Текст книги "Умереть молодым"

– Знать – что? – спрашиваю я. Плечи мои сгибаются под страшной тяжестью, как будто на меня вдруг свалилась потолочная балка.

– Про нас! – восклицает Гордон. Он сидит передо мной на корточках, держит за руки, растирает мне их, будто смывает грязь. Длинно и путано объясняет мне, почему мы должны рассказать все Виктору, почему надо немедленно поехать к нему и обстоятельно все обговорить. – Это только справедливо… мы хотим поступить правильно… – говорит Гордон. – Надо быть честными… Он не должен умереть, не узнав… если мы действительно друзья ему… Можно предложить ему жить вместе, если он не в состоянии…

Речь его красноречива и насыщена теми сентенциями, на которых все мы воспитаны. Все предельно ясно, рассуждения его так логичны. Гордон – выгодное приобретение, здесь двух мнений быть не может, любой согласился бы со мной. Он добился в своей жизни того, на что все мы надеемся: создал дело, которое приносит доход; продемонстрировал способность самоотверженно любить женщину; дал своим родителям все, что можно требовать от сына. Он, хоть и молод, но уже сформировался как личность. Таким человеком я могла бы гордиться.

И все же у меня есть собственная трудно определимая логика, внутренний голос предостерегает меня от поспешных решений.

Гордон ждет моего ответа. Ждет, как всегда, терпеливо, но настойчиво, как человек, который уверен в своей правоте.

– Я так не думаю, – наконец произношу я.

– Что? – переспрашивает Гордон, широко раскрыв глаза.

– Не думаю, что это был бы правильный поступок, вот и все, – объясняю ему. – Тебе, может, и стало бы легче, но не думаю, что Виктору было бы приятно узнать о нашем романе.

– Романе! – восклицает Гордон, презрительно произнося это слово. Поднявшись, направляется к стиральным машинам. Сушилка, сделав еще один оборот, останавливается, в наступившей тишине треск и шум «Чужой территории» гораздо слышнее. Мерцающие огни игрального автомата привлекают внимание Гордона. Он замирает на месте, затем, достав из корзины деревянную вешалку, направляется к «Чужой территории». Когда автомат механическим голосом произносит: «Убить или быть убитым…», Гордон, размахнувшись, наносит удар по основанию экрана. От первого удара игральный автомат закачался. Гордон обрушивает на экран град ударов, война с пришельцами из иных миров идет не на жизнь, а на смерть. Склонившись над автоматом с видом убийцы, он наносит вешалкой сильный удар по игровому экрану. Осколки стекла разлетаются во все стороны. Машина протестует: жужжит и пищит. После нескольких дополнительных ударов вешалкой автомат наконец умолкает.

– Мне очень жаль, – говорит Гордон, роняя вешалку на пол. Руки безвольно болтаются вдоль тела, рот полуоткрыт, на лице смущение; затем мускулы лица расслабляются, с него исчезает всякое выражение. – Может, поедешь ко мне? – спрашивает Гордон.

Гордон все еще сильно пьян, так что машину веду я; устроившись на самом краешке сидения, пытаюсь сквозь метель разглядеть дорогу. Снег падает густыми хлопьями, ничего не видно на расстоянии десяти футов. С трудом добираемся до дома Гордона; нажимаю на тормоза и откидываюсь назад. Я ждала, что Гордон обнимет меня, поздравит с благополучным прибытием, но его уже нет в машине. Открыв с моей стороны дверь, тащит меня за локоть. Прижимает к себе, прикрывая от снега, и мы вместе бежим к парадной двери. Снег слепит мне глаза, я отряхиваюсь, сбрасываю с лица снежинки. Когда наконец мы входим в дом, на волосах у нас снежные шапки, лица раскраснелись, как от пощечин. В кухне темно, только под одним шкафчиком слабо мерцает ночник. Радио работает на полную громкость: идет передача о том, какие наиболее безопасные игрушки можно купить детям на Рождество. Стаскиваю с ног мокрые ботинки, сбрасываю с плеч куртку. Пальто Гордона валяется на стуле, сам он стоит, прислонясь к стене и скрестив на груди руки.

– Останься со мной на ночь, – говорит он.

Зажигаю плиту. Не отводя глаз от синего кружка пламени, наливаю в чайник воду. По радио зачитывают список десяти самых безопасных игрушек в этом году, а потом еще один список: по вине перечисленных пяти игрушек пострадали в прошлом году на Рождество дети.

– Останься на ночь, – просит Гордон. – Только один раз. Скажешь ему, что я был в стельку пьян и ты побоялась оставить меня.

– Никогда он не поверит, что ты так напился.

– Скажи ему, по крайней мере, – просит Гордон.

Поставив чайник на огонь, достаю из шкафчика две кружки.

– Только скажи ему, – просит Гордон. Оторвавшись от стены, подходит ко мне. Я наблюдаю, как капли воды, падая с чайника в огонь, с шипением испаряются. Взяв меня за руки, Гордон поворачивает меня лицом к себе. Не спуская с меня глаз, стягивает через голову мой свитер, а затем расстегивает свои джинсы. Опускается на пол, увлекая за собой меня. Крепко держа за плечо одной рукой, другой стягивает с меня джинсы.

По радио продолжается рассказ о том, как опасны мелкие детали кукольных театров: детишки могут их проглотить. Гордон, просунув под меня руки, ласкает мою грудь, а по радио какой-то доктор по фамилии Бридельхан описывает несчастный случай с девочкой, которой подарили игрушечную плиту. Не знаю, о чем там говорили еще. Гордон прижимает меня к себе. Чувствую его дыхание у своего уха, рука его скользит по моему телу, подталкивая меня к его бедрам. Мы перекатываемся по полу, то и дело наталкиваясь на ножки передвижного столика для завтрака, дважды налетаем на холодильник. Опять задеваем столик, с него сваливается сахарница, осколки стекла разлетаются во все стороны. Натыкаемся на подставку для телефона, телефонный аппарат отскакивает к буфету. Голос, записанный на пленку, объявляет: «Вы ошиблись номером…» Над нашей головой, испуская клубы пара, свистит чайник; в кухне появляется собака, лает, вертится около нас, а потом, испугавшись, убегает в гостиную.

При нормальных обстоятельствах все это выглядело бы забавным.

При нормальных обстоятельствах я не стала бы с таким упорством бороться, чтобы оказаться сверху.

Мы сбавляем скорость. У левого плеча Гордона на полу капли крови, тонкая красная полоска около руки. Тыльной стороной ладони отметаю подальше от него осколки стекла, вся ладонь покрывается красными пятнышками с блестками стекла.

Наконец мы затихаем. Встав, я первым делом выключаю газ, чтобы чайник прекратил наконец свои пронзительные вопли. Гордон лежит на полу, наблюдая, как я водворяю на место телефон и закрываю дверь в кухню, чтобы не вошла собака. Бросив на пол свой свитер, усаживаюсь на него, так как пол усеян осколками стекла. Отведя со лба Гордона волосы, смотрю ему прямо в глаза и говорю:

– А тебе не приходило в голову, что Виктору, возможно, уже все известно?

Еду домой, стараясь не думать о наших с Гордоном отношениях, но перед глазами упорно всплывают сцены нашего недавнего свидания. Как странно, что так запутались и усложнились наши любовные отношения. Непонятно, почему мне так грустно.

Если бы я познакомилась с Гордоном до Виктора, я бы не предъявляла к любви такие высокие требования и, несомненно, была бы счастлива, не подозревая о существовании той любви, которую называют бессмертной.

Но благодаря Виктору я узнала иную любовь. Он заставил меня осознать, что не имеет большого значения то, как сложатся отношения людей в будущем. У нашей любви нет завтрашнего дня. Наша с ним любовь жестко ограничена во времени; мы с ним живем в круговороте сиюсекундных эмоций и переживаний. Я научилась его любить не только за то, что он дает мне, но и за то, чем он не в силах одарить меня, за то будущее, которого мы лишены.

По сравнению с Виктором мои отношения с Гордоном кажутся страшным компромиссом, потому что в наших с Гордоном отношениях все логично, исполнено здравого смысла и имеет перспективы на будущее. Действительно, с первых дней нашего знакомства, когда я была от него без ума, уверенность в будущем, долговечность наших отношений имели для меня громадное значение. Но долговечность отношений приобретала теперь для меня новое значение. Если в бесконечных рассуждениях Эстел о духовной материи и есть рациональное зерно, так вот оно: душа, чтобы продолжить свое существование, должна отбросить расхожее понятие о долговечности, должна отказаться от того, что мы привыкли считать справедливым. Если я и люблю Гордона, это не та любовь, которая ему нужна, о которой он мечтает. А кроме того, существует Виктор, мой хрупкий Виктор, чья жизнь тесно переплелась с моей; это и есть моя единственная любовь.

Еду по Нантаскет-авеню, мимо сводчатой галереи биллиардной, закрытой на зиму, вдоль берега океана; проезжаю Хог-айленд, кладбище, холм с возвышающейся на нем старинной пожарной каланчой. Ломаю голову над тем, как объяснить Виктору мое позднее возвращение. Можно сказать, что несколько часов разыскивала Гордона, а потом встретила Аннабель с Ленни и отправилась с ними куда-нибудь. Можно принять предложение Гордона: объяснить, что Гордону было очень плохо и я побоялась оставить его. Можно сказать, что я слишком много выпила и не хотела садиться за руль в таком состоянии.

А можно ничего не объяснять. У меня такое впечатление, что в последние дни Виктор с готовностью верит практически всему, что бы я ни сказала, что ему не нужны мои оправдания, что для него слово «правда» приобрело более величественное значение, чем определение моей сиюминутной лжи.

Но войдя в комнату, сразу понимаю, что никаких извинений не понадобится. Включены все лампы, но Виктор спит, лежит на неразобранной постели. Обхожу комнату, выключаю повсюду свет. Подхожу к окну, чтобы опустить занавеску, и чуть не падаю в обморок от неожиданности, обнаружив в кресле Виктора его отца. Он свернулся калачиком, свесив одну руку. Вытягиваю одно из байковых одеял, лежащих в шкафу. Оно пахнет шариками против моли и можжевельником. Одеяло уютно окутывает Ричарда, но он чуть не просыпается, почувствовав его тяжесть. Что-то бормочет, приподнимается, но тут же падает в кресло.

Осторожно ложусь рядом с Виктором, стараясь не потревожить его неловким движением. Мне хочется оберегать и защищать его. Меня успокаивает его ровное дыхание. Я чувствую себя уютно рядом с ним в этой небольшой квартире, где я научилась всему, что представляется мне важным. Засыпаю, отягощенная новым жизненным опытом. Мне кажется, будто меня переполняют и ищут выхода ответы на все нерешенные загадки жизни.

Глава XIII

Ричард Геддес не сдался, хотя Виктор выставил в ответ на его требования целую батарею причин, объясняющих его отказ. Не помогли ни угрозы сына, что он переедет в другой штат, если его не оставят в покое, ни попытки Эстел утихомирить отца. Шесть часов продолжался накануне спор о том, что делать Виктору дальше со своей болезнью. Сейчас мы в темно-красном джипе Эстел. У него брезентовая крыша, сзади нет сидений. Я сижу на полу, лицом к Виктору, скрестив ноги; каждая выбоина на дороге отдается во всем теле. Эстел ведет машину на бешеной скорости, мы мчимся в Коассет на аукцион антиквариата. По словам Виктора, второго такого обуржуазившегося города не найти во всем мире. Эстел появилась в нашей квартире в девять часов утра.

– Мы не слишком быстро едем? – спрашиваю ее.

– Еле-еле тащимся, никогда не езжу так медленно, как сегодня, – отвечает она. Из-под колес джипа разлетаются в разные стороны снег, мелкие камешки, грязь.

– Виктор, вернемся к вопросу о больнице. Ты же понимаешь, что тебе нечего возразить, – начинает Ричард.

– Почему вы так уверены в этом? – прерывает его Эстел. – Это его болезнь, его жизнь, его выбор – все очень просто.

Эстел резко выкручивает руль влево, сигналя встречному водителю, и просит Ричарда пристегнуть ремень безопасности.

– Вы что – не видите? – спрашиваю Эстел.

– Не вижу? Конечно, вижу. И вижу достаточно много.

– После этого аукциона, – продолжает Ричард, – мы вернемся к тебе, соберем вещи и отправимся прямо в больницу, так, Виктор?

Виктор молчит. Вместо ответа строит отцу рожи. Это его новая тактика: на все предложения отца отвечать нелепыми жестами и гримасами. Обернувшись назад, Ричард выразительно смотрит на Виктора, который, заткнув уши пальцами, отмахивается от него.

Наш джип с трудом протискивается мимо желтого фольксвагена, Эстел кричит:

– Прочь с дороги, если не умеешь рулить!

– Хватит ребячиться, Виктор! – обращается Ричард к сыну. – Не затыкай уши.

– Папа, я не поеду в больницу. Ты забыл о пределах своих отцовских возможностей. Достигнув совершеннолетия, я имею право делать что угодно. Даже закон на моей стороне.

– Что ты там сказал о законе? – переспрашивает Эстел. – Что, полицейские? Ничего в этой машине не работает: ни радарный детектор, ни телефон…

– Если захочу выброситься из этого джипа, имею на то право, – говорит Виктор. – Эстел, прибавь скорость, так легче будет вышвырнуть меня из машины. Хилари, помоги-ка открыть заднюю дверь.

– …ни привод на четыре колеса, ни ремень безопасности, – продолжает свой список Эстел.

Виктор, с трудом сохраняя равновесие, стоит на коленях у задней дверцы джипа; это вовсе не дверь, как у других машин, а такая загородка, как на пикапе. Открывает один металлический запор и принимается за второй. Я уверена, что Виктор дурачится: он подмигивает мне и улыбается. Но все равно эта возня с запорами меня беспокоит. Поэтому с облегчением слышу, как Ричард говорит:

– Может, прекратишь, Виктор? Отодвинься от этой двери!

– Я не разрешаю выбрасываться из моего транспортного средства, – присоединяется к нему Эстел. – Мой страховой агент с ума сойдет. Кроме того, Виктор, ты должен помочь мне на этом аукционе. Ты обещал.

– Ты когда-нибудь задумывался, как твои поступки действуют на Хилари? – спрашивает Ричард. – Посмотри на нее. Бедняжка просто окаменела от страха.

– Со мной все в порядке.

– Она бледна, как привидение, – говорит Ричард.

– Оставь ее в покое, папа.

– Я ее не трогаю. Ты только взгляни на нее. Взгляни, Виктор.

– Держитесь, ребята. Мы въезжаем на мой любимый холм! – восклицает Эстел. Джип с диким ревом взлетает на вершину холма. Внутри у меня все сжимается, когда на бешеной скорости машина устремляется вниз. Кузов джипа заносит вправо, но потом он выпрямляется. Когда скорость снижается до нормальной, Виктор задвигает запоры на задней дверце.

Аукцион проходит в здании начальной школы в центре хорошенькой, как на картинке, деревушки неподалеку от Коассета. В девяти классных комнатах выставлена мебель. У Эстел каталог всех вещей, представленных на аукцион. Она не выпускает каталог из рук. Виктор идет рядом с ней, глядя через ее плечо на фотографии и описания кофейных сервизов, гардеробов красного дерева, трюмо орехового дерева на изящно изогнутых ножках, рокингемских соусников, инкрустированных шахматных столиков.

Виктор вцепляется в каталог, но Эстел вырывает его.

– Мне надо выбрать приличный свадебный подарок для Аннабель и Ленни! – говорит Эстел.

– Если хочешь получить от меня совет, дай мне посмотреть каталог, – возражает ей Виктор.

Я медленно плетусь позади. Рассматриваю стенды с детскими рисунками. На них представлены разные работы детей: рисунки смывающимися красками, коллажи на плотной цветной бумаге; под каждым подпись большими печатными буквами. Много вариаций на рождественскую тему или: «Что такое дом?», «Животные в зоопарке». Какой-то Пенни из первого класса озаглавил свою работу «Красотка» и разукрасил вырезанную из журнала фотографию маленькой манекенщицы, демонстрирующей образцы детской одежды. Крег из третьего класса вырезал из журналов рекламы спиртных напитков и аккуратно наклеил их на картон. Каждая реклама обведена красивой рамочкой. Подписи нет. Крег меня беспокоит.

Ричард останавливается, чтобы напиться из фонтанчика, их много в коридоре. Фонтанчики низенькие, соответствуют росту школьников. Ричарду приходится наклониться; непонятно, как он ухитряется пить в таком положении. Он вытирает рот; я стою, дожидаясь его. Ричард направляется ко мне, но вынужден остановиться: его мучает кашель.

В коридоре много народа, большей частью хорошо одетые супружеские пары, указывают на что-то друг другу в каталоге, одобрительно кивают; эта толпа переходит из класса в класс, рассматривая выставленную там мебель. Все они обходят стороной Ричарда, который все еще кашляет. Наконец он присоединяется ко мне.

– Хилари, не волнуйся, – говорит Ричард, положив руку мне на плечо. – Завтра отправим Виктора лечиться.

В каждой классной комнате выставлены различные предметы антикварной мебели. Эстел останавливается около четвертого класса миссис Кашинг; вся комната заставлена перевернутыми вверх ногами столиками. Обращается к Виктору:

– Как, по-твоему, столешницы можно реставрировать?

Виктор заглядывает в комнату, смотрит на целый ряд тщедушных ножек. Поправляя сползающие с носа очки, оборачивается к Эстел:

– Годятся только на растопку, – отвечает он.

У всех участников аукциона потрясающая одежда, потрясающие духи и потрясающая наблюдательность. У некоторых собаки. Французские болонки и йоркширские терьеры с заколками в кудрявых челках. Изнеженные маленькие собачки, которых приобретают не для охраны. Для этой цели господа нанимают вооруженных молодчиков.

Прохожу мимо двух женщин, у обеих одинаковые нитки жемчуга и одинаковые прически. Они обсуждают, покупать ли комод.

– Ума не приложу, как скрыть это от Дональда, – говорит одна. – Я уже привыкла покупать, что захочется, а ему потом говорю, что получила в подарок от матери. Но теперь она умерла. Сколько я потеряла с ее утратой!

У ее приятельницы губы накрашены помадой темно-бордового цвета. На руках она держит суетливого карликового пуделя; его недавно подстригли, вся шерстка – волос к волоску вплоть до крошечных пальчиков на лапках; он похож на игрушечное деревце.

Когда я прохожу мимо, дамы одаривают меня недоуменными взглядами; то ли боятся, что взвинчу цену на комод, то ли недоумевают, как это я затесалась в столь изысканное общество, – кто их знает.

Чувствую себя не в своей тарелке, а потому ворую. Ворую из каждой комнаты по очереди. Ничего крупного, только то, что можно спрятать в карман куртки. Правда, не устояла перед красивой вазой с декоративным украшением. Но сразу же вынесла ее из здания школы.

Аукционист с копной седеющих светлых волос и с иссохшими, в никотиновых пятнах губами, мгновенно реагирует на каждое движение в зале. Воротничок рубашки ему тесен. Адамово яблоко выпирает прямо над узлом галстука. Он выкрикивает один лот за другим, подзадоривая претендентов:

– На продажу выставлен фаянс Уильяма де Моргана. На продажу выставлена коллекция керамических кувшинов; продается ноттингтонский серебряный кувшин, медная соусница, английская керамика, голландские медные кувшины для молока, стаффордширские фарфоровые фигурки спаниелей, формы для масла, вырезанные из чинары.

Эстел не отпускает Виктора ни на шаг. Не дает ему ни выпить глотка воды, ни сходить пописать. Крепко держит его за руку, тычет в нос каталог и спрашивает:

– Что ты думаешь о мягком кресле с жесткой спинкой и подлокотками?

– Уродливо и в плохом состоянии, – отвечает Виктор. – Отгородили его веревкой, как будто оно страшно ценное. Изумительно дурной вкус.

– Откуда он столько знает об антиквариате? – спрашиваю Ричарда.

– Мать его просто бредила всем этим.

– Меня от этого с души воротит, – говорит Виктор.

– Внимание! – требует Эстел. – Начинается.

– Если меня сейчас вырвет, вы меня простите?

– Если вырвет, отправишься в больницу, – отвечает Ричард.

– Нацисты, – говорит Виктор.

В полдень устраивают перерыв. В кафетерии, где обычно завтракают ребятишки, продают круассоны, крепкий черный кофе, сок и фруктовые коктейли. Все по два доллара. Круассоны, сок, фруктовый коктейль, кофе, – никакой разницы. Легко сосчитать.

– Два доллара за твой сок, два доллара за твой круассон, два доллара за твой кофе… – перечисляет Виктор.

– Это все, сэр? – спрашивает буфетчица. У нее на голове белая наколка, напоминающая шапочку для купания.

– А теперь умножьте все это на четыре и разделите пополам, – говорит Виктор.

– Не создавай ей лишних трудностей, Виктор, – прошу я, наклоняясь к буфетчице; мне очень интересно, на самом ли деле ее наколка – шапочка для купания. Говорю ей: – Дайте нам все в двойном количестве, пожалуйста.

Женщина протягивает Виктору бумажный поднос цвета яичной скорлупы. «Рецуркилированная бумага» – выдавлено на нем.

– Виктор, это для Эстел и твоего папы или ты так голоден?

– Ты меня дразнишь? – спрашивает Виктор, постукивая по круассону кончиком пальца.

– Где Виктор? Аукцион начинается, – волнуется Эстел. – Ричард, найдите своего сына. Он сбежал.

– Может, он в туалете, – успокаивает ее Ричард. Он занял место Виктора и тщательно изучает каталог, чтобы помочь Эстел советами. Говорит ей:

– Послушайте, я же все-таки не полный профан. Смогу помочь.

– Может, ему нехорошо, – высказывает предположение Эстел. – Конечно, заболел не раньше, не позже, – именно на моем аукционе.

– Как, черт возьми, у вас язык поворачивается говорить так? – не выдерживаю я. Терпение мое лопнуло. Готова спорить. У Эстел отваливается челюсть от неожиданности. Ричард, опустив каталог, оглядывается на меня.

– Уверю тебя, Хилари, – говорит Эстел, – я самая преданная поклонница Виктора. Он не умирает. Просто заигрывает со смертью, как все молодые люди. Ричарду следует купить ему мотоцикл, вот был бы фокус. Девяносто миль в час и двадцать крутых поворотов. На повороте ногой касаешься земли, деревья проносятся мимо, – все это изменило бы его настроение.

– У него лейкемия, – напоминаю ей.

– О, все это тянется не первый год, – возражает Эстел. – Разве я не права, Ричард?

– Еще с колледжа, – отвечает Ричард. Он не поднимает головы от каталога.

– Как только Виктор начнет лечиться, все будет в полном порядке, – успокаивает меня Эстел. – Я подыгрываю ему во всех этих разговорах о смерти только потому, что знаю: ничего серьезного с ним не случится. Меня не переубедить, я всерьез верю в потустороннюю жизнь. Только позволяю ему притворяться, что он собирается покончить с собой. Ему это скоро наскучит. Как по-вашему, Ричард?

– Надеюсь.

– И часто он ведь в полном порядке, правда? – спрашивает Эстел. – Как будто у него была легкая простуда.

– Сегодня, например, – соглашается с ней Ричард. – Но я не доверяю этому улучшению.

– Как только у него начнутся сильные боли, он бегом побежит в больницу, вот увидите, – уверенно заявляет Эстел, похлопывая меня по руке.

– Я сама видела, как он плакал от боли, – возражаю ей. – Колошматил кулаками по матрасу, пока я возилась с иглой.

* * *

Отправляюсь на поиски Виктора, но его нигде нет. Попутно ворую какие-то вещи. Статуэтку орла, граненую стальную брошь, рождественское украшение из позолоченной проволоки. Выхожу со всем этим на улицу, где стоит джип. За передним сидением у меня есть тайник, устроенный в здоровенной сумке.

В джипе Эстел и нахожу Виктора; растянулся на полу в задней части машины, глаза открыты, рука, согнутая в локте, на лбу. Ему удалось незаметно вытащить ключи из сумочки Эстел; мотор работает, из приемника несутся звуки музыки Стравинского, обогреватель включен на полную мощность.

Рядом с Виктором в беспорядке раскидано все, что я наворовала: маленький медный чайник середины XIX века, с полдюжины серебряных и хрустальных флакончиков из-под духов, стаффордширская кружка для сидра, два медных подсвечника и две-три серебряных брошки. Выгружаю свои новые приобретения и размещаю их в джипе.

– Ты ненормальная, – говорит Виктор. Подняв за ручку чайничек, вертит его перед глазами. – Представляешь, что будет, когда объявят на продажу эту вещь? Или объявляют: «Три кружки для сидра тысяча восемьсот шестидесятых годов», и тут оказывается, что осталось-то всего две. Зачем ты делаешь это, Хилари? В один прекрасный день нарвешься на большие неприятности. Хилари? Хилари? Не уходи, дорогая. Не сердись, я рад, что ты взяла все это. Слышишь? Мне это доставляет удовольствие.

Закрыв дверцу, залезаю к нему. Виктор со смехом рассказывает:

– Меня вырвало прямо на шарф Эрнста Гибсона. Клянусь Богом, я не нарочно…

– Эстел вместе с твоим отцом представления не имеют, насколько серьезно ты болен, – говорю ему.

– А тебя это удивляет? Молодец, Хилз, что стибрила эту серебряную брошку. Очень хорошенькая и как раз в твоем стиле.

– Я не собираюсь носить ее, – возражаю ему, – просто так захотелось.

– Знаешь, нужно, чтобы тобой кто-то руководил, давал указания. Тебе следует чем-то заняться, вполне законным делом, чтобы поверить в свои силы, самоутвердиться. Может, тебе надо поступить на работу, – говорит Виктор. Он прикладывает брошку к моей груди, любуется ею.

– Ты действительно так сильно болен, как мне кажется?

– Хуже, дорогая, – отвечает он. – Слушай, если тебе придет в голову ограбить кого-то, ограбь отца.

– У людей не ворую, – возражаю ему, – только в магазинах. И, наверное, на аукционах. – Устраиваюсь рядышком, положив ноги на запасное колесо, и играю телефонным аппаратом, который установлен в машине Эстел. Это очень дорогая техническая новинка. Наберешь номер, и тебя соединят с кем угодно. В трубке гудки, хотя, как сказала Эстел, телефон не работает.

Виктор забирает его у меня и тоже начинает играть, притворяясь сержантом полиции; отдает распоряжения полицейским машинам, патрулирующим определенный участок. Нажимает случайные цифры, потом клавишу «передача» и говорит:

– Порядок. Подразделениям: двадцать третьему, десятому, четвертому и первому наступать на второй и третий классы. Двенадцатому подразделению блокировать музыкальную комнату. Особое внимание обратить на детские сады. Проверьте у всех сумки для завтраков и пеналы. Обыщите ранцы учеников шестого класса…

Прижавшись друг к другу, мы засыпаем под звуки музыки Баха. Не знаю, что за вещь, но звучит она так же естественно, как шум волн, доносящийся с океана, пение ночных сверчков, и столь же вечна, как окружающий мир.

Нас разбудил шум двигателя стоявшей рядом машины.

– Где мы? – спрашивает Виктор. Потом вспоминает: – Ах да.

По радио сообщают о готовящихся гастролях бостонской попгруппы. Пластмассовая телефонная трубка валяется на боку.

Вижу в окно джипа приближающихся Эстел и Ричарда. Эстел спускается по лестнице, идущей мимо гимнастического зала. Ричард тащится позади, нагруженный двумя картонными коробками, поставленными одна на другую, кроме того, он несет украшенную резьбой табуретку и сумочку Эстел.

– Ты противный! – говорит Эстел Виктору, добравшись до машины. – Бросил меня на произвол судьбы!

– В полном твоем распоряжении остался мой замечательный отец, – оправдывается Виктор. – Папа потрясающе определяет время изготовления любой вещи.

– Заплатила за все втридорога, и все мне противно, – негодует Эстел.

Ричард запихивает в джип картонную коробку, Виктор, встав на колени, роется в покупках.

– Великолепная керамика, никудышный китайский фарфор, – выносит свой приговор. – Отличное зеркало.

– Но оно перегружено ненужными деталями, тебе не кажется? – хмурится Эстел. – Слишком утрировано, безнадежно устарело. Я просто теряюсь на аукционе. Полно народа, все выкрикивают свои номера, – и я уже ничего не соображаю.

– Не расстраивайся, у тебя все равно ничего не получилось бы. Там было с полдюжины дилеров, которые заграбастали все ценное. Погляди, что добыла Хилари, – говорит Виктор. Он показывает одну из антикварных вещиц, украденных мною.

– Где ты раскопала эту очаровательную пиршественную чашу? – изумляется Эстел. – Она великолепна.

Серый, как дым, туман поднимается с океана. Эстел за рулем, но едем мы медленно. Она передает Ричарду серебряную фляжку с бренди. Они хихикают, как подростки, распивающие на двоих бутылочку. Едва ли она много выпила: слишком осторожно ведет машину; а если она и пьяна, меня это почему-то не волнует.

В двухстах футах под нами бушует океан. Быстро темнеет. Вокруг туман, тусклые огни фонарей и свинцовое небо над головой. Стая чаек врывается в полосу света, я слежу за ними – они черными точками исчезают на горизонте. Виктор лежит на коврике, свернувшись калачиком, его плечи касаются моих коленей. Спит, подложив руку под щеку, спит, несмотря на ухабы, ему не мешают даже наши разговоры. Спит посреди всех этих коробок и сумок.

– Виктор считает, что мне надо работать, – говорю я.

– Вы же работаете: ухаживаете за моим сыном, – возражает Ричард.

– Это не то, вы же понимаете, что я имею в виду.

– Знаешь сказку о полевой мыши, которая считала себя никудышной мышью, потому что не умела ни собирать на поле зерно осенью, ни предупреждать об опасности других мышей, когда поблизости появлялись кот или змея, ни устраивать мышиные домики? – спрашивает Эстел.

Сделав глоток из фляжки, протягивает ее мне.

– Не знаю я такой сказки, – отвечаю ей.

Бренди огнем полыхает у меня в желудке. За окнами джипа Атлантический океан то появляется, то снова исчезает за прибрежными скалами. Вдали мерцают огни маяка, посылая в темноту свои непонятные сигналы.

– Когда наступила зима, – рассказывает Эстел, – и все мышки, собравшись в своем мышином домике, уселись у очага, мышка, которая считала, что от нее никакой пользы, стала рассказывать истории. Она подробно рассказала им, как собрали урожай, как устроили мышиную нору. Каждая история была ясна и понятна всем мышиным братьям и сестрам. И в этом заключалась ее работа.