Текст книги "Сага о Викторе Третьякевиче"

Первое задание

Штаб отряда размещался в шалаше на опушке леса. Сводки Совинформбюро слушали по рации три раза в сутки, поэтому о входе вражеских войск в Ворошиловград узнали уже с утра.

– Ну что, товарищи, дождались мы незваных гостей! – воскликнул Рыбалко. – Теперь надо выяснить, как их лучше потчевать.

Степан Рыбалко был человек крепкий, внушительный, с большими руками и глубоким звучным голосом, но немногословный. Тем внимательней привыкли прислушиваться рабочие завода к его словам.

– Верно мыслишь, товарищ Рыбалко, – поддержал его комиссар отряда, а следом за ним и командир Яковенко.

– В город на разведку пойдут связные. Фесенко! – скомандовал Иван Михайлович, обращаясь к высокой энергичной дивчине, секретарю подпольного обкома комсомола. – Возьми с собой Третьякевича Виктора, и отправляйтесь. И чтобы к вечеру вернулись и доложили обстановку!

– Есть, товарищ командир!

Виктор не в первый раз отметил, что на людях Яковенко говорит по-русски чисто, даже изредка не вставляя украинские словечки. Наверное, он хочет, чтобы его речь понимали все. Ведь в отряд набирали в основном рабочих Ворошиловградского паровозостроительного завода, а это были люди, приехавшие на Донбасс из разных уголков страны. Но, говоря с земляками, командир, сам того не замечая, переходил на родной язык.

Виктор был благодарен Яковенко, что тот послал на первое подпольное задание вместе с Надеждой Фесенко именно его. Надежда появилась в Паньковском лесу только вчера. Вместе со своей подругой Галиной Сериковой она вербовала в Ворошиловграде комсомольцев для городской подпольной сети, без помощи которой партизанскому отряду будет трудно обойтись. Виктор понимал, какое доверие оказал ему командир. Теперь оставалось лишь заслужить доверие Надежды.

Она была старше Виктора на несколько лет. В простом ситцевом платьице в горошек и белой косынке, защищавшей её голову от знойных лучей июльского солнца, она вполне могла сойти за хуторянку, особенно с этим узелком в руке, который она прихватила с собой для пущей убедительности.

– Если кто нас остановит – идём в город на базар за спичками! – предупредила Надежда Виктора и, развязав узелок, показала ему каравай хлеба. – Будем менять хлеб на спички.

– А хлеб-то ворошиловградский? – с сомнением спросил Виктор.

– Считай, что деревенский. Он и вправду домашний. Мне его вчера одна моя связная дала, у неё мама сама печёт, – заверила его Надежда и прибавила: – А ты – мой брат, запомни. Тебя мать со мной отправила. Мы с Паньковки идём. Понял?

– Понял, – кивнул Виктор, глядя на неё серьёзными честными глазами. – Мать меня защищать тебя отправила, товарищ Фесенко?

– Ну разумеется, товарищ Третьякевич! – улыбнулась Надежда. – Мать знает, что делает. Только тебя, брата моего, зовут Григорием, а меня Оксаной. Запомнил?

– Так точно, Оксана. Мать знает, что делает.

Обоим понравилась идея называть командира Яковенко своей «матерью» из Паньковки. Светло-карие глаза Надежды сверкнули озорными искорками. Она была напряжённо серьёзна в последние дни, и повод улыбнуться – это как раз то, чего ей не хватало, чтобы подготовиться к зрелищу, которое неминуемо ожидало её впереди. Виктор это почувствовал и понял, что ему тоже нужно хорошенько выдохнуть перед тем, как увидеть фашистов на улицах Ворошиловграда.

Паньковский лес был невелик и в направлении Ворошиловграда скоро редел и переходил в лесостепь. На открытых участках Виктор и Надежда чувствовали себя неуютно. Звуки проезжей дороги далеко разносились по округе, и казалось, что моторы мотоциклов тарахтят совсем близко. Разведчики продвигались вперёд, всё ближе к дороге, и моторы были слышны всё громче. Вот опять начался перелесок. Оробевшие молодые деревца стояли, мелко подрагивая листвой. Всё живое оцепенело от ужаса и горя, вступившего на родную землю беспощадной пятой врага. И рёв фашистских мотоциклов отдавался в сердце яростью.

– Их там целая колонна! – сквозь зубы процедил Виктор.

– Пойдём вдоль дороги перелеском, пока они не проедут, – хмуро отозвалась Надежда.

Даже птицы на деревьях молчали. И за это их молчание Виктор чувствовал неизъяснимый стыд. Не важно, что ему ещё не было восемнадцати. Ведь есть у человека ответственность перед землёй, на которой он живёт, перед всем живым вокруг, есть долг защищать, не давать в обиду завоевателям, хищникам в человеческом обличье.

Это что-то такое исконное и естественное, что о нём и говорить бывает неловко, и язык не всегда поворачивается. Ведь любовь сильна не словами, а делами. И вот пели, пели красивые гордые песни о Родине, а теперь тарахтят на дороге вражеские мотоциклы и нужно хорониться в перелеске и ждать, пока они проедут. Даже дорогу перейти на своей родной земле ты уже не волен!

Виктор взглянул в лицо Надежды и по её плотно сжатым губам и тяжёлому взгляду понял, что у неё те же самые мысли и чувства, что и у него. Наконец рёв мотоциклов стал удаляться. Воцарилась тишина.

Когда Надежда и Виктор переходили дорогу, вокруг не было видно ни машин, ни людей. Дальше шагали быстро, не останавливаясь и не тратя время на разговоры. До Ворошиловграда добрались за полдень, в самую жару.

Нещадно палило степное солнце. И так же нещадно изливалась на головы горожан вражеская ложь из громкоговорителей. Хорошо поставленный мужской голос с лёгким акцентом с пафосом вещал по-русски о новых победах «Великой Германии», о неизбежном скором падении Москвы и «освобождении России от жидо-большевистского гнёта», о «новом порядке», который несёт «свободу личному предпринимательству». Громкоговорители наполняли воздух трескучей геббельсовской пропагандой едва ли не на каждой улице, и некуда было убежать от навязчивого потока слов. Чем дальше, тем сильнее создавалось ощущение, будто в твой мозг заколачивают гвозди – так нагло, так откровенно делалась ставка на человеческую глупость, подлость и жадность. «Победоносная армия великого фюрера явилась, чтобы освободить крестьян от рабства в большевистских колхозах. Теперь у каждого есть возможность честно трудиться на фюрера!» – трещало вездесущее взбесившееся радио. Виктору казалось, что голова у него сейчас расколется, как скорлупа ореха.

– Смотри! – легонько толкнула его в бок Надежда.

Он обернулся и увидел, как несколько немецких солдат, окружив со всех сторон и грубо подталкивая прикладами, гонят куда-то пятерых перепуганных подростков лет двенадцати. Обменявшись с Надеждой мрачным взглядом, Виктор отвернулся и скрипнул зубами. Это была обратная сторона того самого «нового порядка», который так громогласно обещало радио.

Прохожие косились на несчастных ребятишек, окружённых вооруженными фашистами, с ужасом и жалостью.

– Вояки! Нашли себе под силу! – бросил кто-то.

– За что хлопчиков поймали? Что им теперь будет? – спрашивала какая-то женщина, но никто не мог ей ответить.

Так случилось, что на обратном пути на окраине города Надежда и Виктор узнали продолжение этой истории. До слуха их долетел разговор двух прохожих:

– В Стахановском городке у трамвайного парка, говорят, пятерых хлопцев расстреляли. Говорят, партизаны.

– Да какие партизаны? То дети. Наши вчера уходили, спешили, ящик с патронами потеряли, оставили где-то прямо на улице, а они нашли. Немцы нагрянули, увидели – церемониться не стали. Это чтобы люди их боялись.

– Их и так боятся.

– Бойся не бойся, а жить теперь при них придётся. А Москву-то верно ли, что взяли, считай? Или врут?

– Да врут, наверно. Нет ещё! Хотя… Кто его знает?

– То-то и оно.

Надежда и Виктор уже выбрались из города, а тошнотворное ощущение не проходило. Их обоих мутило, хотелось пить.

– Как будто яда в уши накачали, сволочи! – пробормотал Виктор.

– И эта отрава действует! – гневно сверкнув глазами, воскликнула Надежда. – Ты же слышал! Людям необходима правда, а то они с ума сойдут в два счёта. Вот тут и понадобится наша работа. Без неё никак нельзя!

Виктор прекрасно понимал, о чём говорит Надежда. И ему не терпелось немедленно приступить к делу. С такими мыслями спешили они назад в Паньковский лес.

– Что ж, молодцы! Задание выполнили! – похвалил разведчиков Яковенко. – Теперь главная наша задача ясна. Немедленно приступаем к выпуску листовок. В следующий раз в город пойдёте уже не с пустыми руками.

Рассказ Надежды с дополнениями Виктора произвёл на членов группы сильное впечатление. Правда, признаваться в этом не всем хотелось. Морозов, энергичный боец лет тридцати, рабочий паровозостроительного завода, протянул негромко, как бы рассуждая вслух:

– Ну, это и так ясно было с самого начала, какая наша главная задача. Будто бы мы не знали, что фрицы своей пропагандой мозг народу затуманить стараются! Так они во всех захваченных городах действуют, тут секрета не было. На то мы и бумагой запаслись! Да жаль, работы было много, всего не успели! Эх, надо было радиоточки уличные по городу поснимать, чтоб брехунам фашистским не достались!

– Ясно-то ясно, да только прежде у меня на них такой злобы не было, как теперь! – сдвинув кустистые брови, возразил Хмаренко, несколько лет проработавший наборщиком в типографии газеты «Ворошиловградская правда». – Ты подумай! Освободители «от рабства в большевистских колхозах» для «честной работы на фюрера»! Это же надо такое выдумать! Выродки фашистские! И тут же ребятишек расстреливают! У меня в городе племянник, старшей сестры сынишка, двенадцать лет ему как раз на днях исполнилось. Может, он среди тех хлопчиков оказался? Ведь мог оказаться! Да я теперь двадцать четыре часа в сутки листовки писать готов, чтобы подлым гадам этим с их враньём бесстыжим нос утереть! Хай люди добрые правду знают! Эти листовки сейчас поважнее, чем пули и снаряды, чтобы народ до прихода наших продержался.

– Верно мыслишь, товарищ Хмаренко! – горячо поддержал командир Яковенко. – Листовки наши должны стать противоядием от вражеской пропаганды. И силу этого яда нельзя недооценивать. Для того чтобы наше противоядие действовало лучше, нам важно знать, чем гитлеровцы загаживают головы наших людей и чем дышит город, каковы в нём настроения.

– Да какие настроения? Страх и ненависть. И фашисты, конечно, хотят сделать так, чтобы страх пересилил в людях ненависть! – сказала Надежда Фесенко. – Наши люди это понимают. Ребятишек расстреляли на глазах у местных жителей для острастки, а сами по радио вещают про райскую жизнь при новом порядке.

– А райская жизнь та – замануха для трусов, которые поверят, будто покорностью смогут купить её себе. И для гнид, которых и пугать-то без надобности – они и так любой нечисти зад лизать готовы за шматок сала, а дай им над другими власти с ноготок – и мать родную продадут, не сомневайтесь! – гневно подхватил Хмаренко.

– Это уж да, – кивнул командир Яковенко. – На то она и фашистская пропаганда, чтобы вся гнида, которая в мирное время сидела затаившись, теперь повылезала и поднялась, как муть со дна, при этом «новом порядке».

– А вслед за собой она потянет всех, кого сможет зацепить, – заметил до сих пор молчавший комиссар Михаил Третьякевич. – Тех, которые сами на вражескую пропаганду не повелись бы без дурного примера. Потому что, товарищи, силу примера никто не отменял. Помните об этом. Людям в городе важно знать правду, чтобы им не заморочили голову ложью. Но не менее важно им знать о том, что есть мы – те, кто продолжает бороться с врагом. Мы, коммунисты. Показывать пример верности нашей Советской Родине всем, кто растерян и готов дрогнуть, – это тоже наша задача.

«Какой Миша молодец! – с гордостью за брата подумал Виктор. – Ведь это, может быть, самое главное. Моральная сторона. И важно говорить о ней не стесняясь. Даже если кому-то кажется, что это лишнее».

Впрочем, никому из собравшихся здесь, в шалаше, служившем штабом отряда, так не казалось. Бойцы поддержали своего комиссара.

Комсомольская ячейка отряда

Вечером того дня прошло ещё одно собрание – подпольного обкома комсомола. Собрались комсомольцы отряда по-партизански, вокруг костра. Кроме секретаря подпольного обкома Надежды Фесенко и секретаря Ворошиловградского подпольного горкома Галины Сериковой, а также Виктора, здесь были молодые бойцы Афанасий Забелин и Юрий Алексенцев, самый младший из всех – ему не исполнилось ещё и семнадцати лет. Только-только принятый в отряд, причём не без участия Виктора, немного знавшего этого хлопца по своей ворошиловградской школе, где тот учился в девятом классе, и замолвившего за него словечко. Когда командир засомневался, не слишком ли мал этот юный партизан, Юра вдруг удивил всех неожиданно дерзкой репликой:

– А тебя, Витя, значит, брат-комиссар в отряд задним числом записал, чтоб за нами приглядывать?

Надежда Фесенко опередила Виктора с ответом:

– Что приглядеть за тобой, Алексенцев, не помешает – чистая правда. Но я сама этим займусь. И напрасно ты ухмыляешься. Решение о зачислении в отряд Виктора Третьякевича, как и в твоём случае, принимал лично товарищ Яковенко. Но решение райкома комсомола оставить Третьякевича для подпольной работы в оккупации к тому времени уже было принято. А вот по поводу тебя вопрос к командиру у меня имеется: знает ли он, что ты двадцать пятого, а не двадцать четвёртого года рождения? Гляди, Алексенцев, я вопрос-то подниму!

– Да и пожалуйста! – ничуть не смутился Алексенцев, улыбаясь строгой дивчине с самым добродушным видом. – Что меня командир прогонит, что ли? Я связной. А связной чем моложе, тем лучше – меньше подозрений. Лучшие связные это и вовсе ребятишки. Если только они ловкие и толковые, вроде меня! – Юра задорно подмигнул Виктору и Надежде.

– И что с тобой делать, Алексенцев! – притворно проворчала Фесенко.

– На задания брать не забывать! Тогда я и пользу принесу, и вредничать не буду! – пообещал Юра.

– Ну, это уж точно не ко мне, а к командиру, – резонно заметила Надежда. – Он сам выбирает, кого в разведку посылать. А вот когда листовки готовы будут, пойдём втроём, а то и вчетвером. Листовок будет много, и наша задача – пронести их в город незаметно.

– И расклеить? – уточнил Афанасий Забелин, спокойный, вдумчивый, ясноглазый хлопец. На вид ему было чуть бодьше двадцати лет.

– Расклеим, сколько сумеем, чтобы не рисковать понапрасну, – подала голос Галина Серикова, статная чернобровая дивчина. – Остальные передадим нашим связным с городским подпольем, а дальше уж их работа.

– В следующий раз, когда пойдём в город, тебе, Третьякевич, предстоит с ними познакомиться, – сказала Надежда Фесенко. – Это очень большая ответственность. Но, вижу, хлопец ты серьёзный.

На этом собрании Виктор узнал, что ворошиловградская подпольная сеть состоит из 28 человек, не знакомых между собой. Передача информации обеспечивается при помощи связных, и тот, кто знает связных, пароли для контакта с ними, адреса явок, тот владеет ключами от всей сети. И на этом же собрании Виктор был утверждён членом Ворошиловградского подпольного горкома комсомола и связным обкома. Фактически это означало, что отныне на его плечи ложилась связь между городским комсомольским подпольем и штабом партизанского отряда. По крайней мере, Надежда Фесенко твёрдо намеревалась передать ему все связи, а вместе с ними – ответственность. На тот случай, если что-то случится с ней и с её подругой Галиной. На доверие, которое они, его старшие товарищи, оказывали Виктору, мог быть лишь один ответ – взять на себя этот труд и свято хранить его в тайне, хранить любой ценой. Ведь от этого зависели жизни стольких людей!

Вскоре Виктор вместе с Юрой Алексенцевым по заданию командира группы Степана Сергеевича Рыбалко благополучно совершили свою первую вылазку на хутор к Матрёне Удовиченко, женщине, которая пекла для партизан хлеб. Матрёна нагрузила их свежей ароматной ношей и рассказала о том, что полицаи на хуторе пока никого не трогают, всё тихо. Возвращаясь, ребята не встретили ни души. Действительно, всё было тихо, даже слишком тихо.

– Это потому, что мы ещё действовать не начали, – заметил Юра. – Ничего, в следующий раз, как закинем листовок, – то-то зашевелится вся эта продажная сволочь! Они же, поди, уже поверили, будто бы немцы в Москве, – а мы им сводку! Правда, за хлебом ходить тогда без приключений уже не получится.

– Ничего, это можно! – усмехнулся Виктор. – Главное, чтобы приключения хорошо заканчивались. Только вот насчёт сводки… Тяжело об этом говорить, но наши сейчас отступают. Это, конечно, временно, и скоро всё изменится. Тогда несдобровать всем этим предателям и трусам, что подались в полицаи!

Юра сверкнул своими чёрными цыганскими глазами.

– И откуда они только берутся! – воскликнул он возмущённо. – Да ещё так много! Вот ты, Витька, мне скажи! Ведь жили, гады, среди нас, и мы их за своих считали, а оказались – шкуры!

– Кто шкуры, а кто и настоящие враги, – негромко, но с силой произнёс Виктор. – Мы вот и не ждали, и не верили, что их так много осталось – тех, кто столько лет нож за пазухой прятал. Кто бы мне до войны сказал, что так будет – на один хутор десяток полицаев, и все местные, из этого района, – да я бы ему по морде съездил!

– Загибаешь, не съездил бы! – не поверил сметливый Юрка. – Это ты сейчас так говоришь. Не такой у тебя, Витька, характер. Ты бы слова нашёл такие, чтобы не хуже, чем кулак, били. Идейно. Ты умеешь.

– Это верно, – согласился Виктор, ничуть не смутившись. – До войны так оно казалась, что не хуже, что словами и доводами с ними можно чего-то добиться. А теперь вот уже не кулак в ход идёт, а пули. И бой у нас с ними насмерть.

И вслед за Виктором Юра тоже сдвинул брови, осмысливая сказанное. В самом деле, это было так неожиданно и так больно – узнать, сколько же падали вокруг, оказывается. И хотя настоящих, смелых и честных людей в разы больше – на их фоне всякая дрянь кажется ещё омерзительнее.

Партизанская клятва

С такими мыслями вернулись ребята в штаб отряда. Оказалось, что все остальные члены группы Рыбалко вместе с командиром и комиссаром в сборе, ждали только их. На опушке леса, окружённой деревьями, выстроились все бойцы. Лучи закатного солнца касались их лиц, и всё живое вокруг замерло и слушало внимательно и торжественно. Говорил комиссар Михаил Третьякевич. Голос старшего брата проникал Виктору прямо в сердце:

– Товарищи бойцы! Все партизаны должны дать партизанскую клятву. Таково требование нашей партизанской жизни. Поклянёмся же в верности нашей Родине и нашему общему делу её освобождения. Это как присяга в армии. Прошу повторять за мной, товарищи.

И голоса всех собравшихся стали подхватывать каждую фразу дружным хором:

– «Я, гражданин Великого Советского Союза, верный сын героического русского народа, клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад на нашей земле не будет уничтожен. За сожжённые города и сёла, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно, неустанно. Если же по своей слабости, трусости или по злой воле я нарушу эту свою присягу и предам интересы народа, пусть умру я позорной смертью от руки своих товарищей».

После первой вылазки Надежды и Виктора в Ворошиловград с листовками на другой день в городе побывала Галина Серикова. Вернулась она к вечеру, но задолго до заката, и ей пришлось дожидаться командира, чтобы сделать доклад. Штаб отряда к этому времени сменил дислокацию. Слишком открытая местность и близость Паньковки вынуждали к этому. Было ясно, что залог успеха в таких природных условиях – это прежде всего мобильность, потому что оставаться на одном месте подолгу опасно. Юра Алексенцев уже ходил в Паньковку с листовками, и одну ухитрился налепить прямо старосте на спину. Дерзкая шутка пришлась по душе всем, включая командира и комиссара, но она же послужила поводом немедля перенести базирование штаба, тем более что новое место уже подыскали и снялись бы раньше, если бы все эти дни не ждали связных других групп отряда.

С самого начала связь со штабом и группой Рыбалко поддерживала только одна группа Громова. Две группы, чья судьба до сих пор оставалась неизвестной, – это половина отряда. Перемещая штаб в другое место, о котором ничего не знали командиры обеих групп, командир отряда Яковенко не мог не думать об установлении связи с ними.

Вот почему он взял с собой Виктора и Надежду, и вместе они отправились на поиски группы Литвинова. Но там, где, согласно заранее разработанному плану, она должна была размещаться, не оказалось ни партизанского лагеря, ни каких бы то ни было его следов. Командир вместе с Надеждой и Виктором весь день провели в поисках и вернулись в сумерках, усталые и с тревогой на сердце. Нет ничего хуже неизвестности – она порождает недобрые предчувствия.

Но Яковенко сдаваться не собирался, а дурные предчувствия гнал прочь.

– Будем ещё искать! – заявил он твёрдо. – Ещё и ещё. Пока не выясним, что с ними сталось.

У вечернего партизанского костра собрались штаб отряда и вся группа Рыбалко. Слушали Галину Серикову с напряжённым вниманием.

– Листовки наши люди в городе читают! – с огнём в глазах рассказывала она. – Читают и обсуждают. Люди рады, что они не одни, что мы есть. Большинство наших людей не хочет верить фашистской пропаганде. Но им нужна наша помощь. Им трудно во всём разобраться самим, слишком много лжи обрушивается на них каждый день. Нужно больше листовок, товарищи! Столько, чтобы никто не мог пройти мимо правды. Наши товарищи в городе позаботятся о распространении. Но самое главное теперь для нас – это предупредить молодёжь. По всему городу фашисты расклеили свои плакаты. Агитируют дурачков добровольно ехать на работы в Германию и обещают им сытую жизнь.

– Неужели вправду есть такие дурни, кто верит? – не вытерпел возмущенный Юра Алексенцев.

– Дурни, Юра, всегда были и всегда будут, – заметила Галина. – И потом, знаешь, в оккупированном городе людей ставят перед выбором: работа на оккупантов или голод. А на плакатах фашистских стол с едой нарисован, с колбасой и всем прочим подобным. Так смачно нарисован, чтоб у дурней слюни потекли и те сами в фашистское ярмо впрягаться побежали. Жаль, клей у немцев хороший, ни одного такого плаката мне содрать не удалось, а то бы я вам показала. Ну да сами увидите, когда в город с листовками пойдём. А в пропаганду свою фашисты и сами не очень верят, ведь дурных и вправду немного, меньше, чем им хотелось бы. Моя связная сообщила, что они намерены угнать в Германию из Ворошиловграда четыре тысячи человек молодёжи и готовят по городу облавы. Вот о чём мы должны предупредить наших советских людей, товарищи. Нужно много листовок, очень много и очень скоро.

– Ясно, – ответил командир Яковенко. – Будут листовки. Приступаем к работе немедленно.