Текст книги "Сага о Викторе Третьякевиче"

Возвращение

Уже наступил январь Нового, 1942 года, когда Виктор добрался до Ворошиловграда. Стоял мороз, снег скрипел под ногами. Пока он дошёл от железнодорожного вокзала до дома, на город опустились сумерки. После того как старший брат отправил жену и дочь в эвакуацию, в квартире вместе с ним поселились переехавшие из Краснодона родители.

Виктор шёл по заснеженным улицам, и ему казалось, что за время его железнодорожного путешествия атмосфера в городе изменилась. Как-то неуловимо чувствовалась твёрдая решимость защищаться, не было прежней тревоги, граничащей с паникой. Будто бы и люди, и дома, и сама земля освоились с мыслью о войне и приняли необходимость сопротивления на пределе всех своих сил.

Конечно, благодаря нашему контрнаступлению под Москвой, которое теперь перешло в решительное наступление по всему фронту. Желанные благие вести фронтовых сводок звучали по радио, печатались в газетах, передавались из уст в уста. Всю обратную дорогу Виктор жадно ловил их, вслушиваясь в разговоры людей и голоса из громкоговорителей на станциях. И Ворошиловград тоже жил и дышал этими вестями, поднимающими дух и внушающими веру в победу. Когда Виктор уезжал из города, всё было иначе – буквально висело на волоске. Только сейчас, в сравнении, он понимал, насколько это было страшно, и с новой остротой ощущал вину и стыд, что чуть было не стал одним из тех, кого всегда так презирал.

В окнах квартиры горел свет. Виктор торопливо поднялся по лестнице и позвонил в дверь, которую в прежние времена так часто открывала ему Маруся со своей неизменной радушной улыбкой. Теперь на пороге вместо Маруси перед ним стояла его хрупкая худенькая мама в скромном белом платочке.

– Витя, ты? – всплеснула она руками. – Как же это?! А мы всё от Маруси письмо ждём, что ты доехал! Думали уж, случилось что…

– Ну вот видишь, я – живой! – ответил Виктор, улыбаясь. – И с вами вместе жить буду, затем и вернулся. Или ты не рада, мама?

– Как не рада? – воскликнула мать взволнованно. – Конечно, рада, сынок! Главное, что живой! Проходи скорей! А то страшное люди рассказывают: и эшелоны бомбят, и на железной дороге невесть что творится. Может, и к лучшему, что вернулся. Как знать! Так хоть видеть тебя буду, а не гадать, что там с тобой и где ты, как о Володе. Спасибо, письмо от него пришло, пишет, что цел и здоров. Только вот Миша из горкома вернётся – будет тебе от него нагоняй.

– И хорошо! – весело заверил её Виктор. – Я соскучился. И никуда больше не поеду. Пусть делает со мной что хочет.

Пока Виктор ехал назад, у него было достаточно времени, чтобы перебороть в себе обиду на брата. Мысленно ставя себя на его место, он допускал, что поступил бы так же, а теперь, пожалуй, постарался бы доиграть свою роль до конца. Поэтому Виктор ждал нагоняя за то, что бросил порученное ему задание и оставил товарища Коваленко, будто бы нуждающегося в его помощи, на произвол судьбы. На эту тему не преминул проехаться и отец, частично посвящённый в курс дела. Однако когда Михаил вернулся домой в двенадцатом часу ночи, увидев младшего брата, он почти не удивился.

– Вернулся? – с глубоким вздохом протянул Михаил, глядя на Виктора усталыми глазами. – Что до Ташкента ты не доехал, это я знал. Ну, хорошо. Насильно мил не будешь.

– Ты, Миша, меня прости. Но я думаю, что моё место здесь и я всё-таки тебе ещё пригожусь.

Михаил не ответил. Только потрепал брата по плечу. У Виктора было такое чувство, что Михаил понимает его даже лучше, чем он сам.

О несостоявшейся эвакуации они больше не вспоминали ни разу, будто её и не было вовсе.

Десятый класс

Зима в том году была особенно морозной, но время летело быстро. Виктору пришлось взяться за учебники и заниматься чуть ли не ночами напролёт, чтобы наверстать пропущенное по школьной программе. Ведь справиться с последствиями своей поездки в Куйбышев посреди учебного года было теперь для него делом чести.

Поэтому, желая поскорее забыть о своём приключении, которого он так болезненно стыдился, Виктор занимался настолько старательно, что очень скоро оказался в состоянии ещё и помогать другим ученикам, которые в отличие от него никуда не уезжали. Особенно хорошо давалась ему математика. И точно так же, как в Краснодоне, он щедро тратил своё время, которого ему всегда не хватало, на то, чтобы объяснить решение задачи очередному однокласснику.

Очевидно, поэтому его, новичка в этой школе, так быстро полюбили и вскоре выбрали комсоргом. Хотя, конечно, сыграла роль и присланная из Краснодона характеристика. Сам Виктор отнюдь не рвался в организаторы общественной работы – это означало взять на себя и выпуск стенгазеты, и подготовку комсомольских собраний. Но и отказываться он не считал себя вправе. Ведь он ехал назад на Донбасс с мыслью о том, что будет работать с молодёжью здесь, помогать всем чем может, и время – это самое меньшее, чем он должен быть готов пожертвовать. Поэтому он безотказно делал всё, что требовалось от него по линии комсомольской работы, добросовестно выполняя поручения райкома.

Ему не раз говорили, что у него особые организаторские способности. Это было верно разве что в том смысле, что как бы Виктора не загружали работой, стоило нагрузить на него ещё – и у него откуда ни возьмись появлялись и новые силы, и бодрость, и энтузиазм. Он умел не только сам не доходить до нервного истощения, но и мотивировать других, заражать их своей неуёмной энергией.

Несомненно, это было необычайно ценное качество. Но если в первый год секретарства Виктор испытывал искреннее удовольствие от каждой похвалы, то очень скоро научился распознавать лесть, служащую предлогом взвалить на него ещё больше обязанностей. Теперь он очень хорошо знал цену такому признанию. Ведь он не только не мог отказаться от работы, которую действительно делал быстрее и лучше любого другого, – он ещё и сам был готов взвалить её на себя, чтобы больше повлиять на общий результат. Таким путём ему не раз удавалось выигрывать соревнования, делать норму, побеждать на смотрах. Миша ругал его, и он сам понимал, что за дело.

Виктор сознавал, что пора уже учиться работать по-другому. Но это давалось ему нелегко. В итоге он был так занят, что, живя в Мишиной ворошиловградской квартире, где стояло его любимое пианино, садился за клавиши хорошо если раз в неделю.

Времени на музыку у него не оставалось. И это была такая жертва, что он и сам не осознавал по-настоящему всю её глубину. Но сейчас шла война, время, когда естественно отдать всё, что имеешь, ради общего дела – победы. И жизнь, и сердце, и всё, что любишь. Виктор ощущал это особенно остро после своего путешествия в Куйбышев.

Главным сейчас было то, что немцев погнали от Москвы. Почти каждый день приходили обнадёживающие вести с фронта. Столица выстояла, и теперь, пусть не так быстро, как хотелось бы, наши освобождали подступы к Москве. И за каждую деревню, за каждую высоту, за каждую пядь земли лилась кровь.

В конце января Виктор прочёл в газете «Правда» заметку о девушке-партизанке, схваченной немцами два месяца назад в деревне Петрищево под Москвой и повешенной ими на следующий день. Девушка выдержала пытки и издевательства фашистов, не выдав своих товарищей. Она назвалась именем Таня и не дала больше никаких сведений, а перед смертью призывала жителей деревни, насильно согнанных смотреть на её казнь, бить фашистов без страха и верить в нашу победу. Мёртвое тело девушки провисело на виселице весь декабрь. В Новый год пьяные немцы изуродовали труп так, что самим стало страшно, и на другой день они сняли его и похоронили, вырыв яму в снегу. После освобождения деревни местные жители рассказали о девушке. Слух о ней дошёл до корреспондента «Правды» Петра Лидова, и тот приехал в Петрищево, чтобы узнать обо всём на месте. Так появилась заметка в газете. Называлась заметка «Таня».

Виктор принёс домой газету с заметкой и положил её среди своих самых любимых книг, рядом с «Кобзарём» Шевченко. Он перечитывал заметку несколько раз. В истории о подвиге Тани содержалась подсказка, её пример звал найти себе дело в рядах партизан, разведчиков, диверсантов, постараться помешать врагу занять Донбасс, а может быть, готовиться к борьбе с нацистами в условиях подполья, готовиться сейчас, пока ещё не поздно.

Мысль об оккупации всё больше овладевала им, не давая покоя. Ведь осенью, когда угроза нависла так реально, брат Миша отослал его от себя, заговорив зубы баснями о Коваленко и Ростсельмаше, чтобы самому при необходимости работать в подполье. Сейчас старший брат, с головой заваленный делами, приходил домой к полуночи, а то и вовсе оставался ночевать у себя в рабочем кабинете. Виктор почти не видел его. Но даже из случайно оброненных Мишей фраз становилось ясно, что угроза оккупации не миновала, а лишь отодвинулась во времени. Важнее всего сейчас было отбросить врага от Москвы и остановить его продвижение на восток.

Эти задачи требовали огромных сил. Сколько времени наши смогут удерживать Донбасс, если немцы снова ударят по нему? Можно было сколько угодно гнать от себя этот вопрос, но он вставал снова и снова. И вызывал у Виктора то же чувство, что мучило его перед войной, неизбежность которой была так очевидна, несмотря на строгий запрет говорить о ней вслух.

Партизанская школа

Ещё тогда, в 1940 году, Виктор пошёл на курсы немецкого языка. Это было в Краснодоне, и по меркам рабочего посёлка, совсем недавно получившего статус города, он мог гордиться своим немецким. Здесь, в Ворошиловграде, Виктор не преминул воспользоваться возможностью углубить свои знания. На курсах немецкого языка, организованных при райкоме комсомола, он и узнал о партизанской школе. Это была секретная информация, и она не предназначалась для посторонних ушей. То, что Виктор в итоге оказался в числе учащихся, говорило об оказанном ему доверии и ко многому обязывало.

Учёба в этой школе сама по себе была военной тайной, и каждый курсант уже проходил свой первый экзамен, строго храня её от друзей, одноклассников и родных. Виктору при его сдержанной натуре это не составляло труда. Правда, прежде у него не было ни одного секрета, которым он не мог бы поделиться с матерью, по опыту зная, что может доверять ей как самому себе. Теперь же ему приходилось обманывать её.

А однажды, уже в апреле, Виктор встретил в Ворошиловграде Васю Левашова вместе с его двоюродным братом Серёжей. На вопросы Васи, как он поживает и чем занимается, Виктор и пошутил, и поговорил немного о своей комсомольской работе в новой школе, но по ответной заговорщической улыбке Васи, очевидно, зеркально отражавшей его собственную, догадался, что эти хлопцы тоже не лыком шиты. Впечатление было такое, что и братья Левашовы, и он сам взаимно догадываются о том, о чём молчат, и это поднимало их в глазах друг друга. Они даже вместе прошлись немного по городу, но никто из них так и не проговорился. И когда стали прощаться, то могли бы поздравить друг друга с пройденным экзаменом.

– Удачи вам, хлопцы! – напутствовал Виктор. – Ты, Вася, передай привет нашим, шанхайским!

– Обязательно передам! – заверил его тот, и вдруг прибавил уверенно: – Я думаю, Витя, мы ещё встретимся. И очень скоро!

Виктор запомнил эти слова. Друг как бы дал понять, что Виктор сможет на него положиться, когда придёт то самое время, о котором они не смели говорить вслух.

Даже думать об оккупации было невыносимо горько. Виктор уже успел наслушаться, что творят нацисты в захваченных ими советских городах. В том самом вагоне, в котором он ехал вместе с ранеными, до него долетели обрывки рассказов о массовых убийствах людей в Киеве, учинённых в конце сентября. Там убивали наших военнопленных и коммунистов, а еврейское население – всех поголовно, включая грудных детей. И так же поступали фашисты в других городах. То же самое рассказывали о Минске и Витебске. Страшно представить, что эта беда придёт в Ворошиловград и в Краснодон. И ведь Виктору ещё до войны снились кошмары, в которых знакомые с детства улицы наполнялись агрессивной чужеземной речью и вражеские солдаты нагло врывались к людям в хаты.

Ужас переплавлялся в ненависть, как только он представлял это наяву, и только одно страстное желание жгло сердце: дать отпор фашистской нечисти, вредить ей всеми средствами, уничтожать её как заразу, отравляющую землю уже одним своим присутствием. За то, что они уже успели сделать, нет и не может быть им прощения! А значит, месть им – дело чести каждого порядочного человека.

Вот почему Виктор так старательно учил немецкий, осваивал морзянку, работу с взрывными устройствами и, конечно, стрельбу. И всё это не помешало ему хорошо окончить десятый класс. Если бы у Виктора было время скучать, он, наверное, осознал бы, как ему не хватает шанхайских хлопцев, среди которых он вырос, давнишних школьных товарищей и девчат, чьи взгляды порой так вдохновляли его, а ещё, конечно, оркестра. Но у него не было ни единой свободной минуты. Правда, об Анечке Соповой он всё же вспоминал и чувствовал радость просто оттого, что она есть, живёт на этом свете.

Товарищ Яковенко

Летом 1942 года над Ворошиловградом снова нависла угроза оккупации. Вот тогда-то Виктор и узнал о формирующемся партизанском отряде, комиссаром которого уже значился его старший брат Михаил Третьякевич. Когда Виктор случайно услышал об этом в райкоме комсомола от более осведомлённых товарищей, он тотчас же решил, что непременно будет в одном отряде с Мишей.

Снова он предпринял попытку действовать честно и открыто по отношению к брату, явившись к нему в горком партии, прямо на приём.

– Миша, возьми меня в отряд! – твёрдо обратился он с порога. – Я знаю, что ты в нём будешь комиссаром. Я прошу тебя, включи меня в список…

По силе напора, однако, Виктор скорее требовал, чем просил. Михаил же избегал смотреть ему в глаза. Он был смущён и даже напуган. Должно быть, надеялся скрывать от Виктора до последней минуты сам факт своего ухода в партизаны. Неужели он думал, что это ему удастся?

Виктор застал старшего брата врасплох, и тот занял оборонительную позицию.

– Я не могу! – категорически заявил Михаил, тщетно пытаясь скрыть волнение, в то время как пальцы его нервно барабанили по столу, а голос звучал с едва уловимой фальшью. – Не могу, понимаешь? Не могу!

– Но почему? Ты знаешь, я ко всему готов и много чем могу быть полезен. Ведь я не сидел сложа руки…

– Я не сомневаюсь, – прервал его Михаил. – Но взять в отряд тебя не могу. И точка.

– Да почему же? Неужели ты не можешь сказать мне правду?

Михаил старательно уходил от его прямого требовательного взгляда, но ответил всё-таки честно:

– Потому, что ты мой брат! Не могу я своей рукой внести в список имя своего младшего брата. Если спросят моё мнение, я твою кандидатуру поддерживать не стану, несмотря на все твои умения и достоинства. Ясно тебе? Ну, вот и ступай!

Виктора не подвела его выдержка. Как ни больно было ему это услышать, он ответил невозмутимо, не сводя с брата ясных немигающих глаз:

– Хорошо, Миша. Я тебя понял.

Повернулся и вышел.

Что ж, теперь старший брат не сможет упрекнуть его в том, что он отправился к вышестоящему руководителю в обход Михаила. Так успокоил себя Виктор и пошёл прямо к командиру отряда Ивану Михайловичу Яковенко.

Чтобы попасть в кабинет первого секретаря горкома партии, нужно миновать приёмную.

– Вы по какому вопросу, молодой человек? – строго спросила худенькая женщина в очках, не отрываясь от пишущей машинки.

– По кадровому. Это очень срочно, – решительно ответил Виктор, чуть замедляя шаг, но не останавливаясь, так как имел твёрдое намерение прорваться в кабинет к Яковенко.

Машинистка стучала по клавишам пишущей машинки с невероятной скоростью и была, очевидно, выдающейся мастерицей своего дела, но явно не из тех, кто ложится костьми на пороге, преграждая путь не в меру ретивым посетителям. Это была женщина интеллигентного склада, к тому же, судя по её покрасневшим глазам, она очень устала, может быть, проработав здесь всю ночь. Виктору стало даже совестно перед ней, но сейчас он не мог себе позволить такую роскошь, как поддаваться чувствам. Не сводя с женщины гипнотического взгляда, он продвигался вперёд, всё ближе и ближе к заветной двери, откуда уже явственно слышался глубокий густой баритон, кричавший, видимо, в телефонную трубку:

– Слухай! Нема часу! Зараз трэба йихать, зараз! Шоб зранку уже усэ буво!

– Молодой человек! – будто вдруг спохватилась испуганная машинистка. – Иван Михайлович сейчас занят! К нему нельзя!

– Слышу. – Виктор улыбнулся женщине самой обаятельной улыбкой, на какую только был способен. – Он по телефону разговаривает. Но сейчас закончит.

И в самом деле, баритон за дверью смолк как раз после этих слов Виктора.

– Стойте! – ещё больше испугалась машинистка. – Вы, собственно, кто такой? Без доклада к Ивану Михайловичу входить не положено!

– Вот и доложите, пожалуйста, – охотно согласился Виктор. – Моя фамилия Третьякевич.

– Третьякевич? – изумилась машинистка.

Но напористый посетитель был уже в двух шагах от двери, и женщине ничего не оставалось, как прокричать с места:

– Иван Михайлович, к вам тут Третьякевич!

– Добре, добре! – отозвался баритон с живостью.

Его обладатель явно не ожидал увидеть вместо комиссара будущего отряда кого-то другого. Виктор воспользовался этим обстоятельством, толкнул дверь, смело шагнул вперёд и предстал перед восседавшим за столом в окружении трёх телефонных аппаратов и множества папок с бумагами Иваном Михайловичем.

Яковенко, широко раскрыв глаза от неожиданности, несколько секунд молчал, уставившись на Виктора, а потом пробормотал в недоумении, как бы медленно что-то соображая, но уже переходя на русский язык:

– А-а-а! Вот оно что!

В белой домотканой рубахе с расстёгнутым воротом, крепко скроенный, плечистый, круглолицый, черноглазый, истинный украинец, Яковенко носил усы, без которых, вероятно, выглядел бы моложе своих лет. Была в его взгляде необычайная живость. Казалось, ему примерно столько же лет, сколько и брату Мише, а лицо его было ещё по-юношески красиво той яркой южной красотой, которая так быстро увядает с возрастом. Во всём облике этого человека чувствовались и жизнелюбие, и доброта, присущая лишь укоренённой в сердце силе.

– Здравствуйте, Иван Михайлович. Прошу зачислить меня в партизанский отряд под вашим началом! – обратился к нему Виктор.

– Ото ж! – усмехнулся Иван Михайлович, сощурив глаза. – Ось ти який! – И, снова переходя на русский, напустил на себя суровый вид, сдвинул брови, а голосу придал грозные ноты:

– Сбежал, значит, из эвакуации – и айда в партизаны? Ну, добре, хлопче, вот тебе задание: ступай-ка ты к брату да скажи, чтоб всыпал тебе покрепче. Да хворостину хорошую с собой прихватить не забудь!

Виктор спокойно смотрел в прищуренные глаза Яковенко и видел, что тоже понравился ему.

– Да мне не жалко, Иван Михайлович! Было бы за что! – заверил он своего будущего командира. – Вот если вы меня в отряд возьмёте, мне от брата так влетит, что мало не покажется. И просить не придётся, будьте спокойны!

Яковенко по-прежнему пристально смотрел на Виктора.

– От же настырный хлопец! – воскликнул он, усмехнувшись в усы. – От горшка два вершка, а уж и в партизаны…

– Мне, между прочим, восемнадцать исполнится через два месяца, – сообщил Виктор.

– Вот тогда и поговорим! – попытался было поиграть в неумолимость Яковенко, сдвигая густые чёрные брови.

Но на Виктора его игра впечатления не произвела:

– А я вам и сейчас уже могу сгодиться для дела. Я немецкий язык знаю. И холодной воды не боюсь. И плавать могу глубоко под водой, и не дышать долго. Я очень хорошо плаваю и ныряю. И стреляю метко. И…

– Нет, ну ты гляди какой! – произнёс Яковенко то ли укоризненно, то ли уже с невольным восхищением.

– Конечно, вы можете сослаться на то, что мне ещё нет восемнадцати, или на моего брата и отказать мне, – заметил Виктор. – Но имейте в виду, товарищ Яковенко, что решение обкома комсомола о том, что я остаюсь в оккупации для подпольной работы, уже принято. Работать я, так или иначе, буду. Мне только хотелось бы принести как можно больше пользы…

– Ну, раз решение обкома, тогда конечно! – сдался наконец Яковенко, не в силах больше сдерживать улыбку, которая на миг ярко озарила его лицо. – С этого и начинать надо было. Добре, хлопче, добре. Будешь у меня связным. А с братом твоим вопрос мы как-нибудь уладим, коли уж на то пошло.

– Спасибо, товарищ Яковенко! – горячо поблагодарил Виктор.

Однако он не питал ни малейших иллюзий относительно предстоящего объяснения со старшим братом. Обещанное покровительство товарища Яковенко было слабой помощью в таком деле. Больше всего Виктор опасался, что Михаил в ответ на его самоуправство вовсе перестанет с ним разговаривать. Никогда ещё между ними не возникало подобного конфликта. Виктор привык брать пример со старшего брата и во всём его слушаться, а теперь ему впервые пришлось выбирать одно из двух. И выбрав первое, он как будто бросал Михаилу вызов, хотя, с другой стороны, тот не мог не понимать, что именно такой выбор – лучшее свидетельство братской любви. И всё-таки на душе у Виктора было тяжело.

Разговор состоялся после нескольких дней напряжённого молчания. Виктору уже приходил на ум шуточный совет Яковенко. В самом деле, когда чувствуешь себя виновником душевных терзаний дорогого тебе человека – тут и за хворостиной для себя побежишь.

– Ну что, у командира под крылышком пригрелся, значит? – то ли мрачно, то ли насмешливо спросил Михаил, встречая брата в прихожей поздним вечером.

С того дня, как Виктор был зачислен в партизанский отряд и начал принимать активное участие в приготовлениях и сборах всего необходимого, он стал возвращаться домой поздно, порой позже старшего брата.

Обрадованный уже тем, что Михаил заговорил с ним первый, Виктор ответил с обезоруживающей искренностью:

– Мне, Миша, самому неловко! Правда. Не знаю, чем уж я так Ивану Михайловичу приглянулся. Может, это из-за музыки? Вчера мне ещё поработать дали наравне со взрослыми, ящики потаскать. Я случайно проговорился, что играю на мандолине, честное слово, Миша, без всякой задней мысли, ты же меня знаешь! И вот Яковенко мне велел с мандолиной в другой раз приходить, то есть сегодня. Представь, я почти целый день играл вместо работы, чтобы другим работать было веселей. Мне совестно, а товарищи, наоборот, нахваливают. Говорят, так дело спорится быстрее и без лишней суеты. И товарищ Яковенко доволен. Моя мандолина сегодня в горкоме партии ночует. А завтра нам с ней снова товарищей подбадривать. Товарищ Яковенко считает, что так от меня больше пользы будет. А ты, Миша, как думаешь, правильно это?

Старший брат усмехнулся:

– Вот не знал бы тебя так хорошо, непременно бы сказал: «Ну и пройдоха же ты, Витька!» – И прибавил вдруг совсем тихо: – Да только я-то тебя и в самом деле знаю. А товарищ Яковенко редкой души человек, и на хороших людей у него чутьё.

Эти слова брата были равносильны дружески протянутой руке.

– Ну что же, давай подумаем вместе, как матери признаваться будем, – предложил Михаил и вправду положил руку на плечо брата.

Они сидели на кухне в темноте, не зажигая света, потому что боялись привлечь внимание родителей. Мать и отец спали, но ведь могли проснуться в любую минуту и поинтересоваться, о чём это шепчутся их сыновья в столь поздний час. Июльская ночь была душной, сон в таком мареве становился зыбким и беспокойным. Виктор замечал это даже по себе, что уж говорить о матери!

Она ведь так толком и не привыкла к городу, как будто оставила часть души в своей шанхайской хате. Михаил насилу уговорил родителей переехать на время в Ворошиловград, пока Маруся с Лелей в Узбекистане. Особенно разволновалась мать почему-то из-за белой акации, посаженной младшим сыном возле хаты. Однако желание быть рядом с ним пересилило все её суеверные страхи и сомнения, а Виктор на переезд к брату согласился. Теперь Михаилу впору было пожалеть о своей настойчивости.

Братьев бросало в холодный пот от мысли, что мать встанет попить водички и случайно услышит то, о чём они ещё не готовы ей сказать. За отца ни Виктор, ни Михаил так не переживали. Он должен был понять их и поддержать. На этот счёт у них не было сомнений.

– Может, и не надо пока вовсе ничего маме рассказывать? – предложил Виктор. – Зачем ей мучиться заранее? Я ей уж лучше в самый последний день признаюсь. Или накануне.

– Пожалуй, – согласился Михаил, помолчав. – Подождём ещё.

– А потом я скажу, мол, это меня обком комсомола направляет. Тем более что это почти правда, – смущённо продолжал Виктор. – Ведь меня обком действительно с подпольным заданием оставляет, а про отряд Яковенко это уже частности…

– И тебе не стыдно? – возмутился Михаил. – Зачем ты это матери-то плести собрался? Ей-то не всё равно? Она одно только и поймёт, что ты рискуешь, и за тебя бояться будет так же, как за меня. Что за нужда тебе себя в её глазах выгораживать?

– Да стыдно, Миша! То-то и оно! Ведь разве не больно ей было бы узнать, что я в отряд сам напросился, да ещё и через командира!

– Об этом раньше бы тебе подумать стоило! – не удержался от упрёка старший брат, но тут же пожалел о своих словах, уловив в темноте, как Виктор вздрогнул, словно от удара.

– Да что уж теперь? – поспешил прибавить Михаил со вздохом. – Знаю, мать ты любишь. И это хорошо. В любви, брат, сила. Её вынести надо. Любить, а душою не кривить! Понимаешь?

– Понимаю, Миша, – тихо отозвался Виктор. – Ты прав. Я её ни в чём не буду обманывать.

– Правильно! – поддержал Михаил. – А пока пусть она спит спокойно хотя бы эти последние три дня.

Однако Анна Иосифовна видела и понимала гораздо больше, чем они думали.

Виктор никак не ожидал, что мать первой заговорит с ним на заповедную тему, и был застигнут врасплох уже на следующий день после беседы с братом, когда поздним вечером она, встречая его в прихожей, вдруг спросила:

– Когда же, Витенька, вы уходите?

Он похолодел. И даже больше, чем слова, поразил его голос матери, такой тихий, ровный и спокойный, но в нём чувствовалась и бесконечная боль, и бесконечная покорность судьбе. Как будто она уже всё поняла, и передумала, и приняла сердцем.

– Куда, мамочка? – невольно отступая назад, испуганно спросил он. Ум Виктора отказывался в это поверить.

– В лес, или где вы там прятаться собираетесь, когда немцы придут, – ответила мать.

– А ты откуда знаешь?..

Мать тихо рассмеялась. И в смехе этом, казалось бы, таком лёгком и добром, Виктор уловил нотки горечи.

– Да что ж мы с отцом, слепые, что ли? Какой уж день вас с Мишей и к полуночи не дождёшься! И дома вон всё с ног на голову перевернули. Мы радио каждый день слушаем. Вон уж и соседи все говорят, что немцы придут со дня на день. А Миша ясно, для чего остался, в эвакуацию со своими не поехал. И как только ты назад вернулся, я сразу поняла, что хочешь ты быть вместе с Мишей, как собака за ним побежишь. Я, Витенька, всё понимаю. Но вы уж с братом там друг за дружкой приглядите. Может, оно и хорошо, что вместе. Отец вон говорит, был бы помоложе, тоже с вами бы пошёл. А мне, конечно, боязно. Но это ничего, сынок. Ты не думай…

Слушая её, Виктор тоже ощутил, как страх сжимает его сердце. Страх за неё и за отца. Прежде он никогда не думал о том, насколько неразрывно связаны их судьбы. Ведь что случись – родители остаются заложниками! Только теперь к нему пришло это осознание. Он уже и слышал, и читал о том, что творят фашисты на оккупированных территориях. Легко сказать: «не думай»!

Виктор даже не мог найти слов, чтобы ответить матери. Он только крепко обнял её и попросил:

– Ты тоже себя береги, мамочка.

Так в самые последние вечера перед уходом в лес нужда таиться от родителей отпала. И Виктору казалось, что никогда ещё он не осознавал так ясно, как дороги ему они оба.

Однако времени грустить не было. Немцы рвались к Ворошиловграду. Михаил ночевал в горкоме партии, уже не тратя время на дорогу домой и обратно. Партизанский отряд состоял из четырёх групп, и у каждой – свой командир. Иван Михайлович Яковенко зачислил Виктора в группу товарища Рыбалко. Базироваться предстояло между хуторами Паньковка и Христовое. Подготовить в лесу тайники, доставить ящики с оружием и боеприпасами, продовольствие – на всё это было слишком мало времени. Виктор включился в работу с таким рвением, что Рыбалко обратился к комиссару отряда:

– Спасибо тебе, Михаил Иосифович. Хорошим бойцом ты меня наградил. Не нарадуюсь!

– Ты не меня благодари, а Яковенко! – признался Михаил.

Виктор узнал об этих словах брата от Рыбалко. Приятно сознавать, что делаешь важное дело наравне со взрослыми! А в минуты отдыха он ещё и развлекал членов своей группы игрой на мандолине. Командир разрешил взять её с собой в лес. Впрочем, это разрешение больше походило на приказ. Музыкант в Викторе, казалось, смирившийся с тем, что сейчас не время для музыки, почувствовал себя польщённым. Однако в самый последний момент выяснилось, что места на подводе нет совсем, и Виктору ещё пришлось нести кое-что из того, что на ней не поместилось. Он отдал мандолину отцу, который пришёл проводить его и оказался очень кстати, спокойный, заботливый, удерживая людей от лишней суеты одним своим присутствием.

А лихорадочная спешка этих дней сказывалась во всем. Ведь за считаные дни нужно было успеть сделать то, на что по-хорошему не хватило бы и месяца.

13 июля с утра до позднего вечера ещё собирались, занимались последними приготовлениями. А 14-го группы отряда покинули город и отправились в лес, каждая – в своё место дислокации. Спешили, опасаясь форсированного наступления немцев. Но в Ворошиловград фашисты вошли только через три дня, 17 июля. Началась оккупация.