Текст книги "Сага о Викторе Третьякевиче"

Паровоз

Это было уже в новой школе, только что отстроенной для местных ребятишек вместо старой, где им становилось тесно. Место, с одной стороны, удобное: сюда одинаково легко добежать детворе почти с любого конца бурно растущего шахтёрского поселка, куда не переставали съезжаться всё новые семьи. Только вот стояла школа между Банковской улицей и железной дорогой, по которой несколько раз в день ходил паровоз: то с крепежом на шахту, то с шахты с углем.

Ребята постарше не обращали на паровоз внимания, насколько это возможно с учётом того, что кроме свиста и грохота он приносил ещё одну неприятность: если была перемена, с его появлением дежурный учитель немедленно давал звонок на урок. Для взрослых звук приближающегося паровоза служил сигналом тревоги, потому что интерес к нему малышни оставался неистребим: каждому первоклашке непременно нужно наиграться вволю, подкладывая на рельсы под паровозные колеса то пятак, то гвоздик, то ещё какую-нибудь штуковину и сравнивая результат. Лишь после многократных экспериментов интерес этот сходил на нет. Бороться с ним было бесполезно: магнетическая сила паровоза побеждала и доводы разума, и страх наказания. Чумазая ребятня то поодиночке, а то и целыми стайками собиралась вблизи полотна, выжидая желанную минуту. Взрослые привыкли видеть эту картину. Озорникам драли уши и втолковывали мысль об опасности игр на железной дороге, а назавтра те снова прятались вблизи насыпи, разве что более старательно избегая попадаться на глаза взрослым, что придавало игре ещё больший азарт.

Следующим по расписанию уроком должна была быть, кажется, математика. По крайней мере, все Витины мысли вращались вокруг задачи из домашнего задания, в правильности решения которой он сомневался. Вчера она далась ему довольно легко, но сегодня утром по дороге в школу ему вдруг подумалось, что в простоте той задачки скрыт подвох. Но в классе это сомнение его покинуло, да и первым уроком была украинская литература, звучал полноводной рекой напевный шевченковский вирш, потрясая до глубины и ум, и душу. Однако на перемене Витя вспомнил про задачку. Правда, только под самый конец, не враз очнувшись от чародейских строф «Кобзаря». Лишь вспомнил, не успев толком обдумать, – прозвенел звонок на второй урок. Русский язык. Писали диктант. И Володька то и дело заглядывал ему через плечо. Списывал. Да не жалко, но – смысл? Надо будет с ним поговорить начистоту. И разобрать подробнее эти наречия, раз он не понимает. Витя снова вспомнил про задачу по математике на второй перемене, уже на улице. Нет чтобы чуток пораньше, в классе, где оставил на парте тетрадки и учебники, – перечитал бы ещё раз внимательно условие! Припомнил, как мог: вроде всё сходится, получается, как вчера, всё правильно решил, но…

Бывает так, будто кто невидимый теребит тебя за плечо, подсказать что-то хочет, да ты его расслышать толком не можешь. И не понимаешь, дело ли он сказать пытается или, наоборот, сбивает, путает тебя. Странное, очень странное чувство: чем дальше, тем больше похоже, что как занозу тянешь, а подцепить нечем, и уже больно становится. Тут оглушительно зазвонил колокольчик, служивший звонком на урок. «Как, уже?» – мелькнуло удивление, а ноги сами понесли его к школьному крыльцу, на котором стояла Анна Ивановна, так решительно и энергично звоня в колокольчик.

Он уже взбегал вверх по лестнице высокого крыльца с толпой ребят и девчат, а странное чувство вдруг натянулось струной, нестерпимо, до отказа. Будто кто-то отчётливо и громко выкрикнул его имя. Он обернулся. И замер. Но всего на миг, потому что паровоз нёсся на всех парах, пыхтя и свистя, а какой-то несмышлёныш там, на насыпи, вместо того чтобы тикать, пока есть время, так и прилип к рельсам. А времени не было – расстояние между мальцом и паровозом стремительно сокращалось. И Витя сорвался, не чуя под собой ног. Будто ураганом его туда швырнуло. Только вслед ему несколько голосов выдохнули:

– Витька! Третьякевич!

Их обоих обдало горячим паровозным паром, когда он сдёрнул мальца с насыпи за ноги и, накрыв собой, обхватил руками, собравшись в клубок. Они вместе покатились с откоса, а над ними, надрывно свистя и гудя, прогрохотал паровоз.

Взволнованные ребята, обгоняя друг друга, бросились на помощь.

– Витя! Ты цел?

Витя уже поднялся на ноги. Он сплёвывал скрипящий на зубах песок, машинально отряхивая пиджак и брюки. Малец лет шести возле него, белобрысый, весь перепачканный землёй и угольной пылью, крепко сжимал что-то в правом кулачке. А у Вити лицо было белее мела. Он смотрел остановившимся взглядом, ничего не видя и не слыша, когда ребята трогали его, ощупывали, задавали вопросы. Его тёмно-голубые глаза в первые минуты были совершенно чёрными. Он шёл в толпе ребят, механически переставляя ноги. Было видно, что он все ещё не здесь, а там, на полотне.

История с паровозом, конечно, так просто не закончилась. Не прошло и пары дней, как о ней заговорило всё Сорокино.

– Что ж ты, Витенька, ничего нам не рассказываешь? – ласково упрекнула Анна Иосифовна младшего сына. – От соседских хлопцев вон только узнали, что ты у нас, оказывается, герой. Разве ж это дело?

За материнским упрёком крылось беспокойство. Видела же мать, что носит он что-то в себе эти дни, такой молчаливый и задумчивый. Опасалась беды какой, а тут вдруг говорят: подвиг. И кто говорит? Чужие люди. А сам-то всё молчит.

Есть такие вещи, которые непросто проговорить словами. Только ведь с героев спрос особый…

– Ты, мама, меня прости. Но как сказать, если сам ещё не понял? – грустно и смущённо улыбнулся Витя. – Я, конечно, согласен: если ты другого спас, тебя хвалят и героем называют, чтобы все пример с тебя брали. Это правильно. Но вот скажи, разве любой другой не поступил бы так же на моём месте? Я всего лишь обернулся. Никто не обернулся, я один. Меня будто позвал кто-то. А не то переехало бы хлопчика паровозом. Если бы ты это видела! Они спрашивают, ребята: а вдруг бы, мол, и тебя с ним вместе накрыло, ну, если б мигом позже, а ещё: как, мол, ты решился и о чём думал. Будто там было время решаться и думать! Да я сам не знаю, как успел. Так получилось. А теперь все, как нарочно, смотрят на меня так, чтобы я гордился. Ну, я, конечно, молодец, я и сам знаю, но уже подумал: а хорошо бы было, если бы никто меня с тем хлопчиком не видел, кроме машиниста паровоза!

Вот тогда впервые увидело сердце матери это неприступное одиночество сына и болезненно сжалось.

– Да ты не бери в голову, мама! – тотчас же прибавил Витя с нежностью. – Это я так, сам с собой бодаюсь. А то гляди, ещё и вправду зазнаюсь, никому тогда не поздоровится!

И он весело рассмеялся.

Но мать теперь смотрела на него новыми глазами. Она-то считала его ребёнком, и он был ребёнком с нею. А сам такой зоркий, такой чуткий. И уже такой взрослый. Он смотрит на мир из глубины себя и никого не впустит в эту глубину. А оттуда ему всё так хорошо видно, что ничего не стоит разобраться в любой мелочи. Вот почему так часто приходят к нему ребята, и каждый – со своими трудностями. А она всё удивлялась неиссякаемому изобилию Витиных друзей!

Анна Иосифовна давно уже приглядывалась к каждому, пытаясь понять суть этой дружбы. Вот приходит Витя из школы вместе с Васей. У Васи с Витей уже получается отличный дуэт. Они играют, а иногда вместе готовят уроки. Кроме Васи иногда приходит Серёжа. У него плохо идёт математика, Витя ему помогает, объясняет задачи, иногда так долго и терпеливо, что просто диву даёшься. Приходит потом ещё Володя. С Володей Витя даже как-то читал стихи, но больше они спорят о книжках. А ещё Юра приходит, и с ним бывают у Вити очень разные разговоры, даже не всегда поймёшь, к чему они ведут.

Как-то вечером мать столкнулась в сумерках на пороге хаты с незнакомым хлопцем немного постарше Вити. Тот, впрочем, вежливо с ней раскланялся.

– Вить, а этот вроде не из шанхайских? – уточнила она по поводу недавнего гостя.

– Из центра.

– Из вашей школы?

– Да. И у нас в школе теперь будет стенгазета. А это Коля, Николай. Знаешь, как он здорово рисует!

Витины глаза вспыхнули ярким огнеём, как бывало всегда, когда он расхваливал матери очередного приятеля и его таланты. Он весь светился гордостью как за Николая, так и за предстоящее общее дело, которое с ним задумал. Мать слушала и улыбалась. Сейчас Витя казался ей таким же дитём, как тогда, когда он бегал с братом Володей в Глинный лес за орехами. Была в его натуре эта детская лёгкость и подвижность, как в пламени свечи. И уже позже, выждав, как ей казалось, подходящую минуту, чтобы не задеть ненароком его глубокую неведомую душу, мать всё же попыталась завести разговор о том, что так её томило.

– Витенька, давно хочу тебя спросить. Вот заходит к тебе много ребят, и все такие разные. С Васей, например, у тебя музыка, а с Серёжей вы задачки решаете. И они – твои друзья?

– Конечно, мама! – ответил Витя с тем самым огоньком в глазах и с той же самой, так хорошо знакомой матери, гордостью.

– Все те ребята, что к тебе приходят? – уточнила на всякий случай Анна Иосифовна.

– Да, они мои друзья, – подтвердил Витя.

– Тогда скажи мне, пожалуйста, кто твой самый лучший друг, – попросила мать доверительно. – Самый любимый и самый верный. Только скажи правду.

Витя не потупился под её проникновенным взглядом, как она опасалась, а посмотрел на неё спокойно, прямо и ясно.

– Ты, мама, – тихо ответил он.

Пианино

От Сорокино до Ворошиловграда не такой уж далёкий путь, даже пешком дойти можно, а если ехать, то и вовсе рукой подать. А Витя рос самостоятельным, и видеть любимого брата Мишу только летом, когда тот приезжал с Марусей и Лелечкой в Сорокино к родителям, ему было мало. Пользуясь Марусиным приглашением, он стал иногда приезжать в Ворошиловград. Правда, ночевать почти никогда не оставался, спешил назад к матери. Хороши были для этих поездок погожие весенние деньки с их длинными вечерами, когда уже и снег растаял, и грязь высохла, и ещё не жарко, и можно добраться до дому засветло.

Маруся, в первое же лето приехав из Ворошиловграда в Сорокино, употребила всё своё влияние, такт и обаяние, убеждая Анну Иосифовну, что дорога эта вполне по силам если не любому школьнику, то уж такому, как Витя, вне всякого сомнения, за что Витя был ей очень благодарен.

– Видно, лучшей няньки для Лелечки так и не сыскалось, – с притворным недовольством проворчала мать, припоминая Марусе её прежнюю шутку. – И как это малая и впрямь засыпает там у вас без Витиной балалайки!

Подросшая Лелечка, уже научившаяся и ходить, и разговаривать, правда, пока что на своём, особом, малопонятном взрослым языке, тем временем сидела на лавке возле Вити и заворожённо слушала, как он наигрывает одну за другой любимые песенные мелодии. Она внимательно наблюдала за движениями его пальцев, забыв обо всём на свете и как будто подтверждая слова Анны Иосифовны. Витина поглощённость музыкой явно передавалась Лелечке, а процесс извлечения звуков из струн сильно волновал её. И Маруся промолчала о том, что – она знала – влекло Витю в Ворошиловград едва ли не так же сильно, как желание повидать Мишу и Лелечку. Ведь тогда ещё это была Витина тайна, которой он не делился даже с матерью.

Каким бы задним чутьем Маруся это не почувствовала, она не выдала его Анне Иосифовне. За всё лето, как бы ни заходил разговор о Ворошиловграде и как бы ни поворачивался, Витина тайна оставалась не нарушенной. И уже осенью, когда старший брат с семьёй уехал, Витя, собираясь навестить его и отвечая на удивлённые вопросы матери, которая не могла взять в толк, отчего это так скоро соскучился он по недавним гостям, признался сам:

– Ты знаешь, мама, у них дома пианино! И Маруся мне играть на нём разрешает, сколько я хочу.

Блеск его глаз сказал матери больше, чем слова. Пианино! Да, это серьёзный аргумент. Мать поняла сразу и потому сдалась:

– Ну, если пианино, тогда конечно.

– Если бы ты слышала, какие у него басы! – вздохнул Витя восхищённо, словно слыша чарующие звуки, что так влекли его.

– Ты хочешь играть на пианино? – сочувственно спросила мать.

– Пианино не балалайка, – ещё глубже вздохнул Витя. – На нём надо учиться серьёзно. Я бы очень хотел! Но где тут возьмёшь пианино? Да и учителя стоящего нет. Может быть, потом, когда я вырасту… Так Маруся говорит. Она всё повторяет мне, что я очень способный и могу поступить хоть в консерваторию, если захочу.

– А ты? – спросила мать, скрывая волнение.

– А я, может, и хотел бы. Пока не знаю, – уклончиво ответил Витя.

Ему уже слишком дорого было Сорокино и ребята, с которыми он здесь сдружился, чтобы всерьёз думать об учёбе где-то в другом месте. Это было то сокровенное, в чём он пока не решался признаться ни матери, ни даже самому себе. Однако мечта играть на пианино таилась в не менее заповедных глубинах его души.

Чёрное лакированное пианино, доставшееся Мише и Марусе от прежних жильцов их ворошиловградской квартиры, притягивало Витю как магнит.

– Я так и знала, что ты приедешь, Витюша! – радостно воскликнула Маруся, открывая дверь. – Проходи скорее. У меня как раз обед готов.

Маруся всегда первым делом отправляла его мыть руки, усаживала за стол и потчевала, а потом уже расспрашивала о делах в Сорокино, особенно о тех, что привели его в Ворошиловград. Она интересовалась Витиной жизнью не менее искренне, чем Миша.

– Я в городской библиотеке тут у вас был, в музыкальном отделе, – рассказывал Витя. – Мне ноты надо было раздобыть. Вот эти, – он вытащил из стопки бумаг, которые принёс за пазухой, красный нотный альбом. – «Песни Великого Октября»! Я его ребятам привезти обещал. Мы будем вместе песни отсюда разучивать. Я, Вася и Володя. Самую первую – вот эту, – он распахнул перед Марусей разворот, заложенный закладкой. – «Замучен тяжелой неволей».

– Ты хочешь её выучить первой потому, что это любимая песня Ленина? – спросила Маруся, припоминая, как Миша рассказывал младшему брату о музыкальных пристрастиях Ильича.

– Не только. Хотя и поэтому тоже. Но мне она сама по себе нравится. Можно, я её на пианино попробую?

– Конечно, – улыбнулась Маруся.

Наступила самая долгожданная минута. Витя уселся на круглый вращающийся табурет и поднял чёрную лакированную крышку. И Маруся ушам своим не поверила, когда он стал наигрывать мелодию песни, пусть слегка замедленно, но ни разу не запнувшись. Она-то думала, что после лета он вовсе забудет, как подступиться к инструменту, и ему придётся начинать всё сначала!

Но Вите не польстило её восхищение.

– Я же одной рукой, – заметил он смущённо. – Хочу попробовать теперь обе партии, как она поётся на два голоса.

Он сомневался в своей способности справиться с поставленной задачей и предпочёл бы, чтобы Марусино внимание обратилось теперь по другому адресу. Однако маленькая Лелечка спала крепко. Ни Витин приход, ни его музицирование не потревожили её сна. И Маруся, заняв руки шитьём, продолжала вслушиваться в гулкие звуки, извлекаемые им при помощи гладких блестящих клавиш. Голос этого инструмента, глубокий, сильный, яркий, был Марусе по сердцу, и ещё более по сердцу была Витина игра.

Правда, в этой песне, которую нынче разучивал Витя, была тяжесть, как в медленной и тёмной осенней реке, по которой плывут облетевшие золотые и красные листья, а небо над нею хмурится, низкое, налитое свинцовыми тучами и готовое пролиться. Ведь пелось в песне о тяжелой жизни и безвременной смерти героя, о скорби и возмездии, и звучала она как зов то ли из недр земли, то ли из-под толщи вод, зов, предназначенный разбудить спящего или даже оживить мёртвого. И была в ней суровая и величественная красота и сила.

Оркестр

В Витином лице не осталось ничего детского, а в глазах его зияла синяя бездна, когда он заворожённо застыл над клавишами, вслушиваясь в последние грозно рокочущие ноты и следом за ними – в тишину, властно заполнившую комнату.

– Эх, жалко, что я мало умею на нём, – произнес он наконец тихо и сокрушённо. – Оно одно как целый оркестр!

Он любовно и печально ласкал взором гладкие блестящие клавиши.

– Оркестр у тебя, считай, и так уже есть в твоём Сорокино, – решила утешить его Маруся. – Там же у тебя и Вася, и Володя! И ещё какой-то Серёжа, ты говорил, хочет с вами…

– Ну, это будет только квартет, – скромно протянул Витя. – Ансамбль, как мама говорит.

– Квартет – отличное начало. Всё в твоих руках! – уверенно заявила Маруся. – Если ты только захочешь…

– Это если столько ребят наберётся, – на всякий случай заметил Витя.

Однако в глубине души он уже знал, что оговорка эта не имеет смысла, ведь за ребятами дело не станет!

Так идею создать струнный оркестр Вите впервые подала Маруся. Тогда он ещё не чувствовал себя готовым к выполнению такой задачи, но это был лишь вопрос времени. И когда они втроём сели разучивать «Замучен тяжёлой неволей», Вася на балалайке, Володя на гитаре, а сам Витя на мандолине, он поделился с товарищами мыслью, которую пробудила в нём эта песня:

– Я думаю, ребята, что не случайно мы все родились в год смерти Ильича. Мы должны продолжить его дело. Как поётся в этой песне, которую он так любил. Хоть мы и не мстить пришли, а создавать новую жизнь, но для тех, кто держится за всё старое и отжившее, плоды нашего труда – самая страшная месть!

Огонь в Витиных глазах горел заразительно.

– И даже вот эта музыка! – подхватил Вася воодушевленно. – Для врагов советской власти она хуже ножа и пули, а для наших людей – источник силы. Её слушаешь – и любой страх отступает!

– И я тоже об этом думаю всякий раз, когда её играю! – с жаром признался Володя. – А ещё о том, как люди с этой песней на смерть шли, и до революции, и в Гражданскую. Какая же сила в этой музыке заложена, что страх смерти побеждает!

– Это вера в правоту нашего общего дела, – улыбнулся Витя. – Раньше люди не смели замахнуться на то, чтобы строить мир по-новому и самим выбирать свою судьбу. А теперь мы знаем, что есть в человеке такая сила, которая сильнее самой смерти: один погибнет – десяток становится ему на смену. И песни – им в помощь! Не только такие, как эта, но и другие. Когда человек в будущее с радостью смотрит, у него во всякой песне и сила, и красота звучит. Даже в той, которая в неволе рождалась. И песен таких море, играй – не переиграешь.

– Верно! – поддержал Вася. – А давайте будем играть народную музыку. И ребят побольше наберём.

– Струнный ансамбль! – восторженно воскликнул Володя. – Вить, ты только свистни – к тебе сразу полкласса прибежит. Да чего там – полшколы!

– Тогда уж пусть оркестр, – тихо поправил Витя, улыбаясь. – Ансамбль у нас с вами и так уже есть. А будет струнный оркестр народной музыки.

Произнеся эти слова, он вдруг почувствовал себя счастливым от одного их звука. Так вот о чём мечтал он втайне от самого себя!

Оказалось, о том же мечтали и многие ребята в школе. Стоило объявить набор в оркестр, как Володины слова исполнились буквально: желающих оказалось более чем достаточно, дело упиралось только в наличие музыкальных инструментов, на поиски которых живо бросились ребята и девчата. Старые дедовские балалайки, прежде пылившиеся без дела, снова оказались в почёте.

Оркестр стал собираться на репетиции в одном из классов после уроков, и в первые две недели к нему присоединялись всё новые и новые участники.

Про «Камаринскую»

Охваченный радостной лихорадкой, Витя возвращался домой намного позже, чем прежде, готовил уроки, но, несмотря на усталость, засыпал не раньше полуночи. Мать видела огонь в его глазах и беспокоилась, что он не высыпается. О чём он думает, ворочаясь с боку на бок в темноте?

Было воскресенье, когда в хату снова пожаловал Вася, а вслед за ним и Володя – впервые за много дней. На этот раз струны звенели недолго, но зато по-настоящему слаженно и так задорно, словно звали пуститься в пляс. Заслышав ещё со двора звуки «Камаринской», мать подивилась, сколько удали и озорства звенело в этой мелодии. А ей-то казалось, что она знает и вкус своего младшего сына, и его истинный характер!

Однако не она одна до сих пор обманывалась его невозмутимой, вдумчивой серьёзностью.

– Витька! Ты гений! – восторженно воскликнул потрясённый Володя. – Нет слов, как хорошо! Кто бы мог подумать! Ну правда!

– Да я и сам не знал, что она так хорошо пойдёт, – признался Витя слегка смущённо. – Теперь и я её люблю. Но главное, что ребята хотят её играть. Мы всегда будем играть ту музыку, за которую проголосовало большинство членов нашего оркестра.

– Ну, вот тут ты не прав! – решительно возразил Вася. – То есть в случае с «Камаринской» прав, конечно, – поспешил пояснить он, – потому что звучит и вправду здорово, и играть её одно удовольствие, зря я возражал, беру свои слова назад. А главное, Витя, это прямо твоё, от тебя будто искры летят! Когда ты так играешь, любой подыграть сумеет, даже кому слон на ухо наступил. Сам ведь слышал, даже у Гришки сразу получаться стало! Поэтому, я считаю, ты у нас руководитель оркестра – тебе и выбирать, какой музыке ты нас учить будешь. Кто хочет научиться, пусть учит то, что тебе нравится, и доверяет твоему вкусу. А так что же это получается? Любимую песню Ленина мы на потом отложили, потому что у всех одно веселье на уме, а ты нам потакаешь!

– Что же ты при ребятах вчера молчал? – упрекнул его Витя. – Предложил бы при всех, и пусть бы все проголосовали. Если большинство считает так же, как ты, мне придётся согласиться. А ты, Володь, что думаешь?

– Я, Вить, тебя поддерживаю: нам теперь обсуждать дела оркестра за спиной у остальных ребят не годится! – горячо заверил товарища Володя. – Это раньше можно было всё решать втроём, пока нас было трое. Но пока мы втроём собирались, даже мысли у меня такой не было, чтобы самому музыку выбирать, а не ту, которую ты, Витя, знаешь и показать можешь. Я тоже думаю, что тебе виднее и вкус у тебя очень хороший. И верно Вася говорит: лучше для всех, когда ты играешь музыку, которая тебе нравится, – так ты скорее других научишь её играть. Ведь с этой «Камаринской» случайно вышло так, что ты её раньше играть не пробовал, а она тебе понравилась…

– Нет, Володя, вовсе не случайно! – взволнованно, с несвойственным ему пылом возразил вдруг Витя. – Поверь мне, я справлюсь! А иначе не стоило за это дело и браться! Какой был бы из меня руководитель оркестра, если бы я только лишь учил других играть то, что люблю и играю сам? Нет, пусть и ребята тоже меня учат своей любимой музыке! Это вы с Васей, так же как я, уже готовы играть всё что угодно, лишь бы играть вместе. А может быть, кто-то из ребят пришёл к нам в оркестр с надеждой выучиться играть одну-единственную свою любимую песню, чтобы поделиться ею с нами, своими товарищами! Ты вот говорил, Володя, к нам в оркестр полшколы прибежит! А представлял ли ты себе, сколько из этих ребят будет здешних, шанхайских? И для вот этого Гришки, что, может, другой музыки и не слышал, кроме «Камаринской», да разве ещё «Яблочка», наш оркестр – как окно в его собственную душу. А ты видишь, Володя, как он, этот Гришка, старается? Ведь музыкой можно сказать всё, чего не выразить словами, и сказать всем вместе, не споря, но сливая свои надежды и мечты в одну большую, общую цель. А ведь мы для того оркестр наш и задумали. Разве не так?

– Умеешь же ты разложить так, что не поспоришь, – нехотя согласился Володя, глубоко вздохнув. Ему, как и Васе, было немного обидно отложить пока любимую песню Ленина. К тому же они, как близкие друзья, знали, скольким красивым мелодиям может ещё научить ребят Витя.

– А за любимую песню Ленина вы не переживайте, – угадав мысли обоих своих товарищей, успокоил их Витя. – Дайте ребятам время подрасти. Пусть играть толком научатся, а потом я сам поставлю на голосование. Или вы сомневаетесь, что проголосуют? Если ко дню рождения Ильича?..

– Как ты это здорово придумал! – оценил Вася. – Сдаюсь. Ко дню рождения Ильича можно хоть концерт революционной песни. Пусть только попробуют не проголосовать! Хоть у нас и оркестр народной музыки.

– Вот и я уверен, что ребята нас поддержат, – ответил Витя. – Ведь революционные песни такие красивые! И они тоже – народная музыка, а не только «Камаринская». Просто не все пока это понимают.

– Точно! – согласился Володя. – Значит, постараемся донести до тех, кто ещё не понял. И концерт революционной песни мы обязательно подготовим. Потому что музыка лучше всяких слов, это ты прямо в точку, Витя. И хоть старая жизнь против новой всё ещё сопротивляется, нет у неё ни той силы, ни того задора, ни песен таких, как у нас!

И снова Витя почувствовал благодарность к друзьям за их искренность. Как хорошо сказал Володя, и как сильно обязывали его слова! Витя думал о них полночи – так глубоко отозвались они в его сердце, созвучные его собственным сокровенным думам.

Вот подняли люди головы, замахнулись на всё отжившее, одряхлевшее, уродливое в жизни, что мешает человеку раскрыть свои способности во всём их могуществе, во всей красоте. А оно, это старое, гнилое, хлюпает вокруг, как липкая болотная жижа, засасывает, тянет вниз, да и внутри самих людей его ещё полным-полно. Далеко ходить не надо: взять хоть того же Володю. Он всё отлично понимает и верит в то, что говорит, но при этом ему до сих пор ничего не стоит списывать у Вити во время контрольной. А сам Витя сколько раз тянул с разговором, откладывал, обманывая себя надеждой, что у Володьки проснётся совесть, и успокаивал свою собственную заметками в стенгазете с призывами к добросовестной учёбе!

Одну такую заметку даже послал в городскую газету, где её и опубликовали. Какую гордость со сладким привкусом смущения испытал он, когда Анна Ивановна рассказала классу об этой его заметке, и как польстил ему тогда восхищённый взгляд того же Володьки! Он был теперь юнкором, почти журналистом, и от этой мысли у него едва не кружилась голова. Вот тогда-то Ким Иванцов и шепнул своему соседу по парте: «Это потому его напечатали, что у него брат партийный работник в Ворошиловграде». Витя отчётливо расслышал эти слова. Они прозвучали как пощёчина. Если бы Ким только знал, какую бурю поднял в Витиной душе! Но за это ему, конечно же, стоило сказать спасибо, потому что без него Витя ещё долго мог бы играть в прятки с этим самым ветхим человеком в себе, который очень даже не против того, чтобы его всем ставили в пример и оказывали почести и которого подозрение Кима смертельно оскорбило. Случай с паровозом впервые пробудил его в Вите, но то было лишь первое знакомство. Теперь, едва ли не с каждым днём узнавая эту потаённую часть себя всё лучше, Витя изо всех сил старался быть с собой как можно честнее.

Он всегда гордился старшим братом, но как больно задела его сама мысль, что что-то в этой жизни может достаться ему за заслуги брата, а не за свои собственные! Однако тут нет противоречия: ведь Миша служил для него примером как брат и как коммунист, и самому ему только предстояло заслужить такое доверие и уважение. И, если подумать ещё, то ничуть не стыдно гордиться тем, что сделал хорошо, и радоваться, когда твои заслуги признают другие.

Правда, в случае с паровозом у Вити не было такой уверенности, как в случае с заметкой: заметку он написал сам, просто выразив свои мысли, а на помощь мальчугану его будто швырнули чьи-то невидимые руки, и он никак не мог избавиться от этого отчётливого, хотя и необъяснимого ощущения. Эта сила, казалось, исходила прямо из земли. Что-то похожее уже было с ним когда-то. Наверное, во сне.

Ломать над этим голову бесполезно, понимал он. А вот с Володей насчёт списывания поговорить давно пора. Да так, чтобы тот понял по-настоящему и чтобы не перегнуть палку. Может, потому он, Витя, и тянул, что опасался навредить, зная по себе, как губительно чувство вины, когда оно вдруг приходит на смену благодушию и легкомыслию.

Утомлённый этими раздумьями, Витя опять заснул за полночь. А на другой день нужный разговор с Володей произошёл сам собой, на удивление просто и естественно. Так, как падает наконец с ветки созревший плод.

В этот вечер репетировали дольше обычного, и потом ещё минут двадцать Витя занимался на мандолине с Серёжей, пока Володя ждал на улице возле школы. Вася сразу после репетиции отправился на речку. Но вот наконец и Витя с Серёжей сбежали со школьного крыльца.

– Ну, спасибо! Бывай. А мне ещё в посёлок сбегать надо, – попрощался с Витей Серёжа и умчался, похоже, даже не заметив Володю.

– Ух ты, чёрт вихрастый! Гляди, какой занятой! – усмехнулся Володя ему вслед. Серёжа был уже далеко и не мог услышать эти слова.

– А ты, Володька, это зря, – не преминул отозваться Витя. – Серёга молодчина!

– Чего это он молодчина? Что-то я не заметил! – не согласился Володя. – Особенно сегодня. Гляди, тебе ещё придётся с ним повозиться!

Витя посмотрел на товарища пристально и испытующе.

– Будто ты не понимаешь, чего ему это стоит! – произнёс он с силой. – И вовсе не потому, что Серёга не способный. У него ведь даже инструмента своего ещё нет. Не знаю, как бы я учился на его месте. Ты же знаешь, Володь, – прибавил Витя уже мягче. – Вот и подумай сам.

Конечно, Володя всё прекрасно знал и понимал, что товарищ своим примером предлагает ему поставить себя на Серёжино место, когда даже мандолину в дом просто так не принести – ее ещё и спрятать надо, чтобы отцу на глаза не попалась. Да, Володя слышал о том, что из всех детей в семье одному Серёжке доставалось от отца за десятерых. Вот ведь бывает же такое, когда самый младший оказывается самым смелым и не может стерпеть несправедливость даже в ущерб собственной шкуре! Когда Серёгин отец швырнул камнем в их кошку Мурку за то, что та стянула со стола кусок мяса, и сломал ей лапу, Серёга два дня не ходил в школу. Дорого ему обошлась защита своей любимицы! История эта не могла укрыться от соседей. Многие шанхайские ребята её знали. И ни для кого из них не было секретом, что у Серёги дома идёт настоящая война, что заступничество матери и старшей сестры не всегда помогает, а отцу-инвалиду хотелось бы, чтобы и младший сын боялся его так же, как остальные дети. Если представить себе, что ты приходишь домой, а у твоего отца при виде тебя сразу начинают чесаться руки, так что сгодится любой повод, то и вправду остаётся только удивляться, откуда после этого может взяться такая тяга к музыке. Ведь Серёга побежал нынче в Первомайку за мандолиной, которую наконец-то выпросил у кого-то из обитавшей там родни.

– Да, Вить, я понимаю, – кивнул Володя. – У Серёги жизнь не сахар.

– А молодчиной я его считаю потому, что он не врёт никогда, – пояснил Витя. – У таких горячих и честных, как Серёга, жизнь всегда не сахар, потому что они с нею один на один. Именно такие против старого насмерть стоять готовы и соврать не способны даже по мелочи. Вот он, Серёжка, никогда не станет списывать у соседа. Он для этого слишком гордый. Не справился с задачей – значит получает, что заслужил. Он привык отвечать за себя сам. Ему нет нужды казаться лучше, чем он есть. И вот это – по-настоящему, это дорогого стоит. Вот таких людей среди нас должно быть как можно больше, чтобы продолжить дело Ильича. Тех, для кого быть важнее, чем казаться. Я так думаю, Володь. А ты?