Текст книги "Умереть молодым"

Глава XIV

Мы остаемся дома, а Ричард отправляется за цветами, чтобы преподнести их на рождественском вечере Эстел. В комнате становится гораздо уютнее, когда мы с Виктором остаемся вдвоем. Мне нравится царящий здесь беспорядок, потому что в этой неразберихе только мы с ним знаем, где что лежит; живем в сознательно устроенном хаосе.

Разостлав на полу кухонное полотенце, глажу блузку. Одновременно достаю из высокой желтой коробки овсяные хлопья. Камин, как во всех заброшенных домах, пахнет древесной корой.

Всего только шесть часов, но на улице непроглядная темень.

По радио хор мальчиков поет: «Святая ночь». Виктор выходит из душа, обвязав вокруг бедер полотенце. Вытряхнув сигарету из пачки, валяющейся на камине, стоит надо мной, наблюдая, как я глажу.

– Знаешь, чего не хватает? – спрашивает меня, окутавшись клубами дыма. – Ощущения полноты жизни.

Начинаем собираться на прием. Виктор вытаскивает из шкафа нелепый галстук-бабочку, затканный трубящими в рог херувимами.

– Они похожи не на херувимов, – говорю я, глядя на него в зеркало, – а на маленьких собачонок.

* * *

Достаю колготки. Цвет: телесный, размер: средний. Ни разу не надеванные, чистые, без единой затяжки. Старательно натягиваю их на бедра, любуясь, как они сглаживают мои икры. Надеваю туфли на каблуках и забираюсь на стул, чтобы посмотреть на себя в зеркало в ванной.

Виктор прижимается щекой к моему колену.

– Восхитительно! – одаривает меня комплиментом.

Ричард возвращается из магазина с охапкой лилий, перевязанных бледно-лиловым бантом. Спрашивает, готовы ли мы. Мы не готовы. Колготки, галстук-бабочка, – все валяется на полу рядом с разобранной постелью. Ричард снова исчезает, рассыпаясь в извинениях; закрывая за собой дверь, гасит свет. Слышим, как он сбегает по лестнице. Виктор притягивает меня к себе. Пытаемся заниматься любовью, но не получается. Вместо этого Виктор делает мне массаж шеи. Его пальцы пробегают то вверх, то вниз по моему позвоночнику. Чтобы рассмешить меня, рассказывает анекдоты.

По аллее платанов подъезжаем к дому Эстел. На деревьях гирлянды ярких огней, ветви переплелись над головой, закрывая луну. Благодаря иллюминации все вокруг приобретает фантастические очертания, создается торжественное настроение. Виктор, перегнувшись через сидение, смотрит назад, на аллею мерцающих огнями деревьев. В одной руке у него сигарета, в другой – серебряная шкатулка, украшенная бантиком, на конце которого болтается жемчужинка. В шкатулке шесть пивных кружек из пьютера[17]17
  Сплав олова со свинцом.


[Закрыть] с ручками в форме охотничьих плеток. Ричард купил их в начальной школе частным образом, заплатил немалые деньги, чтобы их не выставляли на аукцион. Все ради того, чтобы доставить удовольствие Эстел, которая восхищалась этими кружками.

Работает радио, мы слушаем рождественские гимны. Бесшумно падают снежные хлопья.

– Знаешь, – говорю я Виктору, – твой отец приударяет за Эстел.

– Почему ты так думаешь? Потому что он рано уехал на вечер?

– Ну, и это тоже.

– Хилз, скорее всего, он был доволен, застав нас в постели. Ему хотелось поехать к Эстел пораньше, без нас, чтобы спокойно напиться до моего появления.

– Подумать только! – удивляюсь я. – Ведь мой отец – алкоголик.

– Все мы алкоголики.

На идущей под уклон подъездной дорожке полно машин. Великолепные машины: толстые «мерседесы» и квадратные, такие практичные и удобные «вольво». Протестантский снобизм. Машины из Хингама, Коассета, Бикон-хилла. Среди них и БМВ Геддеса, который не мешало бы помыть, остальные машины в душе не нуждаются.

– Ни у одной из них нет «elan»[18]18
  Стремительность, пыл (франц.).


[Закрыть] твоего «олдсмобиля», – говорит Виктор, когда мы останавливаемся. Спрашиваю его:

– Скажи на милость, почему так получается: твой отец – алкоголик и мой отец – алкоголик, но мой, как напьется, становится отвратителен, а твой… эстетичен?

– Хочешь, чтобы я ответил?

– Обязательно, – требую я.

– Хочешь, чтобы я назвал вещи своими именами?

Молча киваю. На губах Виктора появляется улыбка, и он, потирая пальцами, показывает, в чем дело:

– Деньги, – говорит он.

Дом Эстел, в котором толпятся гости, очень красив. Я не знаю, кто эти люди; по богатству цветовой гаммы их платья – как королевский фейерверк. Каких только здесь нет женских туалетов: от золотистого и малинового вечерних платьев до гладкой, до полу, шерстяной юбки с кружевной блузкой. Пиджаки мужчин не столь разнообразны и вносят стабилизирующий элемент в хаос ярких платьев и разноцветных рождественских огней. Мы с Виктором одеты слишком скромно. Моя юбка едва ли соответствует серебряному, украшенному нефритами поясу, за который Эстел выложила немалые деньги, а потом не сумела уменьшить его до таких размеров, чтобы он держался на ее тощей талии. На мне также брошь, которую я украла на аукционе и которую Виктор заставил меня приколоть к блузке. На Викторе пиджак и вельветовые брюки странного горчичного цвета. Брюки принадлежат его отцу и страшно ему велики.

Столы украшены зажженными свечами, в трех каминах уютно потрескивают поленья. Играет оркестр, две комнаты наполнены звуками джаза. Кто-то играет на саксофоне. Жужжание голосов, улыбающиеся лица, – я чувствую себя неуверенно; Виктор, поддерживая меня под локоть, ловко проводит через группы непринужденно болтающих гостей.

Нас окружают официанты с серебряными подносами, в запотевших бокалах изысканные напитки. А официанты все подходят и подходят, предлагая какие-то непонятные блюда. Я их боюсь. У Виктора же нет проблем. Берет крошечную вилочку и нацепляет на нее кусочек хлеба с артишоком и крабами под голландским соусом. Ловко раскрывает устрицу. Он в восторге от копченой лососины. Ест что-то коричневое с поджаристой корочкой, что-то розовое, мясистое, в форме скрученной звезды и еще что-то, – по-моему, при жизни это было жуком, и ему не следовало бы им увлекаться. Легко определяет сорта разных сыров и выбирает самый пахучий, самый неподходящий для него. Уговаривает и меня попробовать, объясняет, что он подцепляет на свою вилочку. Я шлепаю его по руке и умоляю замолчать, но он продолжает смущать меня.

Со смехом объявляет: «Улитка!» и подцепляет нечто такое, при виде чего мне приходится срочно закрыть глаза.

Белинда МакКен, которая училась в одном подготовительном классе с Виктором, замечает его и втискивается между нами. На ней ярко-красное платье, плечи оголены, подвески на ее ожерелье так трясутся, что исчезают в ложбинке между грудями.

– Не будь таким прилипалой, Вик, расскажи, чем занимаешься, – требует она.

– А ничем не занимаюсь, – отвечает Виктор. Берет у бармена еще одну порцию джина с тоником. В стакане плавает кусочек лайма, проткнутый красной вилочкой в форме шпаги.

– Просто транжиришь отцовские денежки? – хихикает Белинда, пытаясь улыбкой смягчить язвительность своих слов. Рассчитывает задеть Виктора. – Нет. Уверена, что нет. Ты лжешь! – визгливо вопит она.

Виктор смотрит на меня. Я протягиваю руку к его бокалу и вытягиваю красную шпагу из лайма. Стоя позади Белинды, которая на добрых полфута ниже меня, делаю вид, что хочу проткнуть шпагой ее башку.

– Черт побери! Рассказывай! – требует Белинда.

– Не могу, – отвечает Виктор, выразительно пожимая плечами, – утратил дар речи.

Скрестив два пальца в виде буквы V, поднимаю их над головой Белинды, подмигиваю Виктору; он улыбается в ответ.

– Ни за что не поверю! Ты что, из тех зануд, которые засекречены? Я тебе все рассказала бы! Вот я продала наш дом на Западном побережье, когда развелась со своим спортсменом. Подумываю, знаешь ли, открыть собственное дело. Что-нибудь вроде небольшого магазина готового платья или косметики. Ну, теперь ты все обо мне знаешь. Это некрасиво, Виктор, давай рассказывай, я тебя сто лет не видела!

– Не хотел признаваться, – отвечает Виктор, подражая ее наигранной откровенности. – Я партизан. Действую в Центральной Америке. У меня там банановая плантация на побережье.

– Ну что ты ведешь себя так, Вик! – хнычет Белинда. Она вовсю с ним кокетничает.

– Ладно, так и быть, признаюсь: я – паталогоанатом. Не веришь? – понюхай, чем пахнут мои руки! – Виктор с удовольствием наблюдает как изменилась Белинда в лице. – Нечего рассказывать. Я действительно ничем не занимаюсь.

– Потанцуй со мной, – вздыхает Белинда.

Эстел ни на шаг не отпускает Ричарда, он ее кавалер. Нет, скорее – раб. То и дело приказывает ему: «Ричард, принеси мне вина. Ричард, попроси музыкантов играть потише… Ричард, скажи повару, что это блюдо несъедобно, не поймешь, из чего приготовлено, прикажи все это выбросить.

– Он беспрекословно справляется со всеми ее поручениями, но при этом пьянеет с каждой минутой.

Гордон, проскользнув между двумя пожилыми господами, подкрадывается сзади и обнимает меня:

– Угадай, кто?

– Пахнешь ты замечательно, – говорю я.

– А ты выглядишь замечательно. Не спускал с тебя глаз, как только вошел. Двадцать минут следил за тобой, а ты не заметила. Мы стоим под омелой,[19]19
  Белую омелу часто вешают в комнатах на Рождество; существует традиция, по которой можно поцеловать того, кто стоит или сидит под омелой.


[Закрыть] – говорит он выразительно. – Давай потанцуем.

Он тянет меня к танцующим, кружит вокруг себя, резко разворачивает, опять кружит. Виктор и Белинда танцуют на почтительном расстоянии друг от друга, что совершенно не устраивает Белинду. Она тянет Виктора за пиджак поближе к себе, он довольно неохотно поддается. Они танцуют у самого оркестра, саксофон рыдает прямо над их головами. Аннабель с Ленни танцуют, обняв друг друга. Темп музыки убыстряется, но голова Аннабель по-прежнему дремотно покоится на плече Ленни.

Мы с Гордоном толкаем другие пары, так как он кружит меня то перед собой, то, резко развернув, отсылает назад. Мои туфли не очень-то годятся для таких трюков, и я с трудом сохраняю равновесие. Гордон так лихо отплясывает, что остальные гости, перестав танцевать, собираются вокруг нас. Джаз-банд подыгрывает нам, выдает настоящий свинг. Эстел хлопает в ладоши и умоляет Ричарда покружить ее, что он и делает с неуклюжей жеманностью. На долю секунды, когда выполняю двойной поворот, вижу мельком улыбающееся лицо Виктора. Возле него пунцовое платье Белинды.

– Осторожнее, Хилари! – кричит Виктор, – не забывай о законе земного притяжения.

На минуту сбежав от указующего перста Эстел, Ричард и здесь ухитряется донимать Виктора разговорами о его болезни.

– Можешь оставить меня в покое хотя бы на этот вечер, папа? – просит Виктор. – Я чувствую сегодня себя отлично. Превосходно.

– Правда? – спрашивает Ричард, подняв недоверчиво брови.

– Лучше не бывает.

– Как тебе кажется, Хилари? Как мой мальчик? – обращается ко мне Ричард.

– Он очарователен, – отвечаю я, и Виктор сжимает мне руку.

– Господи, сын, – говорит Ричард, хлопая его по плечу, – может, ты идешь на поправку?

Эстел приказывает Ричарду потанцевать с ней.

Ричард, еще раз похлопав Виктора по плечу, расплывается в улыбке, обнажая пожелтевшие, тесно посаженные зубы. Когда он уходит, Виктор говорит мне:

– У меня в венах столько наркотиков, что я не смог бы чувствовать себя плохо, даже если бы захотел.

Я хмурюсь, ибо во мне тоже затеплился лучик надежды.

Аннабель и Ленни пробираются к нам сквозь толпу нарядно одетых дам. Ленни то и дело бормочет: «Извините».

– Она пригрозила засадить меня за решетку, – жалуется Ленни. – Толстожопая леди в суперкороткой юбке сказала, что я нарочно толкнул ее.

– Слышал о ваших новостях, Ленни, – обращается к нему Виктор, – Поздравляю.

– Свадьба в мае, – уточняет Аннабель. На ее руке скромное, но красивое кольцо с бриллиантом. – Вы придете на свадьбу, правда?

– Разве можно пропустить такое событие? – отвечает Виктор и, наклонившись, целует ее.

Кеппи отказывается танцевать, но Эстел во что бы то ни стало хочет заставить его. Отбирает у него тарелку с рождественским пудингом, трубку, стакан. Ставит все это на край стола и тащит Кеппи за пряжку ремня на танцевальную площадку.

– Это унизительно! – протестует Кеппи. Эстел, хлопая в ладоши, кружится около Кеппи, который притоптывает, стоя на месте, а вскоре заявляет, что устал. Мы дружно подбадриваем его. Гордон говорит, что он похож на медведя в цирке, а Виктор добавляет, что, судя по его виду, он только что перенес сеанс шоковой терапии.

– Потанцуем еще? – предлагает Белинда Виктору.

Она прицепилась к высокому густоволосому мужчине, похожему на игрока в бейсбол. Он не отпускает ее ни на шаг. Раз или два он удаляется, чтобы принести ей выпивку, а, возвращаясь, подозрительно оглядывает ее.

– Белинда, позволь познакомить тебя с Гордоном, – говорит Виктор с таким видом, будто вручает ей самый крупный выигрыш в лотерее. – Тебе понравится Гордон. Он тебе расскажет, чем зарабатывает на жизнь. Он такой скромный, говорит всем, что занимается выпуском игровых автоматов, – не верь ему. Гордон занят разрешением важнейшей проблемы: разрабатывает способы увеличения скорости света. Как только он добьется этого, объем памяти ЭВМ неизмеримо возрастет и можно будет запросто общаться с внеземными цивилизациями. Правда, Гордон?

– Я влюблен в твою девушку, – говорит Гордон.

– У вас уже есть девушка? – вздыхает Белинда.

– Что с тобой? – громко задаю вопрос Гордону. Некого бояться: кроме оленя, ежа и белки, нас никто не услышит. Стоим и мерзнем на улице. Сад Эстел утопает в снегу.

– Не понимаю, почему ты так разволновалась, – успокаивает меня Гордон. – Виктор, во всяком случае, не обратил внимания на мои слова.

– Ты сказал ему, – кричу я, – ты сказал ему, этого достаточно.

– Он решил, что это шутка.

– Очень смешно, – говорю ему с раздражением. Меня трясет от холода. Замерзшая и злая.

– Так или иначе, Виктор все равно узнает.

– Да? Когда же? Когда ты ему скажешь, – говорю я.

– Я не представляю для него опасности, – оправдывается Гордон.

– Нет, черт возьми.

Снег так и валит, хлопья снега падают в бокал с шампанским Гордона. Он стоит на склоне небольшого холма. Рядом с ним я кажусь себе маленькой и беспомощной.

– Послушай, я знаю: ты любишь меня, но все это так тяжело, – лицо Гордона выражает ласку и нежность. Волосы лезут ему в глаза, он откидывает их. Густые, шелковистые волосы. Руки безукоризненно чистые и ухоженные.

В темноте наземные животные Эстел кажутся страшными.

– Ты ведь любишь меня, правда? – спрашивает Гордон.

– Нет, если ты скажешь Виктору, нет.

– Но сейчас, ты любишь меня сейчас, правда? Правда, Хилари? Хилари?

Я танцую с Ленни. Танцую с Ричардом. Окидываю взглядом комнату, хочу потанцевать с Виктором, но его не видно. Обследую бар, но его нет и там. Спрашиваю Белинду, которая с непристойной ухмылкой трясет своей глупой хорошенькой головкой. Продираюсь сквозь толпу, в основном это молодые пары. Красивая сероглазая женщина стоит перед молодым человеком с заметным, как у беременной, животиком, и объясняет ему:

– По-моему, она великолепна, только страшная зануда. Все люди – как коммерческая реклама, а я жду настоящего кино.

– Прекрасно понимаю тебя, – соглашается молодой человек. Его тонкие пальцы, пальцы пианиста, чуть-чуть стирают грим с серых глаз женщины. – У меня брат такой же. Он, конечно, эксцентричен, но при этом делает только то, что удобно ему.

Пробираюсь к Аннабель, прикоснувшись к ее плечу, справляюсь о Викторе, но она тоже не знает. И Эстел не знает. И Кеппи. Обследую кухню, но его нет и там. Поднимаюсь наверх, робко заглядываю в двери и тут же разочарованно закрываю их. На улице никого, только нападало еще больше снега.

Опять спускаюсь вниз. Вижу очередь у одной из ванных комнат. Женщина в шелковом платье и туфельках, украшенных искусственными бриллиантами, нетерпеливо посматривает на дверь ванной комнаты. Выглядит она расстроенной. Как будто у нее что-то болит.

– За кухней есть еще одна ванная комната, – говорю ей.

Вся очередь поспешно удаляется по коридору.

– Виктор? – зову я, стучась. Толкаю дверь и нахожу его там: стоит, прислонившись к стене, голова запрокинута, глаза закрыты. Кругом следы рвоты. Его галстук и рубашка в ужасном состоянии.

– Что случилось? – спрашиваю его.

– Не знаю. На меня напало четверо парней. Отобрали все. Бумажник, часы, шнурки ботинок, расческу. Подонки, – жалуется он, – украли даже пушинки из кармана.

– Поедем домой, Виктор, – прошу я. Чувствую себя бесконечно несчастной. По горло сыта этой вечеринкой.

Брызги рвоты на нижнем крае обоев. Ржаво-красные пятна крови.

– Нет, ты не должна уезжать. Никогда не видел тебя такой счастливой.

– Только что закончилось мое счастье, – говорю ему. – Выглядишь ты кошмарно.

Виктор, держась за стену, с трудом выпрямляется. Стоит у стены, высокий, одежда болтается на нем, как на вешалке. Впервые он мне кажется старым, – будто ему не тридцать три года, а не меньше шестидесяти трех. Выглядит он больным, старым и похож на умирающего.

Слышу, как Ричард спрашивает: «Что случилось?»

Просовывает в дверь голову и изумленно разевает рот.

– Боже! – восклицает он. – Это кровь? Так вот, Виктор, ты немедленно отправишься в эту проклятую больницу! Черт побери!

Ричард протискивается в маленькую ванную, где только туалет и раковина. Отодвинув меня в сторону, обтирает Виктора платком.

– Пресвятая Дева Мария! Пресвятые угодники! – повторяет он.

– Отец, прекрати все это, ладно? – просит Виктор, отталкивая его.

– Ты поедешь в больницу. Сыт по горло всей этой чепухой, – решительно заявляет Ричард. Понимаю, что он пьян, но на глазах у него слезы. Он дрожит. – Если бы тебя попросила твоя мать, ты не задумываясь отправился бы в больницу.

– Мать не стала бы просить, – отвечает Виктор. Он смотрит на Ричарда; искаженное отчаянием лицо мистера Геддеса выглядит глупым. Оно выглядит беспомощным и нелепым.

– Хорошо, – соглашается Виктор. Направившись к раковине, сплевывает коричневато-ржавый комок. – Ладно, отец. Поеду. Завтра утром.

Выходим из ванной, пробираясь через вновь образовавшуюся очередь. Виктор опирается на меня. Запах от него ужасный, он понимает это и смущается, что окончательно добивает меня. Какой-то молодой человек говорит: «Какая мерзость!» Эстел успокаивает его: «У меня полдюжины ванных комнат, дорогой… Ричард, позови прислугу!»

Мы с Виктором поднимаемся наверх. Разыскиваем комнаты для гостей, комнаты, которые обставлены исключительно старинной мебелью. Над кроватью, застланной одеялом, кружевной балдахин, у окна жесткий стул с деревянным сидением. Рядом с ним стопка книг. Одна открыта на странице с картой мира XIX века. С первого взгляда ясно, что никто никогда не сидел на этом стуле и не читал эту книгу. Лампа рядом со стулом такая тусклая, что при ее свете не прочитать ни строчки.

– Кровать под балдахином, гардероб в стиле Адама,[20]20
  Адам Роберт (1729–1792) – шотландский архитектор. Его именем назван стиль мебели.


[Закрыть] – объясняет Виктор, – очень миленько. У-у-у, ошибочка. Эстел поставила в спальне стул, предназначенный для гостиной.

Входим в ванную, там большая круглая ванна с медными кранами и мыльница с душистым мылом в форме клеверного листа.

– Нравятся тебе все эти древности? – спрашиваю Виктора, вертя в руках кусок душистого мыла.

Виктор, глядя в зеркало, отвечает:

– Если бы у меня был собственный дом, вся мебель была бы с бору по сосенке, вроде той, что у нас. Или обошлись бы вообще без мебели. Разбросали бы по полу подушки, – и все.

– Тебе нужен письменный стол. Как ты без него работал бы?

– А я не стал бы работать, – отвечает он. Стянув с шеи галстук, вешает его на крючок для полотенца. Потом расстегивает рубашку. Встав на колени и, прижавшись к краю ванны, засовывает голову под кран. Склонившись над ним, намыливаю ему плечи, шею и грудь. Он полощет рот, сплевывает. Глубже окунает голову, смачивает волосы. Берет у меня мыло, умывается. Отстранившись от ванны, проводит руками по влажным волосам. Протягиваю ему полотенце, и он вытирает им голову. Вытирает насухо лицо, садится на край ванны и роется в карманах в поисках сигарет. Брюки забрызганы водой. Косточки тонкие, как у птички. Кожа – как бумага. Вытянув перед собой руку, проводит по ней другой рукой, как будто это не его рука. Собственное тело кажется ему чужим, и оно стало чужим для меня. Виктор ищет сигарету, но пачка пустая. Спрашиваю, почему ему стало плохо, но он сидит молча, с закрытыми глазами.

– Хотела поехать домой вместе с ним, – говорю Гордону. Мы танцуем. Оркестр сменился. Теперь пять музыкантов играют блюзы. Певец, изрядно пропитанный пивом, извлекает из губной гармошки душераздирающие звуки, морща лоб и покачиваясь в ритм музыки. – Сколько ни пыталась доказать ему, что глупо так поступать, убедить не удалось: уперся на своем, сказал, что возьмет такси.

Гордон танцует медленно, сутуля плечи, крепко прижимая меня к себе.

– Я люблю тебя, – говорит он с такой интонацией, словно спрашивает меня о чем-то.

В груде одежды пытаюсь разыскать свое пальто и вижу в библиотеке Ричарда. Одиноко сидит в кресле, прижав ко рту салфетку. Мечтательно смотрит в окно.

– Приедете к нам попозже? – спрашиваю его. Он качает головой так, словно ему очень горько, что он остается здесь, с Эстел. Или что он не в силах проехать даже самое короткое расстояние.

– Что вы там видите? – спрашиваю его, заходя в библиотеку.

Он, опустив салфетку, шумно, протяжно вздыхает:

– Снег. Лабиринт. Северный олень из упряжки Санта Клауса, – отвечает мне.

Я уже попрощалась со всеми, кроме Гордона. Не могу заставить себя сказать ему «до свидания». Но он замечает меня у дверей и притягивает к себе.

– Мне кажется, что ты всегда уходишь, – говорит он.

– Это неправда, – возражаю ему.

– Всякий раз при нашей встрече я вижу, как ты направляешься к двери, и никогда не знаю, вернешься ли назад. Не уходи от меня, – просит Гордон. Колечки белокурых волос, выбившись из прически, завиваются над ушами легкой золотистой полоской. Никогда не казался он мне таким серьезным и мудрым. Он так молод и так печален, видно, что ему очень плохо.

– Мне надо ехать домой, – объясняю ему.

– Потанцуй еще раз со мной, – просит он, обнимая меня за талию. – Позволь мне…

Притянув к себе, целует в шею.

– Пытаешься соблазнить меня, – говорю я с улыбкой.

– Может быть, – отвечает он, – но совсем не так, как тебе кажется. Хочу соблазнить тебя, чтобы ты вспомнила, как мы были вместе, как любили друг друга. Хочу, чтобы ты проснулась как-нибудь ночью, совсем одна, и услышала бы, как шуршали простыни на моей постели, и тебе стало бы тоскливо без меня.

Прижимаю пальцы к его губам. Смотрю на этого человека, который потратил на меня столько душевных сил, и меня переполняет чувство вины, хочется попросить у него прощения.

– Гордон… – начинаю я, собираясь сказать что-то ласковое. Но голос не подчиняется мне, чего-то в нем не хватает. Подыскиваю нужные слова, но вижу, что внутри у него уже что-то оборвалось, – и замолкаю. Он отворачивается от меня, разглядывая носки своих ботинок. Тяжело вздыхает.

– Ты уже не со мной: улетела туда, где, как ты считаешь, твой дом, твое место, – говорит Гордон, отпуская меня.

Возвращаться домой тяжело. На дороге гололед, плохая видимость. Снег облепил лобовое стекло там, где не достают «дворники». Включаю обогреватель лобового стекла, но стекло тут же запотевает, приходится протирать его ветошью. Мне кажется, что я проехала не девять миль, а все девяносто; я как выжатый лимон, хотя всего только полночь. Устала от танцев. Каблук правой туфли застрял в коврике машины. Когда наконец добираюсь до дома, у меня еле хватает сил, чтобы выбраться из машины на тротуар. Так устала, что медленно бреду к парадной двери, хотя снег просто обжигает мои босые ноги холодом.

С трудом поднимаюсь по ступенькам. Не надо было столько пить. Только после трех попыток попадаю ключом в замочную скважину. Поначалу мне кажется, что ключ не поворачивается в замке по моей вине. Потом соображаю, что нижний замок открыт. Дверь заперта изнутри на задвижку. Стучу в дверь, жду, когда Виктор ответит, но в комнате тихо. Опять стучу, потом изо всех сил колочу в дверь. Зову Виктора. Прижимаюсь лицом к узкой щели под дверью. То самое, о чем думала. Газ. Теперь я кричу. Барабаню в дверь. Стучу коленом, при этом одна туфля сорвалась с ноги и летит вниз. С такой силой налегаю на дверь всем телом, что не удивилась бы, если бы она зашаталась или треснула пополам.

– Ты не имеешь права так делать! – ору я. – Нельзя так! – Я охрипла от крика. Вконец обессиленная, опускаюсь у дверей на пол, плачу, меня бьет озноб, колочу пятками по полу, кусаю пальцы. Вновь и вновь зову Виктора. Без конца повторяю его имя. Бессмысленно твержу: «Нет, нет, нет», – как будто меня кто-то услышит.

Потом изнутри до меня доносятся какие-то звуки. Хрипло, по-обезьяньи, визжу.

Виктор медленно открывает дверь, ядовитый запах газа вырывается на лестничную площадку. Он стоит передо мной, обнаженный по пояс, отцовские брюки подпоясаны ремнем.

– Я тебя убью! – ору я, прыгая на него. Он отступает в комнату, и мы оба сваливаемся на пол: я – сверху; колочу его, дергаю за волосы. Он сначала слабо сопротивляется, но быстро сдается. Получив сильный удар в живот, в ответ даже не напрягает мышц. Приподнявшись, дотягиваюсь до бокала с вином, стоявшего на кофейном столике, и сбрасываю его на пол. У него только отваливается ножка, тогда хватаю его и еще раз бросаю на пол, – он разлетается на тысячи мельчайших кусочков.

– Мы перебили уйму вещей, – говорит Виктор. Я сжимаю его в объятиях, он убаюкивает меня, нежно прижав к себе. Водит руками по моей спине, как будто ищет что-то.

– Прости, Виктор, прости, – глажу его по животу, в который ударила с такой силой и который так болел сегодня вечером. Покрываю поцелуями мягкую кожу, веснушки, столь памятные мне, плоскую, темную впадинку. Перед глазами с бешеной быстротой проносятся тысячи образов, помню до мельчайших подробностей, как выглядел Виктор раньше, когда мы любили друг друга. Прижимаюсь щекой к его животу. Сжимаю в объятиях его бедра. Жгучая боль, как молния, пронизывает мое тело, я издаю дикий вопль.

– Если останемся здесь, умрем оба, – говорит Виктор.

Усаживаемся рядышком в вестибюле, касаясь друг друга коленями.

– У меня была надежда, что ты все-таки сбежишь с Гордоном, – говорит Виктор.

Он не смотрит на меня, взгляд его сосредоточенно устремлен вдаль, куда мне нет доступа.

– Когда ты догадался?

– Не знаю. Не могу назвать точный день или час. Просто как-то раз мы были у него, я поднял глаза, а ты стояла с ним рядом, – кажется, делала на кухне сэндвичи. И ты посмотрела на него с тем же выражением, с каким раньше смотрела на меня. И я подумал: «Все понятно, они любовники».

На стене, подвешенная на двух крючках, светится неоновая трубка. Она непрерывно мигает и жужжит, как будто в ней насекомое. У меня полная пригоршня мелких монеток, которые я изо всех сил бросаю в трубку, но все время промахиваюсь.

– Ты не сердишься? – спрашиваю я.

– Сержусь? – Виктор с таким удивлением смотрит на меня, будто у меня выросли жабры, и говорит: – Ты понимаешь, Хилз, что я с тобой сделал? После всего что случилось, я люблю тебя, и умираю, и вдребезги разбиваю наши сердца. – Он смотрит в сторону. – Ты хочешь, чтобы я сердился на тебя? О Господи, Хилари, это невозможно!

– Если ты знал о Гордоне, тогда почему молчал?

– Боялся, что ты порвешь с ним, – отвечает Виктор и добавляет тише: – или оставишь меня. Боялся и того, и другого, не знаю, чего больше.

Подбрасываю монетки на ладони: пятицентовики, пенни, четвертаки. Смотрю на них, не понимаю, что это деньги, как будто они часть того мира, который я покинула давным-давно и уже успела забыть о его существовании.

– Тебе нужно лечь в больницу, – говорю я.

– Нет, дитя мое. Никаких больниц.

– Подожди до конца Рождества, Виктор, почему мне нельзя провести с тобой Рождество?

– Лейкемия, – объясняет он. – Поражен спинной мозг.

– Рождественские праздники всего девять дней.

– Мне могут сделать пересадку спинного мозга, но, как правило, это не помогает. И это страшно болезненно, Хилари. – Виктор закрывает глаза. Вздрагивает. – Боли уже начались.

– Я приготовила тебе подарок. Храню его у миссис Беркл. Ничего особенного. Первое издание «За гранью добра и зла». – Вытираю глаза рукавом его рубашки. Переспрашиваю: – Спинной мозг?

– В больнице мне попытаются удалить все клетки спинного мозга, и нормальные, и пораженные лейкемией. Загонят в таз иглу и будут вытягивать спинной мозг, – рассказывает Виктор. Приподняв бровь, искоса бросает на меня взгляд. – Ты купила для меня Ницше?

– Как же ты все это представлял себе? Я вернусь поздно ночью и обнаружу твой труп? Черт бы побрал тебя, Виктор! – В моем голосе появляются скулящие ноты. Слова с трудом пробиваются сквозь стиснутые зубы.

– Чего ты от меня добиваешься? Чтобы я поехал в больницу, где мне будут удалять костный мозг; чтобы меня убил не мой собственный мозг, а тот, что мне пересадят? Что в твоем плане хорошего? Он никуда не годится, – говорит Виктор.

Размахнувшись, бросаю в лампу всю пригоршню монет. Монеты рикошетом отскакивают от стены, осыпается штукатурка. Те, что попали в неоновую трубку, заставляют ее спазматически мигать и жужжать.

– Ты мне оставил записку? – тихо спрашиваю я.

– Не плачь, – просит Виктор, сам заливаясь слезами.

Наступает утро; Виктор помогает мне сложить в машину мои вещи. Он хочет, чтобы я забрала все его книги. От двух до четырех часов утра, когда квартира уже достаточно проветрилась, мы снимали с полок том за томом. Виктор заставил меня написать на первой странице каждой книги свое имя рядом с его, чтобы утвердить меня в праве собственности.

Рассказал мне кое-что о самоубийствах. Как всегда у Виктора, весьма убедительные факты. Рассказал, что чаще всего саморазрушительное поведение проистекает из чувства вины, ассоциируемой с Эдиповым комплексом, хотя, впрочем, к нему это не относится. Рассказал, что в античной Греции у верховных правителей, архонтов, хранился набор ядов, и любой гражданин, явившись в ареопаг, мог получить яд, убедительно объяснив архонтам, почему он хочет умереть. Рассказал и о том, что доктора используют яд чаще, чем остальные самоубийцы, а среди психиатров самоубийц больше, чем среди врачей других специальностей. Газ не сработал, по словам Виктора. Только вызвал сильную рвоту. Но у него достаточный запас транквилизаторов и болеутоляющих. Смертельная смесь. И пройдет не один час, пока обнаружат его тело.

– Послушай, – сказал он в ответ на мои мольбы, – даже Паскаль утверждает, что легче умереть, чем жить с постоянной мыслью о смерти.

– Не знаю я никакого Паскаля, – ответила я. – Не знаю даже, почему он так известен.

– Узнаешь, – возразил Виктор с многообещающей улыбкой и протянул мне книгу.

Мы разработали планы на будущее. Я не вернусь в Бостон. Не вернусь к матери, не пойду работать чьим-то помощником. Я поеду в университет. Сегодня же отправлюсь на машине в Пенсильванию, прямо в университет, заполню анкету для поступающих на ветеринарное отделение и потребую собеседования.