаимосвязаны теснейшим образом, наши судьбы сплетены воедино) и время; сеть достаточно велика, чтобы вместить и нас нынешних, и нас вчерашних, и нас завтрашних.

Я считаю: истории не кончаются. Закончиться может жизнь одного человека – но при этом она дает энергию другим. Мертвое тело (вспомним о зверенышах-личинках) лишь умножает жизнь, кипящую под землей, чтобы она принесла плоды на земле и накормила множество существ, которые, в свою очередь, своей смертью даруют жизнь другим. Пока во Вселенной существует жизнь, история любого существа не заканчивается вместе с ним, а просто переходит в иное состояние. Когда мы умираем, история нашей жизни просто меняет жанр. Ты больше не детективный роман, не комедия, не историческая эпопея. Ты превращаешься в учебник географии, биологии, истории.