Текст книги "Сага о Викторе Третьякевиче"

«Кто у вас комиссар?»

Когда человек уже не способен отличить сон от яви, это первый признак безумия. Сходить с ума Виктору было нельзя, он не имел на это права. Поэтому так мучил его вопрос, приснилась ли ему сцена, которая теперь снова и снова прокручивается у него в мозгу. Неужели это случилось?

Такого сокрушительного разгрома он не мог себе представить. Он отказывался верить, но видел эту страшную картину. Их было там, наверное, человек сорок, не меньше, ребят и девчат. И как они одновременно могли поместиться в кабинете у Соликовского? Почти все они были избиты, с кровоподтёками на лицах, в изорванной одежде, некоторые едва стояли на ногах, а иных Виктор еле узнавал. Любу Шевцову сразу выдавал бесстрашный, вызывающий взгляд ярко сверкающих глаз, но её щёки и скулы тоже горели красными рубцами. Виктору казалось, что с некоторыми из тех, кого он здесь увидел, ему ещё не делали очной ставки. Например, с сёстрами Иванихиными. Но, может быть, он просто забыл? Забыл, потому что не хотел помнить. Слишком страшно было видеть здесь их всех.

Виктор стоял между Серёжей Левашовым и Володей Осьмухиным.

– Кто у вас комиссар? – гремел над головами ребят грозный голос Соликовского.

И тотчас задиристо и вызывающе звучали в ответ со всех сторон смех и шутки:

– Зачем комиссар? Мы сами комиссары! Нам комиссары не нужны!

– Молчать! – кричит Соликовский, краснея от гнева. – Кто комиссар, я спрашиваю?

И Виктор выходит из строя:

– Я!

– А командир у вас кто? – спрашивает тогда Соликовский.

Ребята снова начинают шутить, кричать, вызывающе смеяться, как будто нарочно хотят разозлить начальника полиции. «Неужели он знает про командира? – взволнованно думает Виктор, и тут же отвечает сам себе: – Нет, не видать ему, гниде, Туркенича как своих ушей!» А сам снова делает шаг вперёд:

– Я командир!

Глаза ребят и девчат лихорадочно блестят. Они смеются громко, звонко, нарочно превращая всю эту сцену в цирк, в фарс. Виктор понимает, что это – их ответ на очные ставки с ним, на которых он никого не признал. Они не хотят оставаться перед ним в долгу и пользуются случаем поиздеваться над начальником полиции. Соликовский орёт своим подручным, чтобы они увели всех в камеры, и те бросаются выполнять приказ.

Перед глазами у Виктора снова и снова проходят лица участников этой сцены. Он сверяет их со списком, который видел на столе у Соликовского, и понимает, что схвачено больше, а значит, список дополняется. А может быть, у них уже новый список? Откуда?

И снова сердце его беззвучно кричит и вопрошает в отчаянии: «Как это остановить? Что нужно сделать?» Он не может думать ни о чём другом.

Просьба брата

– Миша, здравствуй! – Виктор бросился навстречу старшему брату, как только тот вышел из своего кабинета в коридор.

Вокруг было шумно, множество людей сидели, стояли, ходили, разговаривали, ожидая своей очереди. За дверями кабинетов нервно стучали пишущие машинки, трезвонили на разные голоса телефоны.

Здесь, в Ворошиловградском горкоме партии, каждый час и каждую минуту решалось множество вопросов. Над городом нависла опасность вражеской оккупации, и каждый день она становилась всё реальней. Виктор понимал, что старший брат слишком загружен работой, а потому был готов напоминать ему о своей просьбе снова и снова:

– Миша, здравствуй! Ну что, ты ещё не звонил в военкомат?

Михаил, поневоле замедляя шаг, остановил на младшем брате красные от хронического недосыпания глаза:

– А, Витя? Ну, здравствуй! – Он обхватил Виктора за плечи, увлекая его вперёд по коридору. – Нет, в военкомат я не звонил. Ты же знаешь, что мы завод Октябрьской Революции эвакуируем…

– Да, Миша, я всё понимаю, – с готовностью закивал Виктор. – Знаю, что тебе некогда. Но, может быть, ты позвонишь прямо сейчас, пока я тут? А я подожду. Ну, чтобы ты не забыл опять. Ведь это займёт всего каких-нибудь три минуты от силы! От тебя нужно лишь пару слов, и дело решится в мою пользу.

Михаил вдруг пристально глянул на Виктора.

– Когда ты жил в Краснодоне, ты стеснялся пользоваться тем, что у тебя брат в райкоме партии в Ворошиловграде работает, – заметил он укоризненно. – А теперь, я смотрю, твоя скромность тебя покинула и ты готов воспользоваться своими родственными связями. Не думал, что ты так легко отступишь от своих принципов!

– Ну, я ведь не в эвакуацию в солнечный Узбекистан прошусь через родственные связи, а на фронт рядовым! – горячо возразил Виктор, заливаясь краской. Михаил ударил по самому больному месту, упомянув о его принципах.

– Тебе восемнадцать будет только через год, но ты отчего-то считаешь себя лучше других таких же, как ты, которые тоже возомнили, будто без них наша армия с фашистами ни за что не справится. У тех, других, нет брата в горкоме партии, как у тебя, и ты надеешься обойти их за мой счёт?

– Ну, зачем ты всё так переворачиваешь! – воскликнул Виктор, чувствуя, что теряет почву под ногами. – Немцы уже под Москвой, а ты хочешь, чтобы я ждал ещё целый год? Разве это плохо, что я родину защищать хочу? Разве это повод надо мной смеяться?

– Я вовсе над тобой не смеюсь, – возразил Михаил невозмутимо. – То, что ты Родину защищать хочешь, это хорошо. Но защищать её можно по-разному, не только на фронте. Сейчас работа в тылу не менее важна. Ты же знаешь про блокаду Ленинграда? Там голодные женщины и дети стоят у станка по две смены подряд, чтобы дать фронту снаряды и патроны. Без их труда победы не будет. Только желторотые мальчишки могут считать, будто Родину защищают лишь те, кто стреляет. Не думал я, что тебе, во всём остальном такому умному, придётся это растолковывать.

Михаил с сожалением поглядел на младшего брата и сокрушённо вздохнул. А видя, что лишил Виктора уверенности в своей правоте, старший брат сменил назидательный тон на дружеский и тёплый, мягко обнял Виктора за плечи и проговорил:

– У меня, Витя, есть к тебе разговор. Очень личный. И большая просьба. На тебя одного вся моя надежда. Пойдём, я расскажу тебе…

Они спустились по лестнице на первый этаж. В буфете давали горячий чай с сахаром, и это было как раз то, что всегда помогало Михаилу начать непростой разговор с младшим братом.

– Ты вот по поводу солнечного Узбекистана только что шутил, – заметил он, удобно расположившись за столом и придвинув к себе гранёный стакан, над которым поднимался горячий пар. – Тебе кажется, что Ташкент – это какое-то райское место. Так думают многие. Поэтому в Ташкент и рвутся всеми правдами и неправдами те, кто ищет лёгкой жизни. Только для нас, коммунистов, нет на земле такого уголка, где от нас не требовалась бы работа на пределе наших сил, особенно сейчас. Знаешь ли ты, сколько предприятий эвакуируется в Узбекистан? В Ташкент перевозят Ростсельмаш, и это очень непросто. Не всё идёт, как задумано, с транспортировкой оборудования. Есть вероятность, что сроки его доставки окажутся сорваны. А это значит, что со сбором и запуском придётся поспешить, увеличить темпы как минимум вдвое. Там нужно будет строить производственные площадки, цеха, быстро обучать людей новому для них делу. И особенно важно работать с молодёжью…

– К чему ты клонишь? – подозрительно спросил Виктор, чувствуя, как у него сжимается сердце от сострадания к брату, который рассказывает ему про Ростсельмаш и Ташкент, а у самого глаза слипаются. А как Миша похудел и осунулся! Наверное, не спит уже не одну ночь и только взбадривает себя чаем, а если позволит себе поесть досыта, то тотчас и уснёт на месте, и тогда его пушками не разбудишь.

– Помнишь Коваленко? – ответил Михаил вопросом на вопрос.

– Это который с тобой в Октябрьском райкоме работал? – уточнил Виктор. – Иван Кириллович, кажется?

– Значит, помнишь! – удовлетворённо кивнул Михаил. – И он тебя тоже помнит, представь себе. Прославился ты тогда своей речью на конференции. Мы в райкоме с товарищами даже поспорили, и Коваленко знаешь как тебя защищал! Говорил, что только таким, как ты, и можно доверять по-настоящему. А теперь он в Ташкенте, и на нём – запуск завода. Сроки срывать нельзя, сам понимаешь, а надёжных людей мало. Это его собственные слова. Мне их один наш общий товарищ передал, он с Иваном Кирилловичем по телефону разговаривал. Очень, очень трудное там положение, молодёжь толковую организовать как следует некому. Вот Иван Кириллович тебя и вспомнил. Видно, не хватает в Ташкенте такого комсомольского вожака!

Виктор недоверчиво глядел на брата, сощурив глаза.

– Так-таки и не хватает? – усмехнулся он. – Вот прямо во всём Ташкенте не сыскать!

– Может, если бы у Коваленко было на это время, он бы и сыскал! – веско заметил Михаил. – Но такие хлопцы, какие ему нужны, все как один рвутся не в Ташкент, а на фронт, или это тебе не ясно? И потом, как ни крути, твои организаторские способности – талант, который не так уж часто встречается, это уже я тебе сказать могу. Или ты человеку душу тогда вывернул своей речью, он словам твоим поверил, принял их за чистую монету, а как до дела дошло – ты в кусты?

– Почему «в кусты»? – удивился Виктор. – Разве я от слов своих отказываюсь?

– А если не отказываешься, значит, после того как ты узнал, в каком положении Иван Кириллович и как бы ты мог быть полезен там, рядом с ним, ты поедешь в Ташкент, потому что это сейчас для тебя самый лучший способ выразить свою любовь к Родине.

Виктор чувствовал, что ещё немного – и у него уже не будет сил возражать и сопротивляться. Но пока он всё же уточнил:

– Я, Миша, не понимаю только, чего я такого говорил на той конференции, из-за чего теперь вот прямо обязан ехать в Ташкент?

– А то ты забыл? – воскликнул Михаил. – Ты же так красочно расписывал, как трудно, да и вовсе невозможно работать, когда руководитель не местный, только что приехавший на место и никого там не знает! Так убедительно разложил, что все это запомнили сразу, а про инициативу снизу и самоорганизацию уже потом. Так вот в Ташкенте ты найдёшь кое-кого из своих прежних товарищей по комсомольской работе и сможешь привлечь их на помощь, а там и местные ребята подтянутся. У тебя есть шанс самому осуществить на практике всё, о чём ты тогда говорил.

– Что ж, это аргумент, – со вздохом согласился Виктор. – Если всё действительно так, как ты говоришь! – Однако тотчас же заметил: – Но тогда, Миша, я предпочёл бы остаться здесь и делать то же самое, помогая тебе. На тебе вон лица нет. Чем ты хуже Коваленко?

Михаил сурово сдвинул брови:

– Что ты дурачка-то всё из себя строишь? Тут у меня на подхвате и без тебя надёжные хлопцы найдутся! Без тебя я прекрасно обойдусь. Моё положение с положением Коваленко даже сравнивать нельзя! Я-то здесь у себя дома, и люди меня знают и уважают. Конечно, и спешка тоже у нас, да и жалко рабочим станки демонтировать, уничтожать то, что своими руками создавали. Людям важно понимать, что ничего не пропадёт, всё будет восстановлено на новом месте, а после войны все наши заводы домой вернутся. А с Ростсельмашем вот как раз сейчас происходит то, чего рабочие опасаются: дорога слишком длинная, и война, и бомбёжки, и неразбериха – тут как бы не растерять всё хозяйство по пути! Ну, ничего! Я думаю, Витя, пока ты в Ташкент доедешь, всё заводское оборудование тоже на место прибудет, – заключил старший брат неожиданно уверенно, глядя на Виктора так, словно это дело уже решено и никаких возражений быть не может. И, оценив произведённый эффект по озадаченному выражению лица младшего брата, Михаил заверил его:

– Ты, Витюша, и десятый класс там закончишь, с Лелей в одну школу ходить будешь. И поселишься вместе с ними. Ну, так я напишу Марусе, что ты к ним едешь? И товарищу Коваленко тоже. Договорились?

Виктор молчал, глядя в свой стакан с чаем невидящими глазами. Он чувствовал на сердце тяжесть, почти боль.

– Почему ты так со мной, Миша? – спросил он, подняв наконец на старшего брата взгляд, полный неизбывной горечи. – Ведь даже если всё правда про Ростсельмаш и товарища Коваленко, ты меня не потому отсылаешь. Это же только повод. Я и в самом деле не такой дурак, чтобы не видеть…

– Ну, хорошо, – ласково улыбнулся Михаил под вымученным взглядом брата. – Хорошо, я скажу. Я и так хотел тебе сказать. Конечно, я и за Коваленко переживаю и думаю, что ты как раз тот, кто там сейчас нужен. Кто справится. Это правда. Но есть ещё одно, Витя. Лелечка. Не знаю, как тебе объяснить. Ты ведь тоже её любишь. Знаешь, мне сон про неё приснился. Нехороший. Не стал бы я с тобой о таком никогда говорить. Я же не баба старая. Но у меня никого роднее нет. Знаю, что всё могу тебе доверить, и это останется между нами. Так вот, понимаешь, не в самом сне дело, а в чувстве, что после него у меня осталось. Никогда раньше ничего похожего со мной не было. Тревожно мне за Лелю. Как будто что-то ей там угрожает. И почему-то если ты будешь с ней, то всё обойдётся. Это из моего сна. Только ты не смейся! – Михаил посмотрел на него так обезоруживающе просто и открыто, что теперь уже никак нельзя было заподозрить его во лжи. – Она – моя любимая единственная дочь, моя кровь и плоть. И ты – мой любимый брат, самый родной. Да, это моя слабость – мой страх. Сейчас ты её видишь. Надеюсь, ты во мне не разочаруешься. А я могу только просить тебя: пожалуйста, поезжай в Ташкент. Там ты будешь полезнее, чем здесь. Ты сможешь сделать очень важное для Родины дело. И ты будешь там с ними, с Марусей и Лелей. Тогда и со мной всё будет хорошо. Согласен?

Виктор уже не мог ответить «нет». Никогда ещё его любимый брат не был с ним так откровенен, не обнажал так глубоко своей души, не делал таких признаний. Михаил всегда был для него примером, где-то далеко впереди вечно занятый, в последнее время трудно досягаемый в своём кабинете – ведь и отвлекать-то его от таких важных дел было совестно. И вот теперь старший брат открыл перед ним самое сокровенное, что носил в себе, чем мучился. Как ещё можно было ему ответить?

– Хорошо, Миша. Я поеду в Ташкент, – тихо произнёс Виктор.

Если бы брат попросил его умереть сию же минуту, он и тогда ответил бы «да». И, наверное, с ещё большей готовностью. Сейчас он ясно это сознавал и радовался тому, что любит, способен ответить на Мишину любовь своей любовью.

– Ну, вот и отлично! – Михаил горячо и крепко сжал обе его руки. – Тогда не теряй времени, собирайся. Я всё устрою.

В Ташкент

Ничто так не успокаивает взволнованные чувства, как стук колёс. И днём, и ночью, и в часы бодрствования, и сквозь сон он неизменно напоминает тебе о том, что ты в пути; он вплетает свою дорожную тему в любые размышления и, о чём бы ты ни думал, неизменно возвращает мысль к цели этого пути.

Ташкент… Это слово сейчас действительно звучало для многих как имя обетованной земли, какого-то райского места, где всегда тепло и куда не долетает даже отдалённое эхо войны. Ташкент – это хлеб для голодных и мир для всех.

Ташкент так далеко, что фашистам до него никогда не добраться. Это было самоочевидной истиной. Вот почему от одного его названия люди испытывали облегчение, их лица озарял свет надежды, тёплый и щедрый, как далёкое южное солнце.

Наверное, если бы речь шла о путешествии в какой-то другой город, мать не отпустила бы его так легко. Хотя, конечно, она понимала, какая долгая и небезопасная дорога предстоит её сыну, но волшебное солнечное слово и на неё подействовало умиротворяюще, а ещё то, что он едет к Марусе, к которой она относилась как к родной дочери.

«Вот и хорошо! – радостно приговаривала мать, собирая его в дорогу. – Молодец, сынок! Поезжай. Только, как приедешь, не забудь сразу написать нам. Ничего, доберёшься!»

А отец довольно улыбался в усы. Как будто и он, и мать все эти дни с тех пор, как речь пошла о возможной оккупации, только и мечтали, но не смели даже заикнуться о том, чего удалось добиться брату Мише.

Такие мысли закрадывались Виктору в голову, вклинивались в его раздумья о предстоящей работе под руководством товарища Коваленко. Но пока стучали колёса, они словно бы твердили всё то же бодрящее одним своим звучанием сказочное слово: «Ташкент! Ташкент!» И перед глазами всплывали картинки из книжек: люди в полосатых халатах и тюбетейках, с пиалами в руках, яркие узорчатые ковры, арбузы и зелёный чай.

Но стоило поезду остановиться, а колёсам перестать стучать, призрак рассеивался. Ташкент был так далеко, что его словно и не было вовсе, а война – вот она, рядом, её можно потрогать, протянув руку. Ведь раненые солдаты в вагоне – это и есть война, реальная, осязаемая, расписавшаяся на живых человеческих телах, отпечатавшаяся в мозгу, пронзившая сердце.

Вот они, опалённые смертоносным огнём, тяжело дышат, стонут во сне, бредят, в который раз переживая роковую минуту, которая расколола их жизнь на «до» и «после».

Раненых в вагоне было много. Их сопровождал военный фельдшер, к которому все обращались по отчеству – «Петрович», а имени его никто не знал. Это был коренастый человек крестьянского склада, настоящий русский мужик с узловатыми мозолистыми руками, с усами, давно не бритыми; в них ничего не стоило запутаться крошкам хлеба и махорки, которую он курил на каждом полустанке, где бы ни остановился поезд, и которую у него выпрашивали раненые.

Один из раненых, молодой пехотный лейтенант с перебинтованной головой, Иван Варежкин, обладая таким богатством, как газетная бумага, делился с Петровичем, который в свою очередь отсыпал ему махры, и они крутили «козьи ножки». На лице у Варежкина был свободен от бинтов только левый глаз, большой, серо-голубой, подвижный и живой. Из разговоров Петровича с лейтенантом Виктор понял ещё в первый день совместного пути, что фашисты разбомбили госпиталь и уцелевшие раненые своим спасением были обязаны фельдшеру.

– Что, Варежкин, болит? – осторожно спросил Петрович. Его хрипловатый прокуренный голос отчётливо прозвучал в ночной тишине среди сонного дыхания других пассажиров.

– Ничего, батя, терпимо, – тихонько попытался отшутиться лейтенант.

– Да не ври ты! – мягко укорил его Петрович. – На то оно и осколочное, чтоб покоя не давать.

– И ладно бы так, а только бы глаз сохранить! – встрепенулся вдруг Варежкин. – Ты верно знаешь, Петрович, что я потеряю глаз? Что его уже не спасти?

– Куда ещё вернее? – глубоко вздохнул фельдшер. – Оттого он так у тебя и болит. Когда повреждены ткани глазного яблока…

– Петрович! – перебил лейтенант, не в силах слышать от этого простого мужика книжные, будто бы ненастоящие слова, так мало ему подходящие и так плохо вяжущиеся с его обликом и всеми повадками. – Петрович, мне девятнадцать будет только в январе!

– У тебя осколочное, Ваня! – упрямо напомнил Петрович. – Ты радуйся, что голова цела и что не на оба глаза слепой. А девка твоя тебя не бросит. Ну а если бросит, значит, не твоя она. Своей ты хоть кривой, хоть косой, а всё мил будешь. Не веришь? А ты верь, дело говорю. И чем враньём себя успокаивать, уж лучше поплачь.

– Давай покурим, батя, – попросил Варежкин шёпотом.

Поезд, снижавший ход последние пять минут, наконец встал.

– Давай, – согласился Петрович.

Виктор не спал на своей верхней полке; лежал и слушал, затаив дыхание. И ощущал дикую неловкость от своего присутствия здесь. Его болезненно поразило то, что вот этот Иван Варежкин с забинтованный головой старше него всего на год и восемь месяцев. Сейчас эта разница казалась ему такой пустяковой!

Наверное, Варежкин тоже рвался на фронт и оказался в первых рядах. А теперь он потерял глаз и боится, что с одним глазом его уже никто не полюбит. Виктор невольно ставил себя на место Варежкина и думал об Анечке Соповой: как бы посмотрела на него она, если бы он стал калекой? И так же, как Варежкину, Виктору становилось страшно от одной этой мысли.

Виктор посмотрел на молодого лейтенанта при слабом свете станционного фонаря за окном. Веко единственного глаза было печально опущено. Может быть, этот Варежкин до своего ранения был хорош собой и нравился девчатам, а теперь и не догадаешься, какое у него лицо под этими бинтами, и какое оно будет, когда бинты снимут. Отчего-то считается, будто хлопцу об этом заботиться негоже. Но когда такое случается, ведь любой станет вспоминать, каким он был, видеть себя во сне целым и невредимым, как прежде, и просыпаться с тоской на сердце. И это так же естественно, как любить Родину и хотеть её защищать. Просто каждый думает, что станет героем, и готов погибнуть ради победы, если потребуется, а о том, чтобы остаться живым, но калекой, никто не хочет думать; все надеются, что это случится с кем-то другим.

На самом деле молодые хлопцы хотят быть красивыми не меньше, чем девчата, хотя большинство и постыдились бы в таком желании признаться. Виктор отчётливо понял это, когда услышал горькие слова Варежкина: «…только бы глаз сохранить!»

Вот ему в январе только девятнадцать исполнится, а он уже не рядовой – лейтенант. Наверное, из военного училища. И брат Володя на фронте тоже с первых дней войны. Виктор от всего сердца пожелал ему удачи, а это прежде всего значит остаться целым и не попасть в плен.

Постояв на полустанке, поезд снова тронулся. Опять стучали колёса, вагон качало и трясло. Кто-то из раненых стонал во сне, иногда были слышны бессвязные слова и фразы. На душе становилось тяжело. Наверное, оттого, что боль прямо-таки стояла в воздухе. Виктор попробовал думать о Ташкенте и о важной, полезной для Родины работе, представлять, как приедет, как встретится с Коваленко в горкоме партии.

Эти старательные усилия совместно с дружным дыханием множества спящих людей вокруг него вдруг произвели такой же эффект, какого он добивался когда-то в далёком детстве при помощи своих волшебных лесных человечков: едва Виктор закрыл глаза, как очутился на людной улице, залитой лучами слепяще яркого солнца. Кареглазых людей в тюбетейках и халатах тут было меньше, чем светловолосых людей в костюмах и платьях, а ещё попадались люди в военной форме и оборванные исхудалые беженцы: женщины, дети, подростки. Вот светло-серое пятиэтажное здание. Виктор открывает дверь и входит. Коридор, толпа народа, телефонные звонки и кричащие голоса за дверями кабинетов, и треск пишущих машинок – всё как в Ворошиловграде, только ещё больше суеты, все куда-то бегут, кого-то ищут, чего-то требуют. Виктор тоже начинает бегать по кабинетам: он врывается в одну дверь, спрашивает Коваленко, ему называют номер другого кабинета, он бежит туда, но оттуда его снова перенаправляют, и так много раз, и везде столпотворение, лихорадочно блестящие глаза, крики, неразбериха, хаос. Наконец, за очередной дверью Виктор сталкивается с Коваленко нос к носу.

– А-а-а, приехал! – кричит Коваленко с какой-то неестественной весёлостью, а сам взмыленный, всклокоченный, на себя не похожий. – Вот и хорошо, молодец! Завтра приходи! Будет тебе тёплое местечко!

И Виктор не успевает понять, смеётся ли над ним Коваленко, издевается ли, – тот живо выпроваживает его обратно за дверь. Виктор выходит на улицу, а там, откуда ни возьмись, навстречу ему – Леля.

– Витя, ты что тут делаешь? – удивлённо спрашивает она.

– А ты? – ещё больше недоумевает он, потому что племянница как будто выросла и кажется взрослой девушкой, его ровесницей.

– А я по поручению секретаря горкома иду эшелон встречать, – говорит Леля гордо, расправляя красные банты, что вплетены в её косы.

– Какой эшелон? С оборудованием? – уточняет Виктор.

– Нет, Витя. С дезертирами, – очень значительно отвечает Леля. – По партийной линии. Ведь кадры всегда нужны, их надо беречь. И каждому подыскать тёплое местечко!

Виктора будто током бьёт. И у него такое чувство, что Леля это не Леля, что кто-то другой принял её облик, и Коваленко тоже был не Коваленко. И вообще всё это ведь сон… Или бред.

«Дезертир… Тёплое местечко», – стонет он и просыпается. Но просыпается не до конца. Вытащить себя из сна ему не удаётся, как он ни старается. Он снова проваливается сквозь убаюкивающий стук колёс и вдруг видит себя со своим оркестром в том колхозном амбаре, где укрывался вместе с ребятами и девчатами после работы в поле, когда пошёл дождь. Виктор дирижирует, оркестр играет, а девчата пляшут с явившимися в гости молодыми хлопцами в военной форме. И играет оркестр вальс «Амурские волны», долго-долго, по кругу, доигрывая и начиная заново, а пары всё кружатся, всё кружатся на волнах музыки, хотя и колёса стучат, и поезд мчится, и сонно вздыхают раненые. Наконец Виктор просыпается. Он ловит себя на мысли, что, может быть, кто-то из тех молодых ребят в военной форме, что танцевали тогда с девчатами, теперь среди раненых в этом поезде, в этом самом вагоне.

Именно тут Виктор и осознаёт, что он уже не спит. И почему-то вспоминается ему давний разговор об учёбе в консерватории. Маруся подала ему эту идею, а когда мать спросила его, Виктор не мог себе представить, как бы он оставил своих ребят и уехал в далёкий чужой город. Теперь он бросил и ребят, и брата Мишу, отправившись в самом деле за тридевять земель.

Поезд снова стоял на какой-то станции. Уже рассвело. В вагоне появились новые пассажиры.

– Мы близко, только до Куйбышева, – донёсся до Виктора немолодой женский голос.

– А что, Куйбышев уже скоро? – спросил один из раненых.

– Да пару часов ещё, – ответил на этот раз мужской, вернее стариковский, слегка надтреснутый голос. – Хотя, оно конечно, смотря как ехать…

– А вы до самого Ташкента? – поинтересовалась новая пассажирка.

– С чего вы взяли, мамаша? Мы тоже до Куйбышева, – вступил в разговор фельдшер Петрович. – Нас примет центральный госпиталь. А Ташкент – это тёпленькое местечко! – Он усмехнулся в свои сизые усы.

– И то верно, – согласился старик. – Слишком даже тёпленькое. Ташкент не для всех!

Варежкин и Петрович снова решили раскурить по «козьей ножке».

– Чего это, Ваня? Как будто прокламация? – удивился фельдшер, беря протянутый ему для самокрутки кусок бумаги.

– Это, батя, немецкая листовка из Брянска. Фрицы такие с самолётов разбрасывают над оккупированными городами. И пишут там, будто бы они Москву уже взяли.

– Вот же сволота! – возмущённо воскликнул старик. – Да их из-под Москвы-то погнали! Али вы не слыхали? Только вчера по радио передали!

– А ты, дедуля, верно говоришь? Сам слышал? – засомневался Петрович.

– Вот те крест! А не веришь – погоди до Куйбышева, там уж точно объявят! Это ж такое дело…

Новость вмиг отозвалась по вагону криком ликования. И Виктор тоже кричал «ура» вместе со всеми. У него даже слёзы выступили на глазах. И радость смешалась с горечью. Перед ним вставало серьёзное лицо Михаила, звучали его убедительные слова, которыми он так ловко обманул брата.

«Эх, Миша, Миша! Как же ты можешь так со мной поступать? Из любви ко мне ты хочешь сделать из меня дезертира! Ты же коммунист!» – мысленно упрекал он брата.

Виктор отвернулся к стене и закрыл лицо руками. Невыносимо больно было его сердцу само то, что в нём рождается этот ропот. Сердце Виктора знало, что его старший брат не может поступать недостойно. Как бы там ни было… Не может! Ведь всему, что Виктор считал важным в жизни, во что верил, научил его Михаил, который сам служил для него лучшим примером того, каким должен быть настоящий коммунист. Как же мог Миша одним-единственным поступком перечеркнуть в глазах брата всё то, чему учил его своей жизнью? Что-то крылось за этим. Здесь должна быть какая-то веская причина!

А поезд всё стоял. В вагоне говорили, будто это из-за встречного поезда, который придётся пропустить. Но время шло, а никакого встречного поезда не было. Тогда среди пассажиров прошёл другой слух: повреждены железнодорожные пути, на их ремонт может уйти несколько часов.

Петрович не раз бегал на станцию.

– Ну, что там слышно, батя? – беспокоились раненые.

– Пути вроде как чинят, а сколько стоять будем, неизвестно, – отозвался фельдшер.

– Эдак мы засветло на месте не будем! – со вздохом проворчал старик, рассказавший новость о разгроме немцев под Москвой.

– А ты, дедуля, не ной! – одёрнул его Варежкин.

– Здесь на станции ещё раненые, – мрачно проговорил Петрович. – На подводах привезли. Говорят, фрицы тут где-то тоже госпиталь разбомбили. Тяжёлые есть, которым операция нужна. И всем дорога в Куйбышев. А куда ж ещё? Только у нас в вагоне уже нет места. Хорошо, если в других ещё можно потесниться, но тоже вряд ли.

– Пока мы будем тут стоять, в пору ещё один вагон для них прицепить! – заметил кто-то.

– А похоже, что и прицепят! – воскликнул Петрович. – Ведь вагоны на запасном пути есть!

Эта мысль сразу подействовала на пассажиров успокаивающе, помогая смириться с ожиданием. Один Виктор по-прежнему неподвижно лежал на своей верхней полке, отвернувшись к стене и зажмурив глаза.

Если бы ему ещё пару недель назад показали его таким, каким он стал сейчас, Виктор не поверил бы. Сейчас он меньше всего походил на самого себя, энергичного, общительного, энтузиаста и оптимиста, привыкшего всегда быть в гуще людей и событий. Как же он согласился на то, чтобы занять не своё место и жить не своей жизнью? Виктор боялся думать дальше даже представлять себе того раненого, который мог бы ехать в Куйбышев вот на этой верхней полке.

И тут, в который раз уже за время пути, словно туман окутал его, сгустился, и он провалился в сон. И вот Миша, одетый в штаны и рубаху, как какой-нибудь мужик с хутора, стоит на опушке леса. «Уходи скорее, Витя! – приказывает Мишин голос. – Беги и не оглядывайся. Один из нас двоих останется в живых. Только один. И это должен быть ты!» Виктор видит, как со всех сторон на старшего брата надвигаются зловещие тёмные фигуры, окружают его, хватают, вяжут ему руки за спиной. «Миша!» – беззвучно кричит Виктор и с усилием размыкает веки.

– А ему сестра старшая так и сказала, – слышен где-то рядом голос старика. – Я, говорит, знаю, что если ты не поедешь в эвакуацию, то жив не останешься. Поэтому давай, братишка! Так вот, значит, и отправила она его в эвакуацию, а сама осталась. А в их квартиру ночью бомба попала. Так её там и убило.

«Миша! – шепчет Виктор холодеющими губами. – Миша, нет!»

Страшная картина стояла у него перед глазами, точно всё уже случилось наяву или произойдет в скором будущем, если только не изменить это немедленно, сейчас же: полицаи и фашистские каратели окружают брата Мишу в лесу и он оказывается в их руках, обречённый на страшную мучительную смерть. Виктор знает только одно: чтобы изменить это, он должен вернуться на Донбасс. Немедленно вернуться. И как только он понимает, что вернётся во что бы то ни стало, ему становится легко.

Поезд подъехал к Куйбышеву.