Текст книги "Сага о Викторе Третьякевиче"

«Приснится же такое!» – пробормотал он, садясь на постели, но тотчас же поднялся, будто бы всё ещё слышал неодолимое: «Иди к нам! Мы так давно тебя ждём!»

Ноги сами понесли его, как уже было с ним когда-то. Очнулся он на берегу. И теперь это был не сон. Кто-то действительно кричал. Крик доносился из реки. Виктор бросился к прибрежным камышам, к тому самому месту, с которого только что нырял в своём заколдованном сне, и сразу же увидел, откуда доносится голос, зовущий на помощь: голова мальчишки на середине реки то выныривала из воды, то исчезала. Виктор не заметил, как сорвал с себя штаны и рубашку и нырнул. Словно в продолжение своего сна, он оказался в зарослях тины, похожих на цепкие русалочьи объятья, но выскользнул из них неимоверно ловким, стремительным движением и бросился вперёд. Уворачиваясь от пут водорослей и тины, лавируя среди них как настоящая рыба, он плыл под водой, уходя на глубину, до тех пор, пока хватало объёма лёгких, а когда наконец вынырнул на поверхность, темноволосая голова мальчонки как раз всплыла впереди него, всего в какой-то паре метров. Виктор одним гребком покрыл это расстояние, поднырнул под наглотавшегося воды обессилевшего малолетку, принимая его к себе на спину и придерживая рукой. Ещё немного, и было бы поздно: тот уже почти потерял сознание. Бедняга к тому же совсем сорвал голос, пока звал на помощь. Виктор, однако, узнал его именно по голосу ещё с берега. Пострел был из того самого восьмого отряда вожатой Анечки Соповой, и звали его, кажется, Володей.

Обходить ловушки водорослей и тины с мальцом на спине было куда труднее, и Виктор двигался назад медленнее и осторожнее, ощупью, ведомый каким-то безошибочным чутьём. Временами ему мерещилось, будто повсюду вокруг него бледные тонкие руки, и блестящие рыбьи хвосты, и волосы, похожие на тину, и влюблённые глаза, горящие зелёным огнём: русалки сопровождают его вместе с его ношей, но не смеют напасть, как напали они на этого несчастного мальчонку; не смеют даже прикоснуться, вероятно, благодаря музыке, которой Виктор околдовал их в своём сне.

А в восьмом отряде уже хватились беглеца. Когда Виктор вытащил его на берег, туда как раз выбежали Надежда Петровна и Аня.

– Живой! – воскликнула Надежда Петровна, бросаясь к мальчику. – Дышит! Не волнуйтесь, Анна, сейчас мы приведём его в чувства. Скажите спасибо Виктору! И как он только успел? Это просто невероятно…

– Ну, вы же сами говорили, что я волшебник, – заметил Виктор со странной улыбкой, прыгая при этом на правой ноге, чтобы избавиться от воды в левом ухе. – Что там в лагере? Подняли шум? Нет? Может быть, и не надо? Я никому не расскажу…

Он посмотрел в испуганные Анины глаза прямо и ясно, давая понять, что не шутит и готов скрыть свой подвиг от всего лагеря, будь на то её воля.

– Соглашайтесь, Анечка, и я вас тоже не выдам, – поддержала его Надежда Петровна. – Зачем вам лишний выговор?

И Анечкины глаза взглянули на него с такой сердечной теплотой и благодарностью, что он почувствовал себя совершенно вознаграждённым.

– Спасибо тебе, Виктор! – проникновенно произнесла она.

Девушка с косами

Девятилетняя Леля сидела на лавочке рядом с Виктором возле хаты. Только что село солнце, спала тяжёлая степная жара. Бархатный воздух мягко обволакивал, овевая тепло и ласково. Скоро опустятся сумерки, потом совсем стемнеет, застрекочут цикады, на небе зажгутся звёзды, а на земле – светлячки. Лелечка видела вчера вечером прямо тут, в сухой траве у калитки, целых пять. Это было похоже, как если бы звёзды упали в огород. Леля надеялась, что увидит их и нынешним вечером. Но не о них она думала, когда выскользнула за дверь хаты вслед за Виктором. Ей хотелось дождаться звёзд на небе и светлячков на земле именно рядом с ним, и это даже хорошо, что настроение у него сегодня неразговорчивое: ни с мамой, ни с отцом Леля не испытывала такой радости оттого, чтобы просто сидеть рядом, и вместе молчать, и смотреть, и слушать.

Весь вечер Виктор безотказно играл на своей мандолине любую мелодию, какую бы ни попросили бабушка Нюся, дедушка Ося и её, Леличкина, мама. «Витя! Откуда ты знаешь столько музыки? Ты прямо как радио!» – не удержалась Леля, но её юный дядя в ответ только пожал плечами и задумчиво улыбнулся. Эта улыбка сегодня почти не сходила с его лица: уголки губ приподнимались, а глаза смотрели куда-то далеко-далеко. Леле казалось, что улыбается Витя по доброте душевной, как бы извиняясь за то, что думает сейчас о чём-то, о чём не может рассказать никому. Леля заметила, что когда её мама завела разговор о случае с мальчиком в Суходольском лагере, Витины зрачки вдруг расширились и он схватился за свою мандолину как за последнее спасение.

– Ты, Витя, мог бы хоть с матерью поделиться! – упрекнула его Анна Иосифовна, выслушав Марусин рассказ о последнем подвиге младшего сына, пересказанный в свою очередь со слов Михаила, который принёс его домой из райкома.

– Извини, мама, – произнёс Виктор тихо, склоняясь над струнами и медленно наигрывая «На закате ходит парень», а сам думал: «Как же это Миша узнал? Неужели он знаком с Надеждой Петровной? Похоже, что так. Но зачем же Надежда Петровна это сделала? Ведь обещала молчать! А что теперь? Только бы Аня не узнала и не подумала на меня! Остаётся надеяться, что ей уже не повредят эти разговоры. Главное, чтобы никто не вспомнил, что тот мальчуган был из её отряда!»

Он играл мелодию песни и успокаивал себя этой надеждой. Он думал об Анечке и мысленно обращался к ней. И уже сидя на лавочке возле хаты с любимой племянницей Лелей, продолжал вести с Аней бессловесный разговор, и земля вместе с небом были ему свидетелями.

Чутко молчала рядом Леля. Так чутко, что он не мог устоять перед желанием поделиться тем, что распирало ему грудь, переполняя сердце. Виктор достал из нагрудного кармана своё заветное сокровище и показал ей.

Эту фотографию они сделали всего несколько дней назад, после возвращения из Суходольска. Так захотела Аня. На карточке они стояли рядом, плечом к плечу, как верные товарищи и друзья. На этом тоже настояла Аня, хотя фотограф предлагал усадить её на стул.

Виктор все эти дни не расставался с фотокарточкой, носил её у сердца и любовался ею всякий раз, оставаясь наедине с собой. И когда он разделил свою тайную радость с Лелей, она в эту минуту ясно осознала, что на всей земле нет никого, кому её юный дядя доверял бы больше, чем ей. И, рассматривая на фотокарточке приветливо улыбающееся, доброе лицо девушки с длинными косами, лежащими у неё на груди, Лелечка не спросила у него имени девушки. Она только почувствовала гордость за него, потому что девушка показалась ей такой красивой, доброй и умной, что лучше и не представить.

Виктор заметил Лелино восхищение и оценил её молчание. Он посмотрел на племянницу с благодарностью и спрятал заветную фотокарточку обратно в нагрудный карман пиджака.

Если завтра война

– Виктор Третьякевич? – обернулась вдруг к нему черноволосая девушка в жёлтом крепдешиновом платье, стоявшая в очереди в билетную кассу как раз перед ним. – Вы из Краснодона, верно?

– Верно, – удивлённо ответил он, вглядываясь в правильные крупные черты и пытаясь припомнить, где он мог их видеть.

– Я Валентина Угрипнюк, недавно мы встречались на областной комсомольской конференции, – подсказала девушка, обнажая в улыбке широкую щербинку между выступающими вперёд крупными передними зубами. По этим заячьим резцам Виктор тотчас же узнал её.

– Здравствуйте, Валентина. А вы ведь, кажется, из Изварино? – вспомнил он.

– Угадали. Но тут, в Ворошиловграде, я бываю часто. И люблю ходить в этот кинотеатр, – призналась Валентина. – Мой дядя живёт поблизости.

– Вот совпадение! – улыбнулся Виктор. – Я тоже здесь бываю. И у меня тут старший брат, всего в нескольких трамвайных остановках.

Тут подошла Валентинина очередь, и она купила себе билет, а Виктор вслед за ней. Билетёрша продала им места рядом, 15-е и 16-е, в десятом ряду.

– Сегодня идёт «Подкидыш», но я не знаю, что это за фильм. Если честно, я часто хожу в кино больше ради журнала, – снова удивила Виктора Валентина.

– Не поверите, но и у меня такая же история. В киножурналах иногда показывают международные новости; в них можно увидеть кадры, которые редко встретишь в газетах.

Чёрные глаза Валентины внимательно остановились на Викторе.

– Не удивлюсь, если мы виделись задолго до конференции, в этом самом кинотеатре, – сказала она. – Например, в тридцать восьмом, когда здесь крутили «Если завтра война». Я этот фильм смотрела раз пять. Теперь его больше не показывают.

– Вам он нравится? – спросил Виктор.

– Может быть, перейдем на «ты»? – предложила Валентина. – Мне кажется, мы ровесники, и это будет правильно, по-товарищески.

– Хорошо, как скажешь, – согласился Виктор.

– Знаешь, Виктор, ты очень смелый, – прямо глядя ему в глаза, заявила вдруг девушка. – Может быть, даже слишком. Но кто-то ведь должен не бояться говорить правду! Вот что я хотела сказать тебе с тех пор, как услышала твою речь на областной конференции. Но там мне не хватило сил поддержать тебя, просто поднять руку во время голосования. Хорошо, что большинство ребят и девушек оказались не такими трусами, как я. Я хочу извиниться перед тобой. Всё, что ты говорил на той конференции, – это мои собственные мысли. И я испугалась, услышав, как ты высказываешь их одну за другой. Теперь мне стыдно вспоминать об этом, но я просто не могла себе представить, что кто-то осмелится произнести всё это вслух. Я была так сильно поражена и испугана, что стала как каменная. Не думала раньше, что со мной такое может быть, ведь прежде никогда не было. А тут как обомлела, представь, совсем не могла пошевелиться. Честное слово! Понимаешь, ты говорил так, будто бы не знаешь, что это не только у нас, а везде. Ведь если везде одно и то же, то с этим ничего не поделаешь! А ты сделал вид, что всё это не в счёт, и если люди на местах, каждый на своём, перестанут притворяться, то всё изменится. Ты дал это понять своей речью. И все очень хорошо тебя поняли. Как будто давно уже ждали, что кто-нибудь всё это наконец выскажет.

Виктор слушал Валентину внимательно и видел, как искренне она говорит и как сильно волнуется: голос её едва заметно подрагивал, а пальцы непроизвольно теребили складки платья. При этом она не производила впечатления робкой барышни – то была статная чернобровая дивчина, и в живых тёмных глазах её светился ум. Виктор огляделся. Они уже перешли в фойе кинотеатра, вокруг прогуливались и разговаривали люди, в основном пары, мужчины и женщины, занятые друг другом достаточно серьёзно, чтобы не отвлекаться на посторонних.

– Я ведь не сказал тогда ничего особенного, – всё же немного понижая голос, заметил Виктор. – Четыре секретаря райкома за полтора года – это действительно слишком! Ведь так невозможно работать. И если молчать, то они там, наверху, будут думать, что с нами так и надо: мало того, что назначать нам секретарей из центра, да ещё и менять их как перчатки. Они присылают к нам людей, которые никого здесь не знают, и не спрашивают нашего мнения, но как только те входят в курс дела – их снова снимают. Разве это на пользу организации? А если нет, то как можно с этим мириться? Ты вот про фильм «Если завтра война» вспомнила. А я смотрю на всё это и думаю теперь, что так легко, как там показано, победить у нас уже не получится. Победить мы, конечно, победим, но придётся нам туго. Почему я так думаю? Ты сама только что на этот вопрос ответила. Если на весь наш райком не нашлось до сих пор никого, кто бы за прежнего секретаря замолвил слово, то дела наши неважные. А я и член райкома-то без году неделя. Словом, не того бояться надо, чего ты тогда испугалась. Согласна?

– Согласна, – кивнула Валентина.

Раздался звонок к началу киносеанса, и они прошли в зал. И все два часа мысли обоих снова и снова возвращались к сказанному. Они чувствовали это, видели по глазам друг друга даже в полутьме, при слабом отсвете киноэкрана.

Всё-таки очень важно встречать тех, кто думает так же, как ты, особенно когда высказываешь запрещённые мысли. Иначе под их грузом можно было бы тронуться рассудком в полном одиночестве среди людей, которые смотрят комедии, смеются и делают вид, будто ничего не замечают, и не видят того, что неминуемо ожидает их в самом ближайшем будущем.

Часть II

Хлеб

Война… Это слово пролегло чёрной трещиной посреди извилистой степной дороги, по которой, пыля, ехали грузовики. Гул моторов, стук катящихся по земле колёс, едкий запах выхлопных газов и резкий голос шофёра, что старается перекричать весь этот шум: «А ты, хлопец, чего, разве не слыхал ещё? В четыре утра немец напал. Война!» А небо над степью такое же синее, как всегда, и солнце жарит землю будто на сковородке. Но он вдруг перестал чувствовать жару – мертвенным холодом окатило его с головы до ног. Вся жизнь треснула пополам глубоко и непоправимо, навсегда разделились на «до» и «после» минуты, когда в неё вошло это страшное слово. Кошмар его снов начал сбываться. Теперь, просыпаясь, каждое утро он надеялся оказаться на другом берегу времени, по ту, прежнюю сторону трещины, но тщетно. И где-то глубоко-глубоко шевелилось необъяснимое чувство, что так должно было случиться, что затем он здесь, на этой земле, и понадобился именно сейчас, чтобы делать всё, что потребуется, без устали.

Какая-то лихорадка овладела им: школьные мероприятия, рытьё оборонительных сооружений, поручения райкома, беготня, среди которой притуплялось чувство беды, а работа вместе с другими людьми вселяла бодрость.

Помогать колхозам в уборке урожая теперь, как никогда, было делом молодёжи, ведь многие колхозники уже ушли на фронт. Как секретарь школьной комсомольской ячейки Виктор заранее составил списки бригад для предстоящей работы.

Собирались и строились в колонны возле школы. Здесь Виктор и вручил списки бригад бригадирам, и один из них – учительнице Анне Ивановне Киреевой. Фамилии в списке стояли разные, а вот имя одно: то благодатное, которое Виктору от рождения было милее всех других, о чём, сияя так же ярко, как утреннее солнце, заявил он без ложной скромности: «Ведь это имя моей мамы!» Таким признанием он обезоружил и девчат, и учительниц. Счастливые носительницы благодатного имени, объединённые в одну бригаду, отнеслись к этой милой шутке с добродушием, а остальные девчата ничуть не расстроились. Едва ли не половину старшеклассниц школы имени Ворошилова звали Аннушками, но раньше об этом, кажется, никто и не задумывался.

Двинулись в путь. Виктор, как и другие ребята, обладавшие таким богатством, явился с велосипедом, но сразу отдал его девчатам. В рюкзаках за плечами несли участники похода сменную одежду и всё необходимое на первый случай, ведь они собрались в колхоз не на один день. Кое-кто ворчал, вспоминая об обещанных машинах, которые вдруг срочно понадобились где-то ещё, где они нужнее. Виктор отвлекал недовольных шутками, заставляя смеяться. В самом деле, пешком идти было далековато, и солнце над степью поднималось всё выше и пекло всё жарче. Поэтому, дошагав до старого степного колодца, все участники похода уже чувствовали потребность отдышаться и попить воды, а кое-кто и подкрепиться припасённым на этот случай завтраком.

Все расселись на земле вокруг колодца и загомонили так, что даже кузнечики в траве смущённо умолкли, зато кто-то из хлопцев заиграл на домбре, и звон струн далеко разнёсся по степи. Казалось, всё живое вокруг дивится этому беззаботному веселью. И тут вдруг воздух наполнился тревожным гулом, узнаваемым с первого звука. Все головы как по команде поднялись вверх. В безоблачном небе были отчётливо видны наши «ястребы». Стремительно промчалась над Донецкой степью с востока на запад стая железных птиц и исчезла в далёкой синей вышине. И на смену рокочущему гулу моторов вдруг пришла тишина, цепенящая душу как смерть, которую несли врагу наши истребители и которая подстерегала их самих с земли и с воздуха.

Виктор опустил лицо на руки и лежал неподвижно, погружаясь чутким слухом в глубь земли, силясь уловить хоть призрачные отголоски звуков, но недра содрогались немо. В какой-то миг ему начало казаться, что земля под ним кружится, кружится, раскачивается и вдруг разверзается, и он летит вниз, в непроглядную чёрную тьму, как в одном из своих кошмарных снов, только теперь было такое чувство, что это уже почти наяву, и земля в самом деле голодна и разгневана, а небо глядит враждебно. Смерть была где-то совсем недалеко, и всё живое это знало.

– Девочки, давайте петь! – взмолилась Анна Ивановна с болью в голосе. – Пожалуйста! А ты, Витюша, играй!

Виктор вскочил и уселся на свой рюкзак.

– Да-да! Давайте петь! – воскликнул он. И тотчас же ребята передали ему домру. Звуки вальса полились над степью, и хорошие, простые, добрые слова зазвенели волшебными чистыми нотами:

 
Небо для всех.
Всем голубое оно…
Дан от природы нам смех.
В радости жить людям дано…
 

Стихи и музыку ребята сочинили сами. И сейчас каждая строчка этого гимна мирной жизни укрепляла веру в то, что она обязательно вернётся.

Этот день в самом деле выдался таким, будто бы и не было никакой войны. Гул моторов в вышине не тревожил больше покоя степи, и она снова была родной, щедрой, пьянящей своим вольным простором, а хлопоты, выпавшие на долю Виктора, бодрили его душу, как ключевая вода среди зноя, и он отдавался им с готовностью и упоением, находя особенную радость и веселье в том, чтобы заботиться и хлопотать, словно наседка над цыплятами.

Не успели бригады выйти в поле и начать работать, как лица и плечи девчат-молотильщиц стали краснеть прямо на глазах. Солнце жарило как-то по-особому рьяно. Девчата, обливаясь потом, не жаловались, даже подбадривали друг друга, но Виктор не выдержал этого зрелища. Спасибо поварихе, которая стряпала обед под навесом в полевой кухне!

– Куда это ты, хлопче? В правление? Да нет там никого, все в поле! – вовремя остановила его добрая женщина. – Чего? Пасека? Да недалеко…

И Виктор, которого внезапно осенила мысль, рванул туда, куда показала повариха. То-то подивился старик пасечник, выслушав его просьбу.

– Вот же выдумщик! – засмеялся дедок, седоголовый, маленький и сморщенный, словно лесовик из сказки. – Ну, есть сетки от пчёл, и от солнца они тоже сгодятся, это верно. Забирай что есть, авось и хватит на всех твоих красавиц. Только гляди, это колхозное имущество, под твою ответственность…

Так стараниями своего комсорга молотильщицы оказались облачены не хуже, чем гарем падишаха. От беспощадного солнца были защищены не только девичьи плечи и руки, но и лица. И вовремя: степное светило жарило уже из самого зенита с такой жестокостью, на какую оно способно только перед летним ливнем.

Едва взмыленный Виктор вернулся к автомашине, где работала бригада грузчиков, как услышал недовольное ворчание хлопцев:

– С этими девчонками мы и до ночи норму не сделаем! Разве же это снопы? Одно недоразумение! Рассыпаются, только подними! Видно, все неумёхи у нас в одной бригаде, зато с благодатным именем! А чё? Весело!

Эта шутка подстегнула Виктора. Не позволив себе даже отдышаться, он бросился к своим Аннушкам, которым, конечно, приходилось тяжко, ведь вряд ли кому-то из них случалось прежде вязать снопы, да ещё в такое пекло. Виктор чувствовал, что к вечеру будет дождь, а может быть, и раньше, и спешил: это значило, что нужно сделать норму до обеда, сделать во что бы то ни стало!

Девчата, увидев его, засмущались, некоторые зашептались между собой. Но Виктор улыбнулся им своей мягкой улыбкой и попросил у Анны Ивановны грабли:

– Разрешите? Я пришёл вам немного помочь…

И он понёсся по полю, словно ураган в него вселился. Поначалу в ушах у него всё ещё звучали насмешливые слова, подстегивая словно бич. От них было больно, и он злился на себя за остроту этой боли, а ещё за то, что чувствовал на себе восхищённые взгляды девчат, и они были ему так приятны, что, наверное, его удовольствие можно было заметить со стороны. Но всё вместе это подзадоривало его, заставляя двигаться всё быстрее, всё точнее, не замечая, как пот солёными ручьями застилает глаза, льётся по спине и мокрая рубашка прилипает к телу, – он всё сгребал и сгребал скошенные пшеничные колосья с длинными светло-золотистыми усиками в громадную кучу.

– Витюша, и что это ты делаешь, мой мальчик? – будто во сне донёсся до него изумлённый голос Анны Алексеевны Буткевич, учительницы украинского языка и литературы. Он продолжал грести не останавливаясь. Руки его двигались сами, откуда-то зная, что и как делать. Кто учил его вязать снопы? Разве в детстве сестра Маруся, когда они с братом Володей помогали матери в колхозе. Виктору тогда ещё не было и семи лет, и какой уж из него мог выйти помощник?! Маруся давно уехала учительствовать в другой город и живёт со своей семьёй, а Володя уже месяц как на фронте. Но ничего, у них есть младший брат, он постарается и за себя, и за них! Кто-то же должен работать в поле, чтобы дать людям хлеб!

Перевясло растянулось, будто огромный сказочный змей, и Виктор принялся утрамбовывать кучу. Девчата хотели было броситься ему на помощь, но он решительно мотнул головой, не переводя духа и не сбавляя скорости, и они остались стоять в стороне, отдыхая и наблюдая, как с виртуозной ловкостью подвёл он перевясло под соломенную громаду и, упершись коленями, ухитрился связать тугой крепкий узел, а потом ещё потоптался сверху, проверяя свою работу на прочность. Сноп-гигант испытание выдержал с честью. И когда подъехали на машине хлопцы с вилами, восхищению их не было предела:

– Вот это сноп! Настоящее чудо! Ай да наши девчата!

Девчата хотели объяснить, что они тут ни при чём, но Виктор уже командовал спрыгнувшими с машины ребятами. Совместными усилиями при помощи вил и граблей сноп-богатырь погрузили в машину, и дружное «ура» прогремело над степью. И столько в нём было радости свершения, и так монолитно сплавились в неделимое целое множество мальчишеских и девичьих голосов, что большей награды нельзя было и представить. Стянув с себя мокрую от пота рубашку и выжимая её, Виктор блаженно улыбался. Теперь он знал, что, как бы там ни было, а задание выполнено.

После обеда действительно пошёл дождь и не переставал до вечера, так что работать в этот день ребятам больше не пришлось. Но они и не думали унывать. Удобно обустроившись в колхозном амбаре, девчата переоделись в цветастые платья и сарафаны, а хлопцы в разноцветные майки, приладили к потолку карманные фонарики и устроили импровизированный концерт в честь своей первой трудовой победы. В роли конферансье блистал неизменным мягким обаянием черноглазый Али Дадышев, такой милый, славный и всеми любимый, что ему прощались любые дурашливые жесты и словечки, пусть даже не самые удачные.

– Следующим номером нашей программы выступают… струначи! – осчастливил Али всех, кто не участвовал в оркестре и выполнял не менее важную задачу, вдохновляя музыкантов своим благодарным вниманием.

У оркестрантов был особый повод для радости: инструменты не попали под дождь и теперь, в надёжном убежище, струны их звенели взволнованно и победоносно. Мандолины, гитары, домбры и балалайки пели слаженно, сливая свои голоса в дружном хоре. И сердце Виктора пело в унисон, как всегда, когда он дирижировал своим оркестром. Это было его детище, лучшее из всего, что ему удалось пока сделать в жизни. Как тонко чувствовали друг друга музыканты! Вот эти самые ребята, которые в иные минуты могли спорить до хрипоты, ни за что не желая уступить один другому! Музыка совершала с ними чудо, заставляя идти друг другу навстречу. И это завораживало Виктора больше всего. Он не мог не гордиться своим оркестром и поднимался на седьмое небо под его звуки.

Поэтому, когда смолкли струны и аплодисменты, ещё не спустившийся на землю, Виктор оказался застигнут врасплох затеей девчат, пожелавших вознаградить его за труды этого дня. Видно, Аннушки сговорились с бригадой молотильщиц, чтобы приготовить ему сюрприз. И когда из общего дружного кружка зазвучала весёлая частушка, воспевающая его подвиг, Клава Ковалёва с Ниной Минаевой подбежали к нему с задорным переплясом, неся в руках венок из золотых пшеничных колосьев, и торжественно надели его Виктору на голову. Всеобщие бурные аплодисменты довершили дело – щёки и уши у него зарделись как маки, но он почувствовал себя ещё счастливее, таким счастливым, каким, кажется, никогда ещё не был.

В ту ночь, ворочаясь с боку на бок среди душистого сена, Виктор долго не мог уснуть, несмотря на усталость. Он дивился своему странному счастью и почти стыдился его: ведь война где-то совсем недалеко и там гибнут наши люди! Откуда и почему у него это головокружительное чувство полноты бытия? Вот уже все уснули, и мирное сонное дыхание ребят радует его сердце, будто музыка. Но почему эта радость такая щемящая? Как будто кто-то глубоко внутри него хочет сказать: посмотри на них и запомни это чувство, запомни навсегда – так хорошо уже больше не будет… И он смотрел, он слушал, слишком взволнованный хрупкостью этого счастья, чтобы уснуть. И лишь перед рассветом чуть задремал, но вскоре поднялся осторожно и бесшумно, оберегая покой своих спящих товарищей. С каким-то тихим восторгом взглянул он на подаренный девчатами венок из спелых колосьев, надел его на голову и вышел из амбара.

Над степью, душистой и влажной, освежённой щедрым ливнем, вставало солнце. Терпкие запахи диких трав и самой умягченной благодатной влагой земли летели с едва уловимым дыханием ветра, пьяня вместе с захватывающим чувством бескрайнего простора, вольной воли. В груди разливалось тепло. Словно крылья раскрывались за спиной, а впереди раскинулось ещё не убранное золотое поле. Он шёл в лучах утренней зари, таких же ласковых, как усики пшеничных колосьев, что щекотали ему ладони, когда он раздвигал их чуткими руками. Ему казалось, он чувствует живую силу, которой напитались зёрна, вобрав в себя небесную воду этой ночи. Колосья были готовы запеть от неё словно струны. Едва-едва обсохли на них тяжёлые капли. Какое это счастье для дождя – напоить живой хлеб!

Венок на голове Виктора сиял короной, и он, как в детстве, представлял, будто ещё чуть-чуть – и шелест колосьев вокруг него начнёт складываться в понятные слова, и он сможет узнать любую тайну. Тогда, в детстве, он больше всего хотел знать, когда брат Миша приедет в родные Ясенки. Сейчас колосья действительно говорили с ним, и он не мог не признать, что его шутка с Анечками служила одной-единственной цели: спрятать от самого себя мысли об одной-единственной Анечке, чья фотография так волновала его душу, что ему страшно было в этом признаться и ещё страшнее – выдать перед ней своё волнение. Ведь вчера, когда он нёсся по полю, сгребая скошенные колосья, именно её взгляд он безошибочно чувствовал всем сердцем, как бы ни пытался это отрицать. Но Виктор вдруг простил себе этот страх.

Странную мысль напели ему сейчас колосья: его доброты никогда не хватало на себя самого. Голова у него закружилась. То ли летя, то ли падая, он всё-таки шёл. Шёл, счастливый от осознания того, что у ребят и девчат есть ещё целых полтора часа, чтобы выспаться, пока он не вернётся.

Виктор уже не слышал, как почти сразу вслед за ним поднялся его сосед по сеновалу Али Дадышев.

– Где Виктор? – испуганно озираясь, воскликнул черноглазый Али. – Вот здесь, возле меня он лежал, и венок рядом! А теперь ни Третьякевича, ни венка! Как сквозь землю провалился!

Он был так взволнован, будто всерьёз подозревал, что его товарища похитили.

– Что ты ребятам спать не даёшь, Али? – устыдила его Анна Ивановна. – Виктор ушёл в правление передать в райком отчёт о нашей работе. Ложись, пожалуйста, Али, милый, и не шуми.

И Али, смущённый, словно пробудившись от странного видения, посидел на сене, протирая глаза, а потом улёгся и снова уснул.