Текст книги "Сага о Викторе Третьякевиче"

На этот раз Володя не смог выдержать пристального взгляда этих глубоких синих глаз: они умели заглянуть прямо в недра души, сами становясь бездонными, даже пугающими, такими, что перед их силой невозможно устоять.

– Хорошо, Вить. Я никогда больше не буду у тебя списывать, – тихо пообещал он. – Честное пионерское!

Свой первый концерт ребята дали в новеньком Доме культуры, как и планировали, к дню рождения Ленина. Праздничную программу открывала та самая песня, которая так сплотила юных музыкантов ещё прежде, чем их струнный квартет превратился в оркестр. Правда, разучить мелодии всех революционных песен, которые им хотелось сыграть в этот день, ребята не успели. Однако даже Вася с Володей не стали расстраиваться по этому поводу. «Камаринская» стала настоящим гвоздём программы и принесла оркестру всеобщее признание. К тому же оркестранты уже проголосовали за то, чтобы подготовить на следующий год более обширную программу. А это был первый их концерт, и длился он целый час.

Многие хлопцы и девчата надели вышиванки, ради которых накануне были перерыты все сундуки, а те, кому меньше повезло в поисках, – простые белые рубахи и блузки. Впрочем, таких оказалось немного. Даже Серёга был при полном параде благодаря своей двоюродной тётке из той самой Первомайки. А как аккуратно были причёсаны его вечно всклокоченные строптивые вихры! Жаль только, в зале не сидел его отец. Может быть, увидев Серёжу таким солидным и красивым, он изменил бы своё мнение о нём. Зато были другие родители, в том числе шахтёры, а также учителя и ребята со всех концов Сорокино.

После каждого номера зал горячо аплодировал, чем дальше, тем громче, дружнее и дольше. А ребята и девчата в ответ на эти овации расходились всё пуще. Они уже чувствовали себя настоящими артистами, вдохновлённые вниманием и поддержкой своей благодарной публики.

Витя дирижировал, весь превратившись в слух и пуская в дело не только движения рук и пальцев, но и повороты головы, и взгляды. Каждый номер был для него ещё и испытанием, которое он снова и снова проходил с честью и, весь светясь от счастья, кланялся публике в ответ на очередной взрыв аплодисментов. И в гордости, переполнявшей его до краёв, уже не было ни тени смущения. Он имел на неё право. К тому же гордость за ребят в его сердце была неотделима от гордости за себя самого.

Чувство общего творческого свершения окрыляло его. Оно служило ощутимым подтверждением его причастности к великому общему делу, ради которого всего два дня назад он принёс торжественную клятву верности и получил комсомольский билет. Это была радость, к которой он так долго готовился и с которой связывал так много ожиданий, что теперь ему даже не верилось в свершившееся, и только живое звучание созданного им оркестра, восторженное буйство, яркость и сила музыки говорили сами за себя.

Игнат

После концерта ребята разошлись не сразу. Всем хотелось поделиться друг с другом радостью успеха. Но Витю в этот вечер тянуло прогуляться в одиночестве. Сказывалось напряжение последних дней, волнение, которое он так умело скрывал от ребят. Уж очень хотел он, чтобы они все до единого оказались на высоте! А теперь он ощущал даже какое-то опустошение, хотя знал, что это скоро пройдёт. Его охватила задумчивость, желание вчувствоваться в свою усталость. Такое с ним уже бывало. В этом состоянии он мог уходить в себя так глубоко, что мир вокруг словно исчезал.

Так брёл Витя в сторону Шанхая, погружённый в свои мысли и рассеянно глядя себе под ноги, когда навстречу ему из-за угла вывалился пьяный дед Игнат, так что он едва не споткнулся. Очутившись над полулежащим на земле телом, Витя бессознательно наклонился к нему, чтобы помочь подняться, но тот замахнулся и ударил его по руке ладонью с чёрными от грязи ногтями:

– Да пошёл ты… Слышь!

Чуткий Витин слух отчётливо уловил в сиплом голосе звериную злобу, глубоко затаённую, но неожиданно лютую, словно оскал острых собачьих клыков, при виде которых в животе разливается мертвенный холод, будь даже пёс на короткой цепи. Вот и дед Игнат был так пьян, что подняться мог разве лишь на четвереньки, но у Вити по телу побежали мурашки, и он, миг назад ещё витавший в облаках своих мечтаний о прекрасном будущем, уставился на него, будто видел впервые в жизни.

Всклокоченные седые волосы Игната торчали в стороны из-под сбившейся набок засаленной папахи, под его мясистым багрово-синим носом топорщились сизые усы. Спутанная борода и кустистые брови были словно сделаны из пакли, и сам обмякший всем телом пьяница походил бы на тряпичную куклу, если бы не маленькие крысиные глазки, какими мог бы смотреть на людей какой-нибудь обитатель ада, существуй ад на самом деле.

– Будьте вы все прокляты! – прошипел Игнат, брызнув слюной.

Витя, как и все шанхайские ребята, знал, что дед Игнат когда-то пришёл с японской войны хромой и контуженный и с тех пор ненавидит всех здоровых людей, у которых целы и руки, и ноги, и голова. Да и дедом прозвали его за сизую бороду и раннюю седину, а на самом деле Игнат этот чуть ли не ровесник Витиному отцу, которому тоже довелось повоевать с японцами, но на той войне повезло больше. Вернувшись в Сорокино, Игнат, говорят, первым делом принялся вымещать обиду на жене, в чьей верности во время своего отсутствия сомневался. По рассказам местных старожилов, после возвращения законного супруга молодая ещё женщина не прожила и года. Вите даже припомнилось, что звали её Анной, как его маму. А ещё припомнилось, как слышал когда-то из разговора местных старух, что бедную женщину даже отпевали в закрытом гробу – так изуродовал её Игнат, который с тех пор сделался предметом жалости этих самых старух за своё вдовство, бездетность, подбитую осколком ногу, контуженную голову и запойное пьянство. Поразительно, подумал Витя, что все эти случайно услышанные когда-то подробности чужой судьбы так прочно засели в его памяти. Его ещё детскую душу глубоко потрясло, что соседки Игната, с размашистой истовостью крестя свои лбы во имя милосердного бога, жалели женоубийцу куда больше, чем его жертву, склоняясь к тому, что она и в самом деле «гуляла». Понять эту жалость было ещё труднее теперь, глядя в злобные, колючие как иголки глазки. А они вдруг налились кровью и загорелись такой яростью, что от неё затряслась поросшая всклокоченной бородкой челюсть.

– Понаехали тут, шантрапа драная, поналезли, будто тараканы! Буравят землю, что кроты слепые! Житья уже от вас не стало! Погодите же, придёт и наше время! Затрещат поганые ваши шкуры! Поглядим ещё, кто кого!

Будто кто-то отрывисто, со свистом прошипел эти слова Игнатовыми губами, а потом швырнул его тело, и оно обмякло всё целиком, не только ноги, но и язык.

Витя уже лежал дома в кровати, а перед ним всё ещё стояли злобные чёрные глазки и яростный шёпот свистел в ушах. Это был взгляд и шёпот врага, смертельного и беспощадного. Враг чувствовал за собой такую силу, что не боялся раскрыть карты: ведь бред пьяницы – это всего лишь поток бессвязных слов, которые он и сам не помнит уже через минуту. Так думал Витя, сам повисая между сном и явью, и враг подмигивал ему глазом пьяного Игната и криво усмехался Игнатовым ртом.

Тело, распростёртое на земле словно бездушная тряпичная кукла, вдруг исчезло, а сухая чёрная земля, на которой оно только что лежало, вздрогнула и сотряслась как от взрыва внутри её утробы. Тонкая длинная трещина мгновенно расширилась, превратившись в глубокую зияющую рану, в чёрный, как безлунная ночь, разлом, и внутри него что-то знакомо зашевелилось, опутывая жутью, словно паутиной. Витя уже видел это раньше и знал, что будет дальше: вот сейчас из бездны протянутся чёрные обугленные руки, схватят его и утащат под землю. Он почти осознавал, что это сон, похожий на другой, давний. В том сне он вёл через лес за родным селом брата Мишу, на которого маленькие лесные человечки смотрели как на чужака и предателя. Но это воспоминание, вместо того чтобы помочь проснуться, вынырнуть из кошмара, напротив, сделало кошмар ещё реальней и неотвратимей.

Витя вдруг увидел волшебных друзей из своего детства, милых маленьких древесных человечков, брошенными в эту страшную трещину. Это они, беспомощные, искалеченные, тянули к нему чёрные руки, прося о помощи, и он не мог спокойно смотреть на их отчаяние. Витя не заметил, как оказался втянут в бездну. А там, под землёй, горел огонь, в его багрово-красных отсветах плясали тени, бегали и суетились какие-то фигуры. Это было похоже на тюрьму: длинный коридор и множество камер друг напротив друга, только дверей нет, вместо них железные решётки, через которые видно всё, что там происходит. В каждой камере стоит жаровня, в ней горит огонь, сверху на ней тоже решётка. Витя видит маленьких древесных человечков, прикованных цепями к решёткам над огнём, и слышит их пронзительные жалобные крики, от которых и сам начинает чувствовать нестерпимый жар. Кожа у древесных человечков толще, чем у людей, и похожа на кору, но и она чернеет и лопается от огня. Огромная чёрная фигура палача вырастает впереди. Он стоит, по-хозяйски скрестив на груди руки и широко расставив ноги.

– Отпусти их! – кричит Витя.

А в ответ – хохот:

– Они исполняли все твои желания и за это превратятся в уголь! И ты – вместе с ними!

Хохот сотрясает стены этой преисподней. Злобные маленькие глазки отливают красным – в них отражается пламя.

– Нечисть лесная! – послышался знакомый свистящий шёпот, и на груди у заплечных дел мастера блеснул медный нательный крестик, точь-в-точь такой, как у Игната.

Витя почувствовал, как ему заламывают руки, а спины касаются раскалённые прутья железной решётки, и проснулся в холодном поту.

Саженцы

– Витя, привезли! – с порога закричал Володя, вбегая в хату.

– Что там, Володенька, такое привезли ни свет ни заря? – поинтересовалась Анна Иосифовна, удивлённая столь ранним визитом гостя. Впрочем, Володя и Вася давно уже были для неё как свои.

– Саженцы привезли, – пояснил Володя. – Целый грузовик. Возле школы стоит. Ребята уже подтягиваться начали.

– Сейчас, Володь, я мигом, – отозвался поднятый с постели Витя.

– Это что же, опять у вас субботник? – продолжала удивляться Анна Иосифовна. – Вроде ведь был уже.

– Верно, был субботник, а теперь воскресник, – ответил Витя, застёгивая рубашку. – Сегодня же воскресенье. Ты извини, мама, что забыл тебя предупредить. Видишь, сам же ещё и проспал!

– Что-то ты совсем заработался, сынок, – заметила мать. – Тебе и выспаться некогда.

Витя на это только махнул рукой, а Володя не поленился растолковать Анне Иосифовне суть дела, не скрывая своей гордости за товарища. И начал он издалека:

– Вы же помните, как Витя в позапрошлом году заметку в газету написал, чтобы ребята, кто землю свою любит, сажали деревья, и сам тогда ещё акацию у вас возле хаты посадил. Мы в том году на апрельский субботник всем классом вышли деревья сажать возле нашей школы, и они все прижились. А в прошлом году вышли уже всей школой. И вот в нынешнем году городской совет нам землю под посадку предложил в центральном парке, саженцы из Ворошиловграда привезли. И этого всего не было бы, если бы не Витина заметка. Неужели он вам не похвалился?

– Нет, Володенька, – улыбнулась Анна Иосифовна. – Ты не знаешь разве, что он никогда не хвалится?

– Неправда, мама, хвалюсь! – запротестовал Витя. – Просто много всего, не всякий раз успеваю похвалиться, – напустил он на себя важный вид, но тотчас рассмеялся. – Володь, я готов, айда! До вечера, мам. Не волнуйся, если поздно вернусь.

– Вы бы хоть поели, раз на целый день уходите! – посетовала мать, провожая ребят. Она отлично знала, что, когда Витя чем-то увлечён, он не чувствует голода и для него нет ничего хуже заставлять товарищей себя ждать.

Земля в центральном парке жёсткая, твёрдая, сухая, как и повсюду в этом засушливом краю. Чем выше растут терриконы возле шахт, тем гуще слой чёрной угольной пыли по всей округе. Пыль, что в ветреные дни летит со степи, другая – она живая, мягкая и пахнет солнцем. Она была здесь всегда, ветры носили её над ковылём и полынью ещё прежде, чем сюда пришли те, кто выкопал самый первый погребальный курган. Солнце и ветер властвуют над степью почти безраздельно. Если бы над этой плодородной землёй проливалось вдоволь дождей, она была бы цветущим садом. Но дожди её не очень-то жалуют, и в знойную пору деревья – настоящее спасение не только от нещадно палящего солнца, но и от жёсткой угольной пыли, которая слепит глаза, как снег во время пурги. А деревьям здесь приходится трудно без помощи человека: ведь в сухой почве не прорасти семечку, не укорениться новому побегу.

Самое живучее дерево – это белая акация. Родом она из пустыни и способна пережить даже самую жестокую засуху, а вырастает огромной, могучей, с развесистой кроной, дающей густую тень. Правда, акация не приносит съедобных плодов, а ведь некоторым людям кажется, что сажать стоит только такие деревья, с которых можно будет собрать урожай.

– Лучше бы каштаны прислали, их хоть жарить можно, – не мог не выразить своего разочарования Ким. – А ещё лучше абрикосы. Толку-то с этих акаций?

– Зато они вырастут быстрее любых других деревьев! – вступилась за акации Люба, любительница биологии и ботаники. – А когда они вырастут, у нас в Сорокино будет уже совсем другой воздух, вот увидишь. Ну а каштаны с абрикосами тоже посадить можно. Если все согласны.

Ким, явно не горя желанием выходить ещё на один субботник или воскресник, пробурчал что-то себе под нос.

Да, это не самая лёгкая работа. Ведь приходится таскать вёдрами воду с колонки, а это довольно далеко. Но как приятно поить эту землю, чтобы она по-матерински приняла молодые корни саженцев! Да, она жёсткая, суровая, и её нужно задобрить, умилостивить: в первые секунды вода стоит в яме неподвижно, не впитываясь, и только потом, словно подумав, земля начинает её пить. И смотреть, как она вбирает в себя влагу, неизъяснимо радостно.

Многие ребята и девчата, как и Витя, приехали сюда из краёв, где шумят леса, где деревья вырастают сами. Но здесь, на Донбассе, земля требует особенного внимания. Здесь людям нужно немало потрудиться ради своего союза с этим местом, ради своей мирной и уютной жизни на нём. Конечно, стране нужен уголь, и этой жёсткой чёрной пыли становится всё больше, и неуклонно растут в высоту терриконы. Человек берёт у земли так много, как, наверное, не брал никогда. Но нельзя только брать, ничего не давая. И давать – не меньшее счастье, чем брать. Витя не то чтобы так думал – он ощущал это всем существом, ещё тогда, когда посадил здесь своё первое дерево. С того дня он как будто сам пустил корни на этой земле и полюбил её такой, какая она есть, суровой и щедрой, вместе с её знойным ветром и чёрной угольной пылью.

Про мюнхенский сговор

Сердце в груди билось часто-часто и трепетало птичкой в клетке. Он вслушивался в себя внимательно и чутко, будто стоя над глубоким колодцем, со дна которого едва слышно доносится плеск воды, если погрузить в неё ведро. Трепет и тепло в сердце были похожи на счастье, но именно сейчас он чувствовал себя стоящим над неизмеримой бездной. В ушах снова и снова звучало одно и то же слово.

Когда он услышал свою фамилию, его лицо вспыхнуло и, наверное, залилось краской, так что всем был виден его стыд.

– Виктор Третьякевич!

Собственное имя прозвучало для него как чужое. Он вздрогнул, словно от удара. Но разве он совсем этого не ожидал? Тогда почему ему было так стыдно? Как будто бы он и ждал этого, и боялся пуще смерти, и хотел, и ни за что не признался бы себе в этом сам. А ведь считал себя таким честным!

– Кто «за» – прошу поднять руки.

И он видел, как одна за другой поднялся лес рук. Неужели они вправду все этого хотят?

– Кто против? Кто воздержался? Единогласно.

«Единогласно». Так решили его товарищи, коллектив. Теперь уже нельзя отказаться. Они решили, что он, Виктор Третьякевич, достоин доверия и будет отвечать за них. Решили его судьбу. И он, словно чужой, наблюдал, будто с какой-то высоты, как борются в нём смущение и гордость.

Сердце билось птичкой в клетке. Казалось, ещё немного – и оно вырвется на волю. Это было так похоже на счастье…

Мать сразу вспомнила историю с паровозом, едва взглянув в его бледное лицо, и испугалась, что он пришёл с такой же тяжестью и так же будет прятать её в себе.

– Что случилось, сынок? – не удержалась она от вопроса.

– Меня выбрали комсоргом школы, мама, – ответил он.

– А как же твой оркестр?

Этот вопрос отрезвил его, словно мать поднесла ему зеркало.

– Да ничего страшного! – улыбнулся он. – Одно другому не мешает! Мы и дальше будем давать концерты. Я справлюсь, вот увидишь!

– Конечно, справишься, сынок! – поспешила подтвердить она.

И уже вечером, за ужином, когда пришёл домой отец, Виктор признался родителям:

– Когда назвали мою фамилию, я готов был сквозь землю провалиться. До сих пор не пойму, за что мне было так стыдно и чего я боялся больше: что выберут или что не выберут… Ведь там ребята и девчата были из старших классов! И вот выбрали. А Ким Иванцов выше всех тянул руку.

Виктор замолчал, припомнив слова Кима, в своё время так глубоко уязвившие его детскую гордость, и вдруг почувствовал, что другая гордость, чуждая ложному стыду, расправляет в его груди орлиные крылья при мысли о старшем брате. А отец, словно прочитав его мысли, чуть прищурил глаза и, ласково улыбаясь, спросил:

– Стало быть, в воскресенье в Ворошиловград поедешь?

– Да я бы завтра рванул, но у нас репетиция, – признался Виктор.

– Понятное дело, что не терпится тебе, – усмехнулся Иосиф Кузьмич в седеющие усы. – Знаешь ведь, что Миша будет рад. Да и не был ты у брата уже порядочно, совсем забегался со своими репетициями да субботниками. А тут такой повод!

Отец верно угадал настроение младшего сына, который и в самом деле был готов бежать хоть прямо сейчас, лишь бы поскорее увидеть Михаила. Ему так много хотелось сказать брату!

Все оставшиеся дни и всю дорогу Виктор мысленно разговаривал с братом, так подробно, что, когда наконец перед ним предстал любимый Миша, все до единой точно выверенные и передуманные вдоль и поперек правильные мысли разом вылетели из головы.

Наконец-то он видел перед собой Мишино доброе лицо, его открытую улыбку и лучистый взгляд родных ласковых глаз.

– Какой ты молодец, что приехал! Проходи скорее! А я, видишь, разрешил себе поспать сегодня, так что ты как раз вовремя. Будем пить чай!

В последние приезды Виктор бывал в Ворошиловграде в будни и заглядывал к брату в райком, чтобы повидаться. Это были короткие встречи, потому что у Михаила всегда оказывалось так много работы, что совестно было отрывать его больше чем на пять минут. Виктор уже порядком отвык видеть старшего брата в домашней обстановке. Он почти удивлённо смотрел на его слегка выпирающий под майкой живот, впрочем, совсем чуть-чуть. Нет, про Михаила никто бы не посмел сказать, что у него пресыщенный вид, как говорят о некоторых партийных работниках. У Миши вон какие круги под глазами! Видно, что он редко позволяет себе выспаться.

– А Маруся с Лелечкой дома? – спросил Виктор, прислушиваясь и удивляясь тишине в комнате за дверью.

– Они у Марусиной тётки, но, думаю, скоро вернутся. Маруся вчера как в воду глядела: сказала, давно, мол, ты к нам не наведывался, значит, завтра приедешь. Видно, тоже по тебе соскучилась. И Леля тебя любит.

– Я тоже очень их люблю, – мягко улыбнулся Виктор. – Но, может быть, это даже хорошо, что их пока нет дома.

Братья сидели вдвоём на кухне и пили чай с сахаром.

– Поздравляю! – произнёс Михаил тихо и торжественно, выслушав рассказ Виктора, и крепко сжал его руку в своей, твёрдой и тёплой, чтобы брат почувствовал, что это рука надёжного товарища, на которого он всегда может положиться.

– Спасибо! – горячо отозвался Виктор.

Михаил видел в его голубых глазах и огонь азарта, и благодарность, и безграничную любовь. На миг ему даже стало волнительно, почти страшно, потому что в глубине устремлённых на него глаз, таких любящих и верных, таилась печаль, которую может рождать лишь знание, неумолимое и невыразимое словами.

Да, это правда, он тоже не мог позволить себе отказаться от ответственности за людей, пойманный в ловушку их доверия и в то же время отлично зная: люди спросят с тебя за своё доверие куда строже, чем спрашивают с себя самих, требуя жить для них, а если понадобится, то и отдать жизнь. «На то ты и коммунист!» – скажут они и будут правы. Если тебе под силу отвечать за других – люди это видят. Можешь – значит должен. Потому что людям нужен пример, чтобы таких, кто способен брать на себя ответственность, становилось всё больше. Тогда каждый научится отвечать за себя сам, по-честному, и наступит то самое будущее, для которого ничего не жаль отдать хоть прямо сейчас.

Об этом Михаил говорил с младшим братом, когда тот ещё бегал с букварём, складывая свои первые слова. И теперь признался доверительно:

– Я очень рад за тебя. Ты даже не представляешь насколько. И если тебе понадобится помощь, не стесняйся обращаться.

От этих слов Виктор даже вздрогнул, но ответил прямо и честно, со всем своим мужеством:

– Спасибо, Миша! Мне иногда нужно просто видеть тебя. В последнее время ты был занят, я понимаю. Но мне тебя не хватало. А что до помощи… Знаешь ведь, лучше бы у нас в городе поменьше вспоминали о том, что у меня брат в Ворошиловграде партийный работник, потому что не все это правильно понимают. Скажу тебе больше. Наверняка есть такие, кто считает, будто меня и выбрали потому, что я твой брат. Это те, кто думает, что в партию вступают ради власти. Вот о них я хотел тебя спросить: много ли их таких, как тебе кажется? Мне эта мысль покоя не даёт. Ведь, понимаешь, если что случится, они против нас поднимутся. Потому что это враги…

– Это ты очень точно обозначил, что люди, для которых власть является самоцелью, для нас, коммунистов, самые опасные враги, и битва с ними идёт не на жизнь, а на смерть, – заговорил Михаил вдумчиво, осторожно подбирая слова. – И этих врагов хватает внутри самой партии. Кто-то ведь и с самого начала видел в ней лишь дорогу во власть, хоть всё-таки подобных карьеристов меньшинство. Но ведь очевидно, что не каждому удаётся выдержать испытание властью, сознание того, что от тебя зависят судьбы других людей. Когда есть зависимые от тебя люди, разве не велико искушение свалить на них свою ответственность, если что случится, как ты говоришь? А эти люди, в свою очередь, разве застрахованы от того, чтобы не начать льстить своему начальнику и всячески его задабривать? Конечно, и то и другое недостойно звания коммуниста, и партия борется с такими явлениями. Но каждый ли, кто готов уличить и разоблачить своего товарища, способен честно признать те же склонности и за самим собой? Поэтому, если взглянуть глубже, главный враг у нас внутри. Внутри партии и внутри самого человека. И каждый коммунист воюет с ним один на один и проходит самую суровую проверку. И от того, как каждый из нас её проходит, зависит самое главное: сохраним ли мы нашу товарищескую солидарность и единство самой партии, – заключил он убежденно.

– Да, Миша, я тебя понимаю! – горячо подхватил Виктор. – И полностью с тобой согласен. Я и об этом тоже думал. И о том, что всякое и сейчас случается. А может случиться такое, что каждому придется держать экзамен, это никого не минует. Вот тогда-то и станет видно, кто действительно враг.

И снова Михаил не отрываясь смотрел в глаза брата. Да, он действительно думал об этом в свои пятнадцать лет!

– Я имею в виду войну. Настоящую. С Германией.

Зрачки у Михаила расширились, холодок пробежал по спине.

– Ты вправду думаешь, что будет война? – вырвалось у него испуганным свистящим шёпотом, и он тотчас же испытал жгучий стыд за эти трусливые слова.

– Я думаю, будет, – ответил Виктор, явно принимая его страх за сомнение, что безоговорочно извиняло Михаила в его глазах. – Почему я так думаю? – продолжал он в своей спокойной рассудительной манере, полагая, что брату, с головой погружённому во множество текущих дел, просто некогда размышлять о таких вещах. – Это стало очевидно после Мюнхенского сговора: война неизбежна. Да ещё раньше, после поражения в Испании… Если не играть с собой в прятки, приходится признать: фашизм перешёл в наступление. Теперь его так просто не остановишь. Наивно было бы думать, что, проглотив Чехословакию, Гитлер успокоится. Всем союзникам Чехословакии, участвовавшим в этом предательстве, ещё аукнется их подлость. Как бы им самим не оказаться на месте чехов уже завтра!

– Но ведь у нас с Германией пакт о ненападении! – решительно напомнил Михаил.

– И что, разве от этого она перестала быть фашистской страной? – возразил Виктор. – Ты веришь, что, сожрав Западную Польшу, Гитлер будет долго её переваривать?

– Нет, не верю, – тяжело вздохнул Михаил. – Но с такими разговорами тебе нужно быть осторожнее.

– Да понимаю! И говорю об этом только с тобой. Ведь ясно, что договор с Германией нам понадобился, чтобы оттянуть время и лучше подготовиться к войне, потому что мы к ней не очень-то готовы.

– К сожалению, это так, – согласился старший брат. – Именно поэтому я и прошу тебя соблюдать особую осторожность в разговорах. Ты же первый завёл речь о врагах, скрытых среди нас. Мы не должны раскрывать перед ними карты раньше времени.

– Это верно, – наклонил голову Виктор. – Не волнуйся, Миша. Я тебя понял, – заверил он брата. И Михаил вздохнул с облегчением.

Но младшему брату нужно было выговориться, слишком долго он об этом молчал.

– Я только с тобой одним и могу поделиться, Миша. Ты меня извини. Я ведь про этот Мюнхенский сговор знаешь сколько ночей думал? Вот возьми любую страну: каждое правительство надеется, что его дипломаты чужих перехитрят, при случае подставив союзников. Но ведь так не бывает, кто-то всё равно окажется предан и обманут! А самое главное, все делают вид, будто бы не понимают, что дело идёт к войне, и этого уже не изменить; можно оттягивать, но не до бесконечности. И чем дальше, тем дороже будет стоить отсрочка. Скормили Гитлеру Чехословакию, потом – кусок Польши. Кто следующий? И сколько ещё месяцев нужно, чтобы смело взглянуть в глаза правде? А правда в том, что чем больше кормишь волка человечиной, тем он становится сильнее. Это работа на врага! А битва будет нелёгкой, и к ней нужно готовиться, не теряя времени. Слишком дорого это время оплачено. Знаешь, Миша, когда я думаю о коммунистах в той же Чехословакии или в самой Германии, которые оказались в застенках, мне стыдно. Но что я могу для них сделать? Только одно: быть честным и по-честному принять бой, когда он грянет. Ведь дело идёт о будущем всего мира. Я об этом знаешь когда задумываться начал? Прочёл как-то заметку в международных новостях о войне в Испании: как фашисты бомбили горные селения на границе с Францией, и бомбы падали на французской территории, там гибли мирные жители, но французское правительство делало вид, будто ничего не происходит. А я в тот день сам заметку написал в городскую газету, про скворечники, помнишь? И вышла в газете моя заметка, и ребята наши на субботник потом вышли, скворечники для птиц мастерить да на деревья прилаживать. И хоть холодно ещё было, но работали дружно, весело, и песни хором пели, и Володя Загоруйко смеялся: «А давай мы, Витя, – говорит, – птиц оркестром встретим! Какую песню для них разучивать будем? Ставь на голосование!» Я тогда порадовался: вот бы так всегда, с шутками да с музыкой! И тут же мне почему-то опять про войну эту проклятую подумалось. Ребята вокруг смеются, и щёки у них на морозе румяные, и солнце над нами светит, и небо синее-синее, а у меня в голове мысль стучит будто дятел: «А во Франции в горах весна как у нас или пораньше? Может быть, там сельские ребята тоже домики для птиц мастерят? Да уж мастерят наверняка! И вот глядят они в синее небо, ждут, когда птицы певчие весну на крыльях принесут, а вместо птиц вдруг прилетают самолёты и сбрасывают бомбы. И горит земля…» Я, Миша, с того дня к этой мысли неизменно возвращаюсь: её, войну, песнями не запоёшь. Одних песен мало. Но знаю твёрдо: как только будет нужно, я готов…

Тут раздался звонок в дверь.

– Это Маруся с Лелей! – обрадовался Михаил, вздохнув с облегчением. Он был благодарен жене и дочери за избавление от необходимости отвечать младшему брату. Пока Виктор высказывал те самые мысли, которые Михаил так старательно от себя отгонял, его снова начало охватывать волнение, и теперь он живо бросился в прихожую.

– Витя! – с порога воскликнула Маруся, внося в квартиру две полные сумки. – Я так и знала, что ты уже здесь! А мы с гостинцами от тётки Натальи. Ты ведь у нас такой же сластёна, как Леля!

Чаепитие на кухне продолжилось уже вчетвером. Пирожки с повидлом удались тётке Наталье на славу и подняли настроение обоим братьям. Будто и не было только что между ними тяжёлого разговора.

– Витя, ты так давно у нас не был! – укоризненно заметила Леля. – В прошлый раз ты приезжал ещё из Сорокино, а теперь приехал из Краснодона!

– А ведь я и забыл! – хлопнул себя по лбу Михаил. – Поздравляю! Теперь вы все краснодонцы! Слышишь, как это звучно, как хорошо? И родителям не забудь передать наши поздравления.

– Не забуду! – улыбнулся Виктор.

В присутствии Маруси и Лели он весь светился, и ему хотелось сказать им что-нибудь приятное.

– Какие у тебя уже длинные косички! – заметил он как бы невзначай, лаская одобрительным взглядом белые банты в Лелиных волосах, завязанные по случаю воскресного похода в гости.

– Правда? – всплеснула руками Леля. – А они не слишком тоненькие?

– Ну что ты! Сама погляди: они же с твой кулак толщиной! – заверил её Виктор.

– Это потому, что мне мама широкие ленточки в них вплела! – призналась Леля.

– И очень хорошо сделала! – Виктор перевёл сияющие глаза на Марусю. – Очень красиво!

– А вот ты зря выдаёшь ему свои женские секреты! – весело заметила Маруся дочери.

– Вите можно! – горячо возразила ей Леля, которой не исполнилось ещё и восьми лет. – Он же свой! Да, Витя?

– Конечно! Я никому не расскажу, обещаю.

– Я знаю, ты никогда не врёшь! – заверила его Леля. – И я тебе тоже врать не буду.

– Какая ты молодец! – похвалил её Виктор.

– Вить, а ты меня на речку с собой возьмёшь, когда мы к вам в Краснодон приедем? – пользуясь моментом, спросила Леля. – Ведь я теперь уже большая!

– Это верно, – согласился Виктор. – А раз так, значит, придётся взять. Если только твоя мама тебя отпустит.

– Отпустит! – радостно воскликнула Леля, при этом вопросительно глядя на мать.