Текст книги "Сага о Викторе Третьякевиче"

– Попробуй тебя теперь не отпусти! – рассмеялась Маруся.

Она смотрела на Лелю и Витю и удивлялась: со стороны их легко можно было принять за брата и сестру. Даже волосы у них были одинаковые: светло-русые, мягкие и тонкие, слегка волнистые. Михаила природа наделила куда более густой шевелюрой, чем обоих младших братьев, но Леле не посчастливилось её унаследовать. Хорошо, что она не способна печалиться об этом всерьёз!

– Витя, а ты будешь сегодня играть на пианино? – удивила вдруг Леля родителей, а ещё больше своего юного дядю.

– Обязательно! – просиял тот, невольно польщённый, хотя и подозревая здесь наивную детскую хитрость, призванную ещё больше покорить его сердце.

– Тебе надо чаще приезжать к нам, а то Леля уже истосковалась по твоей музыке! – в шутку упрекнула его Маруся. – Помнишь, ведь когда-то она без неё заснуть не могла!

Виктор не заставил себя упрашивать. Звуки этого инструмента всегда были для него бездной, в которую он нырял с головой, не боясь утонуть. И всякий раз, когда он отрывал взгляд от клавиш, то неизменно видел рядом свою зачарованную племянницу. Она не отходила от него ни на шаг. А когда Виктор засобирался домой и стал прощаться, Леля вышла провожать его в коридор.

Сунув руку в карман платья, она что-то извлекла оттуда в сжатом кулачке.

– Это тебе! – Лелин кулачок опустился в карман его брюк. – В дорогу. Приезжай почаще!

Уже спускаясь по лестнице, Виктор извлёк Лелин подарок – три круглые карамельки в ярких жёлтых обёртках. Вместе с пирожками от тётки Натальи, которые завернула ему хлебосольная Маруся, этого хватило бы на дорогу не то что до Краснодона, а до самой Москвы. И нежность, пронзительная и щемящая, как тоска, охватила его при мысли о них, таких заботливых и любящих. Что будет с ними, когда пробьёт роковой час?

Болезнь

Прозвенел звонок с урока, и класс вмиг опустел. Только Виктор и Аня остались за партой. Аня в этот день была дежурной, и в её обязанности входило прибираться в классе на переменах.

– Виктор! – Аня легонько толкнула соседа локтем, но тот не шелохнулся. – Витя, ты что, спишь?

Он сидел, прикрыв веки, и при свете полуденного солнца было хорошо видно, как подрагивают его светлые ресницы. Аня впервые обратила внимание, как много веснушек у него на носу и возле глаз.

– Третьякевич, ты меня слышишь? – в третий раз позвала Аня.

Он открыл глаза, но в первое мгновение зрачки его оставались неподвижны. Вот, наконец, они ожили.

– Добрый день! Ты звонка не слышал?

– Извини. Задумался.

Аня не уставала удивляться способности соседа по парте уходить в свои мысли так глубоко, что вытащить его наружу с первой попытки ей удавалось не всегда. Но сейчас ей показалось, будто он спал наяву.

– Виктор, у тебя такие круги под глазами! – посочувствовала она. – Ты в зеркало себя видел?

– Я знаю, что похож на Кощея, – усмехнулся Виктор добродушно. – Мама говорит, вылитый Кощей: кожа да кости, и глаза горят!

– Вот-вот! – подтвердила Аня. – На тебя смотреть страшно. Будто ты неделю не спал!

– Куда там неделю! Я вон сегодня ночью над геометрией заснул, представляешь! А утром у меня голова работает хуже, чем вечером, так что и не уверен, правильно ли разобрался с этой теоремой. Стыдно сказать!

– Это не тебе должно быть стыдно, а кое-кому, кто за дело берётся, а сам не делает! – заметила Аня.

Она знала, о чём говорила: ведь не в первый раз Виктору приходилось брать на себя выпуск очередного номера школьной стенгазеты, хотя он был не единственным членом редколлегии. А ведь на нём ещё и репетиции оркестра, и комсомольские собрания. Когда же ему учиться?

Но Виктор с ней, конечно, не согласился.

– Я ведь взялся отвечать за газету, – тяжело вздохнул он. – Не соглашался бы, тогда другой разговор. Знаешь, как мой брат Миша говорит? Не сумел организовать работу людей – значит тебе придется делать её одному. Работа должна быть сделана в любом случае, ты за неё отвечаешь. Видно, организатор из меня пока неважный.

Вид у Виктора был усталый, озабоченный и мрачный и говорил сам за себя.

– Судя по твоему оркестру, организатор ты отличный, это тебе любой скажет. Просто многовато чужой работы ты на себя взвалил, тебе не кажется?

– Ничего, я привыкну, – заверил он её и улыбнулся – Спасибо, что не выгнала меня из класса, товарищ дежурная. Я бы и в самом деле отдохнул минут пять. Можно?

Он положил руки на парту и уронил на них голову.

– Ну что же, вздремни, товарищ комсорг! Я тебя разбужу, не волнуйся.

Подходя к своей хате по скрипучему снегу, Виктор ещё издали почувствовал неладное. Дверь распахнута настежь, а ведь на улице такой мороз! Как-то сразу он понял, что ни мамы, ни отца в хате нет, и внезапный страх за них сковал его так, что ноги стали как ватные. С трудом, словно идя против сильного ветра, он сделал шаг вперёд, и ещё, и ещё, и каждый новый давался ему всё труднее. Ощущение непоправимой беды накрывало его с головой, точно он шёл в ловушку. В окошке мелькнула чья-то голова. Виктор понял, что в хате засада, что там полно чужих людей и что это враги. И он вдруг увидел прямо сквозь стену: их там с десяток, одни в папахах, другие в военной форме какой-то чужой страны, и все с оружием. Кто у окошка, кто у двери, кто возле стены, они притаились с пистолетами, готовые стрелять, стоит только перешагнуть порог. От чёрных дул так и веяло смертью. Ноги Виктора точно вросли в землю… До двери оставалось всего несколько шагов, когда за спиной у него раздался звонкий весёлый голос его соседки по парте Ани Борцовой, окликнувший его по имени. И его как кипятком ошпарило. Одним прыжком бросился он навстречу смерти, разрывая горло криком: «Аня, беги!» Но крика своего он не услышал. Не потому ли, что был уже мёртв? Однако кто-то опять звал его по имени.

– Аня?! – вскрикнул он, метнулся и… проснулся.

Холодная тяжесть легла ему на лоб.

– Да у тебя жар, сынок, гляди-ка! – ахнула над ним мать в темноте.

Это её руку он чувствовал у себя на лбу, и рука казалась такой холодной. Он с трудом разомкнул слипшиеся ресницы, вытер пот с висков, нащупал прилипшие к ним мокрые волосы и удивился: словно он побывал под проливным дождём.

– Мне нельзя болеть! – прошептал он сухими губами. И хотя в хате было жарко натоплено, дрожь побежала по всему его телу.

Мать плотнее укутала его одеялом.

– И не болей, сынок! – согласилась она тоже шёпотом. – Я тебе варенья из тутовника принесу. Оно жар снимает. Страшно смотреть, как ты в бреду мечешься.

– Я бредил? – удивился Виктор. – Ничего не помню.

– Вот и хорошо! – обрадовалась мать. – В бреду чего только не привидится! Ничего, я тебя быстро на ноги поставлю. Тебе, Витенька, просто отдохнуть давно пора. Вот отлежишься пару дней, и всё как рукой снимет. Тебе только и надо, что отоспаться хорошенько!

И, как в детстве, Виктор поймал в темноте её руку и благодарно погладил:

– Спасибо, мама.

Пока он чувствовал её присутствие рядом, под ним была твердая почва: вот эта постель, и хата, и темнота за окном, в которой, однако, скрывалась знакомая улица. Но стоило отпустить руку матери – он проваливался в трясину сна.

Вот знакомые улицы наводняются чужими людьми в чужой военной форме, и они повсюду ведут себя по-хозяйски, заходят в любую хату и берут там всё, что захотят. А люди сидят тихо за закрытыми дверями, дрожат от страха и ждут, что их пронесёт, что чужие не ворвутся в их дом, не возьмут их добра, не тронут их самих. Старухи крестят лбы и беззвучно шевелят губами. И среди всего этого играет радио. «Широка страна моя родная» – звучит со всех сторон. «Какой бред!» – стучит в висках у Виктора. «Бред! Бред!» – эхом отдаётся в ушах. И он понимает: это сон! Конечно, сон! Вот только что надо сделать, чтобы проснуться? Он забыл это и никак не может вспомнить. «Доблестная Германия – самый верный наш союзник! – вещает радио бодрым женским голосом. – Ничто не может помешать дружбе наших стран!» Виктор лежит в постели и не в силах не то что подняться на ноги – даже пошевелиться. Его не слушаются ни руки, ни ноги. Он один в хате и видит, как приклад автомата разбивает окно, ледяной морозный воздух окутывает его. Крик отчаяния и ярости беззвучно вязнет у него в горле. «Фашистская Германия наш лучший друг!» – весело восклицает радио. Дверь распахивается настежь. «Это сон!» – сквозь обжигающую боль силится он перекричать радио беззвучным голосом. И в который раз чувствует прохладную руку матери у себя на лбу.

– Ты бы спряталась, мамочка, – просит он горячечным шёпотом. – А то они близко, того гляди нагрянут.

– Кто, Витенька? – спрашивает мать, гладя его мокрые волосы.

– Фашисты.

– Что ты, сынок! Какие ещё фашисты? Откуда им тут взяться? – успокаивает она его.

– Они повсюду, мама, – шепчут пересохшие растрескавшиеся губы сына. – Война!

– Ничего, – отвечает мать ласково, будто разговаривая с малым дитём. – Всё пройдёт, Витенька, очень скоро. Вот увидишь.

Мать оказалась права. Её заботами через двое суток горячечного бреда, казавшегося бесконечным, Виктор встал на ноги. Болезнь прошла так же внезапно, как и началась. Он снова был бодр и чувствовал себя крепким как молодой падуб. Как ни странно, от его болезни не осталось даже насморка, хотя на улице свирепствовали снежные бури.

Поборемся с бурей

Последняя предвоенная зима выдалась на редкость снежная. По утрам, отворяя дверь из хаты в крутящуюся мглу, не всякий решался нырнуть в неё сразу, не помедлив на пороге, чтобы собраться с духом. Поначалу путешествие в школу среди белой круговерти казалось волшебным приключением. Но степные ветры не шутили. Бывало, что после ночного снегопада даже отворить дверь на улицу стоило труда – приходилось разгребать сугробы на крыльце. И прежде чем пройти через собственный двор, нужно было немало потрудиться. А протаптывая коридоры в свежем снегу, каждый чувствовал себя первопроходцем сродни челюскинцам, открывающим путь не только себе, но и всем, кто пойдет следом.

Был уже вечер, начало седьмого, когда Виктор наконец добрался до дома. Усталый, но счастливый, перешагнул он порог хаты, затворив за собой дверь. Пронизывающий ветер, секущий по лицу жёсткой снежной крупой, крутя вьюгу над высокими сугробами и раздирая в небе облака, подсвеченные серебряным светом месяца, остался снаружи. Какое это было блаженство – очутиться в живом тепле торопящейся печи, вдохнуть запах свежих щей и румяного пшеничного каравая!

– Что-то уж очень долго вы нынче репетировали! – заметила мать, хлопоча у печи.

– У нас ещё собрание учкома сегодня было, – пояснил Виктор, стряхивая остатки снега.

– Небось голодный как волк? – улыбнулась Анна Иосифовна. – Так и ноги протянуть недолго с твоими собраниями! Тебя вон уже твой адъютант спрашивал.

Адъютантом Виктора соседи прозвали Володю Лукьянченко. Володя был двумя годами младше, жил поблизости и почитал за счастье исполнять любые поручения старшего товарища.

– Давно Володя забегал? – тотчас замер на месте Виктор.

– Да с час уж точно! – отозвалась мать. – А ты чего это, сынок, задумался? Давай раздевайся. Тебе сейчас горячего поесть надо. Обождёт твой Лукьянченко, ничего с ним не случится!

Но было поздно: в эту самую минуту входная дверь за спиной Виктора отворилась, метель ворвалась в хату, а вместе с ней – заснеженный по самые брови хлопчик в длинном овчинном полушубке.

– Володя!

– А я тебя в окно заметил! – выпалил запыхавшийся Володя. – Меня, Витя, Андрей Иванович в центре встретил. Все ведь знают, что через меня к тебе дойдёт как по телеграфу! Так вот, он просил тебе передать, чтобы ты к нему заглянул в райком!

– Вот тебе раз! – всплеснула руками Анна Иосифовна. – В райком комсомола?

– Так точно, тётя Нюся. Но это было ещё светло на улице. Я ему обещал передать, а он как знал, что Витя поздно вернётся, да и говорит: «Нет, пожалуй, если прямо сейчас его не встретишь, то не надо ему в райком. Пусть ребят собирает, сколько сможет, да сразу на станцию. Там рук не хватает: пути замело так, что и за ночь не управиться будет, если ваши ребята не помогут. Да лопаты чтоб свои захватили. Так, скажи, из райкома передали». Ну вот, а метель-то на улице всё пуще и пуще, Вить!

– Значит, это правда: стоят поезда! – воскликнул Виктор, снова застегиваясь на все пуговицы и поднимая воротник. – Видишь, мама, не судьба мне сегодня пообедать, ты уж прости. Хлеба возьму, спасибо. Не сердись, мне вправду совсем некогда. Ты же понимаешь, уже поздно, а мне надо столько ребят обежать…

Сначала он постучал в двери к своим шанхайским приятелям.

– Тебя, Виктор, не поймёшь! То ты за успеваемость бьёшься, а теперь – всё брось и за лопату? – с притворным недовольством проворчал Толя Ковалёв. – Я, между прочим, только-только за геометрию сел.

– Райком комсомола зовёт нас помочь железнодорожным рабочим, но это дело добровольное, – мягко улыбнулся Виктор. – Конечно, главное наше дело – учиться. Но ты сам видишь, сколько снега. Железная дорога встала. Рабочим не справиться без нашей помощи.

Толя тряхнул головой.

– С тобой, Вить, не поспоришь! – усмехнулся он добродушно. – Ладно! Как покончу с геометрией, так сразу и рвану на станцию. Надеюсь, к полуночи я уж точно управлюсь!

Виктор бежал от хаты к хате, от дома к дому, а крутящаяся белая мгла – за ним следом, словно затем, чтобы подтвердить его слова. Он был в тот вечер так убедителен, что все соглашались, сами от себя того не ожидая.

– Я приду, – не раздумывая, кивнула его весёлая соседка по парте Аня Борцова. – И пускай завтра мы вместе будем спать за партой от первого до последнего урока! Ведь ясно, что это на всю ночь, до утра. Умеешь ты агитировать, Третьякевич!

Из двадцати человек к одиннадцати часам вечера явившихся на железнодорожную станцию Краснодон с широкими деревянными лопатами наперевес, восемь были девчата. Пока все строились, перебрасываясь шутками, подоспел и Толя Ковалёв.

– Вот, Витя, я даже раньше полуночи управился! – крикнул он, подходя и немного смущаясь перед разом устремившимися на него восемью парами ярко сверкающих девичьих глаз. Несколько звонких голосов залились серебряными колокольчиками, и один из них – Анин. Виктор хорошо различал его среди других.

– До полуночи нас бы тут так замело, что разве к весне и откопаешь! – озорно сорвалось с Аниного языка.

Девчата, румяные от мороза, в тёплых шерстяных платках и плотно запахнутых полушубках, грянули дружным смехом, который подхватил и кое-кто из ребят. Виктора почему-то покоробило от этой шутки. Однако ему тотчас стало ясно, что девичий смех над Анатолием – верный признак неравнодушия. Ведь и девчата порой не дают хлопцам спуску, задирая при всех того, который нравится, верно, чтобы никто не догадался. Он усмехнулся этой мысли, но, приглядевшись к лихорадочному блеску Аниных глаз, понял: да, пожалуй, шутки сейчас – необходимое топливо, без которого глаза у ребят скоро начнут слипаться, а впереди у них не один час тяжёлой работы.

Всю ночь валил снег, свирепствовала метель. Не отдыхая ни минуты, работал Виктор, ловко, быстро, с азартом, перерастающим в ожесточение: ведь и пурга не останавливалась ни на миг, вновь заметая очищенные от снега рельсы. Он чувствовал: стоит сбавить темп – навалится неодолимая усталость, а потому старался изо всех сил, подавая пример другим, радуясь любой шутке ребят и подбадривая их. «Давай-давай, товарищи, подналяжем! Поборемся с бурей! – говорил он с заразительным жаром, и тотчас прибавлял: – А там, глядишь, и с Гитлером придётся побороться. Отступать нам, товарищи, никак нельзя. Победа будет за нами!» И ветер далеко разносил эти слова.

Лишь перед рассветом буря унялась. А когда железнодорожное полотно было расчищено, уже взошло солнце.

На другой день Виктора вызвали в райком комсомола прямо из школы.

– Что это ещё за антигерманская агитация, Третьякевич? Ты меня под монастырь подвести хочешь?

Виктор недоуменно воззрился на Андрея Ивановича:

– В каком смысле агитация? – искренне удивился он. – И почему «под монастырь»?

Брови второго секретаря райкома сурово сдвинулись, взгляд тёмно-серых глаз стал жёстким:

– Только дурачка из себя не строй! Призывы готовиться к войне с союзником – это как называется? Ты же не прохожий с улицы, ты член райкома! Ведь кто-то может сделать вывод, что ты позицию райкома озвучиваешь, это ты понимаешь? И что же получается: наш райком не согласен с официальной позицией государства и партии? Как это, по-твоему, будет называться, если дойдёт наверх? Молчишь? А я тебе отвечу. Оттуда, сверху, твои призывы похожи на сепаратизм и анархию, и виноват буду в первую очередь я.

– Я готов сам за себя ответить, если надо! – не выдержал Виктор. – Почему вы, товарищ секретарь…

– Вот именно потому, что я, как старший товарищ, не сумел разъяснить и донести! – резко перебил его Андрей Иванович. – Хоть у тебя ещё на то и брат имеется в Ворошиловграде, и с него тоже спросить можно. А с тебя, мальчишка, какой спрос? Молоко на губах не обсохло, а туда же! Что ты понимаешь? Знаешь, что по всей стране делается? Да откуда тебе знать! И это правильно, потому что тебе жить, а может быть, и воевать. Да, и у меня тоже есть частное мнение. Тут много ума не надо! – Он понизил голос: – Да, подлый это сговор, мне самому как коммунисту он не по душе. Но ты пойми, что сейчас уже нельзя по-другому. И язык свой изволь прикусить, потому что на первый раз я тебя прикрою, а вот дальше вряд ли получится! Повезло тебе, Третьякевич, что мы тут сейчас с тобой одни. Надеюсь, ты всё понял. Поэтому объявляю тебе устный выговор и – свободен! Ну, шагай!

Машинально перешагивая порог, Виктор чувствовал, что земля будто уходит у него из-под ног. «Это что же получается? Словно бы я его подставил, а он меня теперь прикрывать будет?» С лица его так и не сходила краска, что залила ему щёки ещё в кабинете у Андрея Ивановича, когда тот отчитывал его, как нашкодившего малолетку. Какое это жгучее чувство – быть без вины виноватым перед другим человеком и не знать, как искупить свою вину! «Кто же это, интересно, доложил ему про мою „агитацию“? – подумал вдруг Виктор, но тотчас понял: – Если кто-то из наших, то уж точно без умысла, а всё по той же глупости».

– Виктор! – вытащил его из этих размышлений звонкий Анин голос, и сама она, хохотушка и непоседа, вдруг предстала перед ним, запыхавшаяся от бега, со сбившимся на затылок платком, с непривычно серьёзным, взволнованным лицом. – А я даже испугалась за тебя! Подумать только, вызвали прямо из школы!

– Когда это ты успела? – улыбнулся ей Виктор уголками губ. – Вроде я ведь недолго…

А сам вдруг вспомнил: «Повезло тебе, Третьякевич, что мы тут сейчас с тобой одни».

– Что там было, Виктор? – спросила Аня, заглядывая ему в глаза.

– Да так, ничего. Считай, что не наказали, а только пожурили и отпустили! – весело ответил он, пускаясь лёгким шагом по протоптанной в снегу тропинке и умудряясь сторониться, чтобы Ане было удобно идти рядом.

– Витя! Я серьёзно! – воскликнула она с нетерпением в голосе, подстраиваясь под его шаг.

– Я тоже, – ответил он со своей обезоруживающе мягкой улыбкой. – Говорю же, высечь не высекли, но уши надрали. Вон, до сих пор красные! Разве не видно?

– Тебе смешно? – возмутилась Аня, передёрнув плечами. – Ты меня совсем за дуру держишь, Третьякевич? Как тебе не стыдно!

– Стыдно, – тихо и серьёзно ответил Виктор, поднимая на неё честные синие глаза.

Но что-то подсказывало Ане, что слова и взгляд его адресованы не ей. По крайней мере, не ей одной, а кому-то ещё, кого он прятал от неё в своих мыслях.

– Пойдём, я провожу тебя до дома.

Они шли рядом, плечом к плечу, и его дружеская улыбка останавливала её от слов, что так и не сорвались с языка, но лежали обидой на сердце: «Почему ты мне не доверяешь?» И в этой недосказанности оставалась надежда.

Ведь какой ответ мог дать он ей после того, как оказался виноватым без вины? «Я и себе доверять теперь не знаю как…» И снова память подсказала ему другие, более важные слова: «Потому что тебе жить!» Жить! А ведь жизнь сама всему определяет и место, и время – и слову, и молчанию.

Суходольские русалки

В Суходольский летний пионерский лагерь Виктор поехал вожатым. Хутор, обнесённый дощатой оградой с большими железными воротами, располагался в тихом живописном месте, в двух шагах от берега Донца. Кроме уроков плавания Виктор каждый день проводил с ребятами музыкальные занятия, а вечерами подолгу играл им на мандолине. В первые дни, отвечая на просьбы ребятишек и увлекаясь сам, Виктор удивлялся тому, что никто не возражает против этих музыкальных посиделок, даже если они затягиваются после отбоя. С одной стороны, он чувствовал себя нарушителем порядка, с другой же – как будто все вокруг были вполне довольны и даже счастливы.

Сомнения его разрешила Надежда Петровна, молодая женщина-врач, подсевшая к нему как-то в столовой во время обеда.

– Виктор Третьякевич, а вы знаете, что вы волшебник? – ослепляя его жемчужной улыбкой на тонко выточенном смуглом лице, весело спросила она.

Надежда Петровна обращалась на «вы» ко всем вожатым без исключения. Некоторых ребят смущало такое обхождение. Но Виктор не выказал смущения даже в ответ на столь странный вопрос. Он уже знал манеру этой женщины и стиль её шуток.

– Пожалуй, – ответил он, улыбаясь сдержанно и загадочно, чуть наклонив голову. – Вернее, я уж было и позабыл об этом. А вот в детстве знал наверняка. Мне казалось, с тех пор мои чары потеряли силу, но в последнее время я начал в этом сомневаться.

И он поднял на шутницу добрые смеющиеся глаза, уверенно воздавая ей её же монетой.

– Ваши чары, Виктор, действуют безотказно, – заверила она его и вдруг отпустила улыбку с лица, и голос её зазвучал совершенно серьёзно, став глубже и ниже. – Знаете, я здесь третье лето, и не помню, чтобы за целую неделю ни одного ночного купания. Прошлым летом у нас утонули двое ребят, и один – позапрошлым. Здесь это настоящая беда, нам приходится охранять по ночам выход из лагеря. Но, кажется, в этом нет нужды после вашей музыки. Ребята засыпают после неё и спят до утра как убитые.

Виктор далеко не в первый раз поймал себя на том, что от любой похвалы его музыке его буквально распирает от гордости. Это чувство накатывало так внезапно, с такой быстротой и силой, что ему стоило труда брать себя в руки.

– Мне, конечно, лестно было бы думать, что дело в одной только музыке, – заметил Виктор, являя собой в эту минуту воплощение рассудительности и самообладания. – Но если не давать ребятам накупаться вволю днём, кто-то непременно будет бегать на реку ночью, и никакими колыбельными песнями их не остановишь.

– Что ж, и это тоже верно, – не стала спорить Надежда Петровна. – Но скажу вам по секрету: ещё вернее то, что ребята всегда берут пример со старших. К сожалению, не все вожатые это понимают. Знаете, как бывает: приезжают старшеклассники из разных школ, едва познакомятся и уже назначают друг другу ночные свидания на берегу. Я уж не говорю о том, что девушки и парни ходят купаться своими компаниями чуть ли не с первой ночи. Каждое лето одно и то же, уследить невозможно. Но в этом году, кажется, ограда пока ещё цела. У вас большой авторитет, Виктор. Вы понимаете?

Тут Надежду Петровну срочно позвали к начальнику лагеря, прервав на полуслове. Виктору оставалось лишь догадываться, к чему она вела этот разговор. Неужели ей пришло в голову, что он способен подать ребятам тот самый дурной и опасный пример, если не предупредить его против этого? А с другой стороны, в её словах звучала столь откровенная лесть, что она была больше похожа на насмешку.

Виктор мог бы долго ломать голову над этой загадкой, но на нём была ещё стенгазета, на которую катастрофически не хватало времени, поэтому он не пропускал ни один тихий час.

Однако слова Надежды Петровны о ночных купаниях пионервожатых, вошедших в традицию и служивших дурным примером младшим ребятам, упали ему в душу словно зерна в землю и дали неожиданные всходы.

На следующий день Виктор проснулся до восхода солнца. В предрассветных сумерках неслышно поднялся он со своей постели, оделся и словно призрак двинулся к воротам лагеря. Дежурный мирно спал в своей сторожевой будочке. Виктор беззвучно отворил закрытые на щеколду ворота и так же осторожно затворил их за собой. «Хороша охрана! – подумал он. – А петли ворот, видно, смазали маслом!»

Когда он вышел к поросшему камышами берегу, над зеркальной гладью воды ещё стелился туман. Было тихо. Камыши заворожённо застыли над зеркалом, туман едва заметно двигался, шевелился как живой, медленно меняя очертания, создавая причудливые фигуры и как будто маня за собой множеством полупрозрачных рук. Виктор шёл вдоль берега, едва удерживаясь от искушения скинуть одежду, раздвинуть руками камыши и нырнуть в безмолвно зовущую гладь, от взгляда на которую кружилась голова. Туман постепенно рассеивался, становилось всё светлее. Виктору вдруг сделалось не по себе от мысли, что кто-нибудь может увидеть его, и он поспешил назад, пока не взошло солнце. Лишь проскользнув мимо по-прежнему крепко спящего дежурного у ворот, он вздохнул с облегчением, а добравшись до своей койки, залез под одеяло не раздеваясь и уснул в ту же минуту.

Однако, когда его разбудил горн, он обнаружил свои штаны и рубашку на спинке кровати. «Выходит, это мне приснилось, будто я лёг в одежде?» – подумал он, и такое объяснение успокоило его. Правда, лишь на время. Когда Виктор вернулся со своим десятым отрядом в лагерь после купания, ему как последнему во всей колонне пришлось закрывать ворота. От резкого пронзительного лязга он невольно вздрогнул, и тотчас его как громом поразило: ведь и пару дней назад он уже слышал лязг этих ворот, такой же резкий, а значит, его сегодняшняя предрассветная прогулка не могла быть ни чем иным, кроме сна, каким бы правдоподобным сон ни казался. Бывают ведь сны, в которых человек видит себя спящим, а потом якобы просыпается и идёт куда-то совсем как наяву, но на самом деле продолжает спать. В таком сне можно отправиться в любое место, в том числе и туда, куда по-другому не пробраться. Виктор вдруг поймал себя на том, что думает об этом как о чём-то привычном, само собой разумеющемся, и голос Надежды Петровны отчётливо прозвучал у него в ушах: «Виктор Третьякевич, а вы знаете, что вы волшебник?» «Похоже, что да, – мысленно усмехнулся он. – Не удивлюсь, если во время тихого часа мне удастся совершить полёт на Луну!»

Тут он вдруг почувствовал усталость, будто действительно поднялся засветло, и решил присоединиться к ребятам хотя бы на полчаса. Стоило ему добраться до своей кровати и опустить голову на подушку, как его отяжелевшие веки сомкнулись. И вот уже одно тело Виктора лежало в постели, а второе (и это был он сам, а не просто видимость) отделилось от первого и поднялось, точь-в-точь как нынче перед рассветом.

У ворот лагеря Виктор встретил Надежду Петровну в белом медицинском халате, с распущенными по плечам длинными белокурыми волосами. В руках она держала его мандолину.

– Виктор Третьякевич, вы забыли свой волшебный инструмент! – И, беспощадно ослепляя его жемчугом крупных ровных зубов, она протянула мандолину ему.

– Зачем? Я же купаться иду! – удивился Виктор.

– Держите! – требовательно возвысила голос Надежда Петровна, и в глазах её вспыхнул зелёный огонь, от которого и сами глаза стали зелёными, как свежая прибрежная трава. – Так мы вас и отпустили! – усмехнулась она, когда Виктор всё же принял мандолину из её рук. – Да вы и сами знаете своё дело!

Она зашагала вперёд, а он за ней следом. Тут Виктор заметил, что свет почти такой же, как перед восходом: вроде как светлые сумерки, и вода опять – чистое зеркало, ни единое дуновение ветра не тревожит глади, и так же шевелятся над ней тонкие струйки тумана. Надежда Петровна свернула вниз с ведущей вдоль берега тропинки, раздвинула руками высокие камыши и шагнула между ними. То ли шорох, то ли шёпот раздался из глубины камышей, и в следующий миг Виктор увидел, что там собрались все вожатые лагеря, и девчата, и хлопцы. Все они раздеты и собираются купаться. Прямо перед ним откуда ни возьмись появилось белое как снег, пышное и статное тело Анечки Соповой, вожатой восьмого отряда, его одноклассницы. Её мягкие русые косы лишь слегка прикрывали ей грудь.

– Играй, Виктор! – взглянув ему в глаза, потребовала Анечка, отступила в сторону, повернулась к нему спиной и шагнула вниз, вслед за Надеждой Петровной, уже сбросившей свой белый халат и ступившей в воду. По зеркальной глади побежали круги, а из тумана стали вырисовываться призрачные очертания, в которых всё явственнее угадывались бледно-зелёные девичьи фигуры, опутанные длинными, похожими на тину волосами. Зелёный огонь мгновенно загорелся в их голодных глазах, тонкие полупрозрачные руки с длинными пальцами и заострёнными, словно у хищных птиц, когтями уже не имеют ничего общего с туманом и нетерпеливо тянутся к человеческой плоти, стремительно удлиняясь.

– Играй! Скорее! – снова требует Анин голос, и Виктор опускает пальцы на струны. Лишь только он берёт первый аккорд, русалки сплетают руки, словно в хороводе, а зелёные глаза их устремляются на Виктора, он чувствует на себе их манящие, безумно влюблённые взгляды. Но Виктор прижимает к себе мандолину и сливается с её звуками. «На закате ходит парень» – играет и тихонько напевает он ту самую песню, которую девчата из его отряда просят чуть ли не каждый вечер. Ему и самому очень нравится эта мелодия, а здесь, в лагере, это его коронный номер. Русалки слушают, застыв неподвижно, а Надежда Петровна уже вошла в воду и плывёт, и Аня тоже, и все вожатые, кто, уже сбросив с себя одежду, ждал в камышах, когда придёт Виктор со своей мандолиной, чтобы заколдовать местных русалок, подстерегающих каждого купальщика у этого берега.

Виктор играет, а музыка так похожа на воду, которую колышет множество рук и ног плывущих в ней купальщиков, ему всё сильнее хочется тоже нырнуть в неё и плыть, плыть. А русалки чувствуют его желание и зовут: «Иди к нам! Плыви сюда!» «И в самом деле, – думает Виктор, – ведь я так ни разу и не плавал за столько дней!» Русалки слышат его мысли и дрожат от нетерпения. Мы так давно тебя ждём! – вздыхают они и, чувствуя его последнее сомнение, обещают: «Мы никого не тронем, если ты придёшь к нам сам!» Виктор перестаёт играть, но музыка продолжает звучать, она в воде. Он кладёт на берегу свою мандолину, скидывает с себя одежду и бросается вниз головой. Как только его тело погружается в воду, он чувствует, как ноги мгновенно срастаются, превращаясь в рыбий хвост, а кожа покрывается блестящей чешуёй. И тогда за спиной у него раздаётся дружным хором отчаянный крик ужаса, будто бы кто-то утонул. Виктор оборачивается на крик и… просыпается.