Текст книги "Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости"

ГЛАВА 3. РЕЛИГИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА I
ОГЮСТ КОНТ, ДЖ. С. МИЛЛЬ

 
Я сказал, что душа не больше, чем тело,
И я сказал, что тело не больше, чем душа
[…]
И тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он
идет, завернутый в собственный саван
[…]
И мужчине и женщине я говорю: да будет ваша душа
безмятежна перед миллионом вселенных.
 

Уолт Уитмен «Песня о себе» (пер. К. Чуковского)

После Французской революции, когда по всей Европе начали появляться самоуправляемые республики (хотя многие из них впоследствии вернулись к прежнему режиму), поиск новых форм братства стал практически навязчивой идей. При старом режиме эмоции граждан были направлены по слишком знакомому пути, который блестяще изображен в «Фигаро»: честь одним, стыд другим и никакой взаимности. Очевидно, что эта устаревшая эмоциональная культура не могла оказать поддержку самоуправляемой республике, но что могло бы прийти на ее место?

Конец XVIII века оставил европейцев с двумя различными и в некотором смысле резко противоположными моделями новой культуры гражданских эмоций – концепциями Руссо и Гердера. Оба мыслителя разделяют проект создания «гражданской религии», которая объединит нацию, сделает ее стабильной и будет способствовать продвижению ее амбициозных проектов. Оба понимают, что конкуренция, эгоизм и любовь к иерархии являются главными препятствиями на пути к успеху республиканской самоуправляемости. Однако дальше их пути расходятся. Руссо – убежденный в том, что гомогенность чувств необходима для гражданского порядка и стабильности, – делает свою «гражданскую религию» обязательной, предлагая наказание для инакомыслящих и не желающих в ней участвовать[94]94
  Более пристальное внимание к Руссо также потребовало бы обсуждения религии, которой Эмиль обучается в IV книге (глава «Исповедание веры савойского викария»). Эта религия отличается как от «гражданской религии» в «Общественном договоре», так и от естественной религии, предлагаемой Контом.


[Закрыть]. Поэтому его концепция была отвергнута Кантом и другими проницательными либералами (хотя И. Г. Фихте пошел в своих размышлениях еще дальше Руссо, предложив забирать детей в раннем возрасте из семей и прививать им гражданские ценности в государственных школах-интернатах[95]95
  Фихте 2009 (Речи к немецкой нации).


[Закрыть]). Гердер, напротив (как и Моцарт), подчеркивает важность совершенно иных качеств, используя образ феминной политики, чтобы выразить идею о том, что новый режим должен радикально отличаться от более ранней маскулинной культуры. С акцентом на игре, юморе и гетерогенности новая культура не будет навязываться принудительно, в ней обязательно будет оставаться пространство для инакомыслия и экспериментов. Однако Гердер мало говорит о том, как это должно быть реализовано, кроме того что новые отношения должны поощряться публичной риторикой и словами политических лидеров[96]96
  Проницательная трактовка роли других вкладов в обсуждении нового братства в конце XVIII века представлена в: Kleingeld 1999.


[Закрыть].

Вскоре политическая мысль XIX века стала одержима вопросом гражданских эмоций. Стало понятно, что у новой «гражданской религии» был не один, а два противника: эмоциональная культура старого режима, основанная на идее чести, и новая капиталистическая культура алчности и эгоизма. Наблюдая за ростом эгоистичной жадности и очевидной слабости любого чувства общего блага, разные мыслители пытались представить себе «гражданскую религию», которая выводила бы сочувствие за пределы ограниченной группы людей, обеспечивая единую поддержку политическим идеалам, связанным с перераспределением и борьбой с бедностью. Все чаще их главной мишенью становились эгоизм и нарциссизм. Итальянский революционер, философ и патриот Джузеппе Мадзини (1805–1872) считал, что целью новой эмоциональной культуры должна быть поддержка равного человеческого достоинства, равных политических и гражданских свобод и демократической идеи равных прав:

Мы не можем желать, чтобы дети Божьи были равны перед Богом и были неравными перед людьми. Мы не можем желать, чтобы наш бессмертный дух отказался на земле от дара свободы, который является источником добра и зла в наших действиях и использование которого делает человека добродетельным или порочным в глазах Бога. Мы не можем желать, чтобы чело, обращенное к небесам, обращалось в прах перед любым сотворенным существом; не можем желать того, чтобы душа, стремящаяся к небесам, прозябала в неведении о своих правах, своей силе и своем благородном происхождении. Мы не можем допустить, чтобы вместо братской взаимной любви люди были бы настроены друг к другу враждебно, были разделены, эгоистичны и завидовали – город городу, нация нации[97]97
  Mazzini 2001, p. 3.


[Закрыть].

Но что необходимо для этого нового чувства братства? Проблема установления демократии в Европе, как считает Мадзини, – это проблема не юридического характера, но сердец и умов людей. Необходимые чувства должны возникнуть благодаря реформе образования. (Эта реформа будет еще более эффективной – добавляет он, скорее всего, имея в виду предложение Конта, – если у нас будет возможность создать общеевропейскую «философскую, я бы даже сказал религиозную, организацию», которая бы руководила образованием во всех странах[98]98
  Ibid., p. 8.


[Закрыть].) Сначала братские чувства должны быть закреплены на национальном уровне. Непосредственное космополитичное сочувствие ко всему человечеству, «братство всех, любовь ко всем»[99]99
  Ibid., p. 67.


[Закрыть], является недостижимой целью на сегодняшний день – настолько люди погружены в эгоистичные проекты и местечковую лояльность. Нация, а именно демократическая страна, поддерживающая идею равного человеческого достоинства, – является необходимым посредником между эго одного человека и всем человечеством, ведь мы уже видели, что нация может стать объектом сильных, мотивирующих эмоций. Тогда благодаря развитию правильного патриотизма люди, озабоченные идеей всеобщей любви, могут рассчитывать на формирование основы для подлинно интернационального братства. Мадзини сравнивает патриотизм с лестницей, которая ведет нас к космополитичному идеалу, и с точкой опоры для развития универсальных чувств. В конце концов, нашей целью должны стать абсолютно равные права людей во всех странах; и лучше всего мы можем способствовать достижению этой цели (здесь Мадзини согласен с Кантом), если сосредоточимся на формировании международной организации свободных и равных народов, каждый из которых организован демократическим образом, воодушевлен патриотизмом и движим принципом «прогресс каждого на благо всех»[100]100
  Ibid., p. 72.


[Закрыть]. Национальное чувство, таким образом, станет не только способом достижения всеобщего братства, но одним из главных принципов его существования.

Эти идеи оказались крайне влиятельными, и по всему миру начали появляться национальные и демократические движения. Идеи Мадзини получили широкое признание: люди одержимы эгоизмом; задача построения достойной и стабильной демократии зависит от борьбы с их нарциссизмом и развитием сочувствия. Также было широко признано, что эта новая культура публичных эмоций должна одновременно поддерживать демократию и способствовать стремлению демократических стран к глобальной справедливости и миру. Среди всех подобных предложений, безусловно, наиболее влиятельной оказалась концепция Огюста Конта (1798–1857). Известный философ и социолог (несомненно, его можно назвать основателем самой идеи социологии), Конт оказал влияние на весь мир, во что трудно поверить сегодня, когда его идеями обычно пренебрегают. По степени влияния его, возможно, опережает только Маркс. Интеллектуалы из разных стран, убежденные в том, что человеческий прогресс нуждается в определенном типе гуманистической «гражданской религии», чтобы противостоять эгоизму и алчности, откликнулись на его призыв к созданию новой «духовной власти», «религии человечества», которая смогла бы стать путеводителем к прогрессу через эмоции сочувствия и любви.

Хотя сегодня работы Конта редко фигурируют в программах по философии, при жизни он считался одним из ведущих мыслителей века. Дж. С. Милль ставил Конта в один ряд с Декартом и Лейбницем[101]101
  Mill 1891, p. 200.


[Закрыть]. Он обладал огромным интеллектуальным авторитетом и практическим влиянием во всем мире. В Британии позитивизм Конта оказался привлекательным для Дж. С. Милля и Дж. Элиот. Зарождающееся в Бразилии республиканское движение вслед за Контом сделало своим национальным девизом «Порядок и прогресс», а в качестве символа на флаге была выбрана женщина, держащая на руках ребенка. Широкое распространение идеи Конта получили в Индии, особенно в Бенгалии; как отмечает историк литературы Джасодхара Багчи «[идеи Конта] были усвоены классовой субъективностью и здравым смыслом элиты»[102]102
  Bagchi 2003, p. 174–186.


[Закрыть]. Поскольку Конт и его европейские последователи, как известно, критиковали идею колониального господства, принятие его концепции было не проявлением покорности, но субверсией, даже несмотря на то что Конт верил в превосходство «белой расы» и отводил ведущую роль народам Европы в своей схеме мировой позитивистской культуры, возглавляемой Францией[103]103
  О Конте и колониализме см.: Bagchi 2003, p. 176–177. Ученик Конта Ричард Конгрив недвусмысленно призывал британцев уйти из Индии после мятежа сипаев в 1856 году, ссылаясь на «заинтересованность индийцев в независимости и хорошем правительстве» (Congreve 1874, p. 76). Взгляды Конта на расовую проблему будут обсуждаться далее в этом разделе. См.: Comte 1957, p. 427.


[Закрыть]. В библиотеке Тагора было много работ Конта, которыми индийский мыслитель руководствовался на протяжении всей своей деятельности; особенно явно влияние Конта прослеживается в романе «Дом и мир» (1915) и в более поздней философской работе «Религия человека» (1930), но, как мы увидим, не без глубокой критики со стороны Тагора.

Обращение к Конту окажется очень ценным для нашего проекта, поскольку у него можно найти довольно подробные ответы на вопросы, поставленные мной ранее, – об общественной культуре, основанной на любви, и расширенном сочувствии, которое может поддерживать цели справедливого общества и обеспечивать стабильность его принципов. Конт следует за «Фигаро» и развивает предложенную им идею реформы гендерной политики, в которой «феминный» дух стоит во главе общества. В то же время он придает больше значения воображению и искусству как ключевым составляющим прогресса человечества. Аргументация Конта в некоторой степени дополняет концепцию Моцарта и Гердера, обещая пролить свет на наши собственные исследования аналогичных идей.

Однако теория Конта полна подводных камней, предрассудков и даже абсурдности, поэтому к ней необходимо подходить критически. К счастью, два самых выдающихся его последователя, Милль и Тагор, переосмысляют Конта именно таким образом, и это поможет нам вынести из его теории положительные моменты, отбросив то, что представляется неблаговидным.

Конта можно было бы назвать новым Эпикуром европейской философии. Как и греческий философ, Конт доказал, что вселенной управляют не боги, а правильное понимание законов природы выведет человечество из эпохи зависимости от религии. Позитивизм строится на объяснении природы через законы, основанные на чувственном опыте, и, таким образом, является философски обоснованной заменой религии. Это открывает новые подходы не только к природе, но и к социальной жизни. Нет больше необходимости объяснять наши отношения друг с другом на религиозном языке благочестия и греха; вместо этого мы учимся понимать законы человеческого социального взаимодействия через эмпирические исследования. Конт был основателем эмпирической социологии, и, возможно, это его самый значительный вклад в историю мысли[104]104
  Конт много писал, но «Общий обзор позитивизма» он рассматривал как краткое изложение своих доктрин, и этой работы вместе с подробным, хотя и критическим, комментарием Дж. С. Милля нам достаточно для достижения наших целей.


[Закрыть].

Однако Конт не был материалистом-редукционистом, стремящимся отказаться от языка этических норм в пользу языка физических взаимодействий. Он также не относился пренебрежительно к нормативной этической аргументации, что характерно для более позднего «логического позитивизма» XX века. Похоже, что он, подобно Эпикуру, верил, что одно дело понимать, как работает общество, а другое – рассуждать о том, как оно должно измениться и какие изменения приведут к истинному человеческому благополучию. Конт действительно убежден в том, что мораль может быть научна только в том случае, если в основе ее лежит верное понимание того, как устроены вещи в мире; и он действительно считает, что человеческую деятельность, включая отношения сочувствия и любви, можно объяснить, установив принципы ее работы. Предпочтение широкому, а не локальному проявлению сочувствия, как и другие нормативные положения социального прогресса Конта, основываются на нормативном аргументе: предполагается, что мы должны признать, что расширенное сочувствие является более развитым, более зрелым, чем локальное сочувствие, испытываемое в отношении семьи и родственников, которым руководствуется большинство людей. Конт говорит об этом на примере анализа развития человека: мы признаем, что, будучи детьми, мы испытываем сочувствие к очень узкому кругу людей, и мы видим, что есть что-то зрелое в проявлении сочувствия к более широкому кругу родственников и еще более зрелое, нечто типично человеческое, в проявлении сочувствия к друзьям, супругам и другим людям, которых мы выбираем для построения «отношений полностью добровольного характера» (105). И хотя семейная и особенно супружеская любовь играет в теории Конта ключевую роль как колыбель человеческого развития, траектория человеческой зрелости довольно ясна: круг сочувствия становится все больше и больше до тех пор, пока все человечество – в прошлом, настоящем и будущем – не станет его объектом. Конт считает, что есть нечто детское или даже дикое в отказе признать, что все мы являемся представителями одного вида и что именно этот факт лежит в основе нашей морали. Все мы, как считает Конт, понимаем, что эгоистичные моральные аргументы – это плохие аргументы: как только мы лицом к лицу столкнемся с вопросом о том, как распределять социальные блага, мы не сможем выбрать что-то кроме более справедливой системы распределения, и поэтому у нас есть причины, чтобы культивировать мотивы, которые бы создали и поддерживали эту систему.

Аргументы Конта здесь довольно скудны, однако он, без сомнений, может полагаться на широко признанную убедительную аргументацию Канта, которая делает универсальную применимость частного принципа ко всем агентам необходимым условием морального соответствия. (Сам Кант настаивает на том, что его аргументы основываются на здравом понимании морали, которое разделяется большинством.) Конт неоднократно рассуждает в кантовском духе, указывая на то, что избежать частного заключения относительно своих обязательств можно, лишь сделав свой случай особым; он полагает, что, как только это станет очевидно, люди будут достаточно самокритичны, чтобы отказаться от такого рода корыстных действий.

Однако в отличие от Канта[105]105
  О том, какую роль Кант отводит поддерживающим эмоциям, см.: Sherman 1997.


[Закрыть] Конт считает, что лучший способ поощрить должное уважение к человечеству – это сфокусироваться на эмоциях, обучая людей проявлять сочувствие вовне. Для успешного обучения необходимы две вещи: порядок и нечто похожее на религию. Порядок поддерживается государством, которое управляет экономикой (при содействии капиталистического класса), обеспечивает физическую безопасность и благополучие. Однако государство не ставит перед собой моральных целей. Для их достижения нам необходимо обратиться к духовной власти общества.

В концепции Конта правительство защищает свободу слова и свободу совести, то есть законом не предусматривается наказание или ограничения за выражение мнения (Mill, 73–74). Однако это не значит, что Конт с уважением относится к моральному праву человека на свободу вероисповедания и выражение своих идей. Он полагает, что в области морали есть неправильные и правильные ответы, и последние найти довольно трудно. Только очень хорошо подготовленные люди, способные оценить аргументы позитивистской философии, вероятно, смогут их обнаружить. Поэтому общество будет решительно препятствовать индивидуальному самовыражению и инакомыслию, поощряя дух «нравственного контроля» и единодушия (Mill, 75).

Кто должен осуществлять этот контроль? Конт утверждает, что это право должно делегироваться небольшой группе профессиональных философов. Обученные в духе позитивизма и не обремененные никакими заботами, кроме как философской аргументацией, они поймут сами и убедят других в том, что религия ушла в прошлое и что люди должны сосредоточиться лишь на человечности. Затем они сформируют совет, которому общество доверит духовное просвещение народа. Конт не хочет делать из философов государственных чиновников. Следуя французской традиции отделения церкви от государства, он полагает, что государственная власть развращает и что подлинная духовность должна быть защищена от влияния рынка. Следовательно, философы должны быть кем-то вроде штатных преподавателей в государственном исследовательском институте: они будут на пожизненном содержании у государства, однако только этим и ограничивается влияние государства на них. (Милль считает, что вся эта система совершенно не правдоподобна, поскольку государственным чиновникам была дана столь презрительная характеристика, что невозможно понять, почему Конт считает, что они способны признать духовные власти, а тем более – поддержать их [99].)

Хотя Конт называет этих людей философами, он не представляет их функцию как подлинно философскую в сократовском смысле, то есть требующую от философа постоянного самоанализа и критики. Эти философы не будут заниматься тем, чем занимался сам Конт, критически изучая прошлое и предлагая смелые и новые решения вечных вопросов. Он полагает, что благодаря его собственному вкладу философия пришла к своей конечной точке. «Философы» же просто будут проводить время за изучением, усвоением и реализацией программы Конта. Он не считает нужным упомянуть, что это очень ограниченная роль для философа, и его совершенно не волнует, что философское инакомыслие может поставить под угрозу единодушие и контроль. Конт просто полагает, что выполнил свою работу настолько хорошо, что больше нечего добавить, и разумные люди молчаливо согласятся с ним. (Он не единственный философ, считающий, что его вклад ставит точку в развитии философии: например, древнегреческий философ Эпикур и утилитарист Иеремия Бентам (но не Милль) думали, что их концепции разрешают все нормативные вопросы.)

Получается, что то, к чему стремится Конт, – это не то, что мы (или Кант, или Милль) могли бы считать философской академией, местом пытливых критических споров, разногласий и изысканий. Напротив, это то, что приходит на место всепроникающему социальному влиянию Римско-католической церкви и ее духовенства. Новые духовные наставники, разделяющие идеи Конта, предложат простым людям общую схему мышления и практики, которые организуют их нравственную жизнь до мельчайших деталей. Тривиальному вопросу о том, как они собираются вытеснить действующую католическую церковь и избавиться от ее влияния, Конт уделяет мало внимания. Как ньютоновская механика превзошла теории Аристотеля, так же утвердится и позитивизм, благодаря превосходному объяснению окружающей нас реальности. Даже если люди не понимают всех тонкостей позитивизма, они увидят его с наилучшей стороны, предпочитая «тщательное изучение Законов» «бесплодному поиску Причин» и «подчинение очевидным природным потребностям» «подчинению произвольной Воле» (441).

Главной целью новой религии будет расширение круга человеческого сочувствия путем культивирования духа всеобщего братства. Вместо того чтобы думать в терминах частного права на собственность, люди научатся стремиться к общему благу всем сердцем, в духе всеобъемлющей гуманистической любви. Стержнем в воспитании этой любви является воображение: мы должны научиться видеть судьбу одного человека в судьбе другого, ярко представлять ее как аспект нашей собственной судьбы и воспринимать всю историю человечества и ее возможное будущее как часть нашей собственной жизни, особенно обращая внимание на идеальные образы человеческих достижений. В конечном счете Конт хочет изменить то, как люди понимают концепцию собственного счастья или процветания: оно не должно сводиться к ограниченным эгоцентричным проектам, но должно включать в себя судьбу всего человечества – прошлого, настоящего и будущего.

Способность воображения будет развиваться в семье очень рано (через учебную программу раннего развития, переданную матерям от философов!). Но на протяжении всей жизни способность воображения должна совершенствоваться через искусство. Конт подчеркивает, что поэзия, музыка и изобразительное искусство должны играть ключевую роль в его новом идеальном обществе. Он высоко ценит искусство в определенном смысле: оно чрезвычайно важно в формировании необходимого рода эмоций и в пробуждении их в подходящих случаях. Однако Конт не доверяет людям искусства, считая их корыстными и ненадежными. «Их умственная и моральная разносторонность, которая делает их столь способными к изображению мыслей и чувств окружающих, совершенно не подходит для того, чтобы они были нашими проводниками» (310). Поэтому они должны находиться под пристальным наблюдением философов: «их истинное призвание – помогать духовной власти в качестве вспомогательных инструментов» (310). Так, под руководством философского совета они будут способствовать созданию новой позитивистской религии.

Как можно достичь амбициозной цели Конта? Что необходимо для создания религии? По мнению Конта, для этого нужна система образования. Но еще для этого необходима организованная система поклонения: «культ (cultus)… набор систематических обрядов, предназначенных для культивирования и поддержания религиозных чувств» (Mill, 149–150). Культ должен включать ритуалы, которые структурируют день, и фестивали, отмечающие смену времен года. И прежде всего, для этого необходим объект поклонения. Все это необходимо Конту для создания аналога каждого мотивационно-эффективного аспекта римско-католической религии. Как говорит Милль – «здесь мы подходим к абсурдной стороне вопроса» (149).

Объектом поклонения будет само человечество. Но для того, чтобы его представляли как божество и обращались к нему соответствующим образом, у него должно быть особенное имя: Le Grand Etre, Великое Существо. Землю, дом этого божества, теперь будут называть Le Grand Fétiche, «Великий Объект Боготворения». Конт понимает всю силу ритуалов в формировании эмоций и поэтому подробно описывает множество церемоний. Христианский год, конечно же, был организован вокруг событий из жизни Христа. Новый позитивистский год будет выстроен вокруг событий жизненного цикла человека: рождения, взросления, вступления в брак, рождения детей, старения, смерти, а также вокруг этапов человеческой истории. Некоторые из этих ритуалов будут «статичными», воспитывающими любовь к порядку; другие – «динамичными», поддерживающими стремление к прогрессу (379). Также будут отдельные празднования, посвященные вкладу различных классов в благосостояние общества. Всего предусмотрено 84 праздника, то есть больше одного в неделю. Деятелям искусства будет поручено разработать формат этих празднований, которые будут включать в себя надлежащую поэзию, музыку и визуальные представления. Однако Конт сильно ограничивает их творческую деятельность, поскольку сам довольно подробно излагает содержание мероприятий и даже метафорическую составляющую этих торжеств.

Католическое богослужение черпает вдохновение у множества святых, которых оно признает, и из эмоций, которые вызывают рассказы об их жизни и страданиях. Молитва святому приближает верующего к истинам религии, придавая религиозным эмоциям мыслимый и реальный человеческий объект, а не отдаленную абстракцию. Вместо этой католической практики Конт изобретает свой аналог – жизнь благородных людей прошлого. Как верующие католики в какой-то степени свободны выбирать, какому святому молиться в зависимости от их конкретной мотивационной цели, так и почитатель позитивизма будет волен составлять личную форму молитвы – ровно до тех пор, пока она занимает достаточно времени. Конт отводит этому занятию два часа в день, «разделяя его на три части: утром, в середине рабочего дня и перед сном» (Mill, 151). Он даже указывает, в каком положении следует совершать эти молитвы: утренние молитвы должны произноситься на коленях, а вечерние – в горизонтальной позе, непосредственно перед сном, чтобы молитва оказывала влияние на сновидения человека. Здесь мы можем обратиться к тексту Милля, в котором раскрывается комичность всей ситуации, что обыкновенно упускается читателями:

Этот краткий обзор не дает ни малейшего представления о мельчайших деталях, изложенных г-м Контом, и о той исключительной высоте, на которую он возносит манию регулирования, пристрастием к которой французы особенно выделяются на фоне других европейцев, а г-н Конт – на фоне французов. Именно это создает особую атмосферу смехотворности всей ситуации. В молитвенных практиках, направленных на почтение памяти или вдохновение облагораживающим идеалом, о которых говорит г-н Конт, нет ничего нелепого, когда они исходят из подлинных чувств отдельно взятого человека; но есть что-то невыразимо абсурдное в требовании, чтобы каждый человек практиковал их три раза в день по два часа не потому, что это душевный порыв, но ради пробуждения этих чувств. Однако нелепость в любой форме – это явление, с которым г-н Конт, по-видимому, был совершенно незнаком. В его работах ничего не указывает на то, что он знал о существовании таких вещей, как остроумие и юмор… [И] в его произведениях есть места, которые, как представляется, никогда бы не смог написать человек, который хоть раз в жизни смеялся (153–154).

Замечание Милля в этом смысле действительно забавное. Вместо католического жеста, в котором человек осеняет себя крестным знамением, Конт предлагает жест, в котором человек прикасается к «основным органам» тела, выражая свою преданность биологическим принципам, благодаря которым он продолжает существовать. «Возможно, что это очень подходящий способ выразить свою преданность Великому Существу», – заключает Милль. «Но всякий, кто оценил влияние этого на непосвященного читателя, счел бы разумным отложить эти практики до значительно более продвинутой стадии распространения позитивистской религии» (154–155).

Закончив смеяться вместе с Миллем, мы должны сделать шаг назад и спросить, почему эти аспекты концепции Конта кажутся смешными и имеем ли мы право смеяться. Понятно, что Милль слишком поспешно считает притворством и абсурдностью участвовать в ритуальном представлении для того, чтобы вызвать определенные эмоции. Находясь под влиянием романтизма, Милль не может представить себе, что подобного рода ритуальные представления могут быть чем-то иным, кроме как поверхностными или даже лицемерными. Однако история религии показывает, что ритуал является чрезвычайно мощным средством для пробуждения эмоций – во многом потому, что люди – существа привычки, а повторение увеличивает силу образа или мысли. В то же время ритуал создает пространство совместного выражения чувств и памяти для участников. Деноминации, которые пытались подчеркнуть аутентичность религиозных практик, исключая повторения, вскоре вновь возвращались к ритуалу, чтобы объединить прихожан и укрепить их преданность. Так, реформистский иудаизм, вдохновленный идеей автономии, на какое-то время отказался от ритуала, но его требовали сами прихожане, и к настоящему моменту большая часть традиционной поэзии, музыки и обрядов, хотя и в обновленном виде, вернулась в практики. Общество этической культуры[106]106
  Общество этической культуры или этическое движение в США – это этическое, образовательное и религиозное движение, одним из основателей которого был Феликс Адлер (1851–1993). В 1876 году под его руководством было организовано Нью-Йоркское общество этической культуры, легшее в основу этических школ и обществ в крупных американских городах. В 1879 году было сформировано Общество этической культуры, которое затем было преобразовано в Американский этический союз (1889), а затем в Международный этический союз (1890). Главная цель деятельности общества – концентрация внимания на социальных и моральных проблемах и поиск их разрешения. – Прим. пер.


[Закрыть], основанное для того, чтобы быть своего рода позитивистской пострелигиозной церковью, вскоре начало заимствовать ритуальные элементы извне, хотя и без четкого плана и внутренней связности, чтобы обеспечить долгосрочную приверженность сторонников. Британская гуманистическая ассоциация пыталась создать аналоги традиционным ритуалам, но в итоге получилось нечто скудное и неприглядное[107]107
  Бернард Уильямс, «Нищета гуманизма» (лекция, которую я слушала в 1980-х в Кембридже, Англия).


[Закрыть].

Поэтому у Конта есть веские основания настаивать на общественных ритуалах и воспитании привычек, способствующих формированию чувства преданности; он поступает мудро, обращаясь за помощью к поэзии и музыке, а не полагаясь на философов, которые самостоятельно придумывают подходящие ритуалы. И кажется, что в этой идее нет ничего предосудительного: человек должен выполнять определенные ритуалы, поскольку они будут пробуждать в нем эмоции, которые он хочет культивировать в себе. Добродетельность – это вопрос воспитания надлежащих привычек как в эмоциях, так и в поведении. Романтическая идея о том, что искусственно вызванные эмоции являются недостойными, должна быть отвергнута: мы можем научиться поступать правильно и точно так же можем научиться чувствовать надлежащим образом.

Так почему же идеи Конта кажутся нелепыми? Первый ответ лежит на поверхности: все, что черпает свою эффективность из привычки – и без поэтического и музыкального окружения, из которого новая религия в конечном счете черпала бы большую часть своей силы, – неизбежно покажется смешным или странным при первом знакомстве. Наблюдая за проведением ритуалов незнакомой религии, человек обычно чувствует отчуждение, смущение или даже абсурдность происходящего. Смех – это отчасти просто неловкая реакция на что-то незнакомое. Но в то же время это вызвано манией контроля и гомогенности, свойственных ритуалу и определенной противоречивости его назначения. Во имя разума и гуманности Конт обращается с людьми как с покорными роботами, закрывая пространство для рациональных рассуждений и индивидуального творчества. Позитивистская религия в какой-то степени разделяет эти проблемы вместе с католической религией, но легче увидеть недостатки в чем-то новом, нежели в чем-то уже знакомом и традиционном[108]108
  В замечательной песне «Vatican Rag» Том Лерер высмеял католическую гомогенность вкупе с акцентом на индивидуальный выбор, как это было после Второго Ватиканского собора.


[Закрыть]. Независимо от того, считаем мы уместным смеяться над всеобъемлющей системой религиозных обрядов любой конфессии или нет, мы, безусловно, можем согласиться с Миллем (и Моцартом) в том, что общество, уважающее индивидуальные различия, должно относиться к подобным всеобъемлющим проектам с долей скепсиса. Для Милля такое принудительное подчинение (даже если его соблюдение будет обеспечено главным образом посредством стыда и других социальных санкций) лишит общество надежды на прогресс, потому что прогресс требует пространства для индивидуальных экспериментов.

Еще мы заметили, что Конт сильно ограничивает возможности настоящих художников. Христианская набожность кажется богатой и убедительной по сравнению с религией, описанной Контом, потому что в христианской традиции подлинные художники творили самобытно, создавая музыкальные произведения, поэзию, изобразительное искусство, которые одновременно глубоко трогательны и очень разнообразны. Можно предположить, что Конту было бы некомфортно сотрудничать с такими людьми, как И.-С. Бах, Эль Греко, Дж. М. Хопкинс, несмотря на очевидное христианское благочестие всех троих, поскольку они творили с личной честностью, пытаясь найти что-то свое. Все трое, несомненно, отнеслись бы крайне презрительно к указаниям философской академии. Поэтому нас смешит не просто контроль, а контроль в сочетании с гомогенностью, самодовольством и ощущением того, что не осталось ничего неизученного или неисследованного.