Текст книги "Дневник Саши Кашеваровой"
Автор книги: Марьяна Романова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
27 апреля
В детстве я вот чего боялась. Появился этот страх, когда я училась в младшей школе, и сопутствовал довольно длительное время. Кажется, я уже носила лифчик (впрочем, еще без физиологических на то оснований), когда научилась справляться с ним настолько, чтобы почти считать его недействительным.
Я боялась человека-который-стоит-под-твоими-окнами-ночью.
Этот человек приходит каждую ночь и просто стоит, но он не может тебя найти, пока ты на него сам не посмотришь. Поэтому если хочется ночью выглянуть в окно, то надо смотреть только на небо или на противоположный дом, но ни в коем случае не опускать глаза и не проверять, ждет ли тебя кто-то под окном. Потому что как только ты увидишь человека-под-окнами, тебе захочется его рассмотреть. Разумеется, ты до конца не будешь уверен, что это именно ТОТ человек, а не просто прохожий курит под фонарем. И вообще – какая-то твоя часть даже не верит в существование этого человека. И рассматривая его, ты будешь как будто адвокатом этой циничной части. Будешь искать в нем будничные черты. Нет ли дурацкого мохерового шарфа. Или собачьего поводка в руках. Так я думала.
А как только ты начнешь рассматривать, он поймет, где ты. Медленно поднимет голову, и ты встретишь его взгляд, увидишь его лицо.
И тогда – все.
Страха такого у меня больше нет, как и многих других странных страхов, но это потому, что я стала любопытная и открытая, а не циничная и отвергающая. Но привычка осталась.
Я очень люблю смотреть по ночам в окно, особенно почему-то зимой.
Но я всегда смотрю на небо и почти никогда – вниз.
Ревность – это яд. Она не имеет смысла. И опускает человека, чье сознание почти эволюционировало до поисков Бога внутри себя, на уровень первобытного самца с дубинкой и тяжелым взглядом из-под разросшихся бровей. Ревность – это дракон, его необходимо найти и удушить, уклоняясь от извергаемого им всепожирающего пламени.
Об этом подумала я, а потом – хренак! – и разбила о стену чашку с рисованным Гомером Симпсоном. Стало легче, но лишь на секунду, так что пришлось разбить еще одну, а потом две тарелки и супницу. У меня слишком много посуды для одиночки-хроника.
Потом распахнула окно и трясущимися руками выудила из пачки сигаретину. Я всегда ненавидела истериков, мне рядом с ними душно и тошно. Всю жизнь предпочитала не выплескивать эмоции, а копить, на худой конец, тихо выплакивать в подушку или извергать на бумагу в виде дурных стихов, чья судьба – быть немедленно сожженными в пепельнице. Однажды, мне тогда было шестнадцать, я взяла перочинный ножик и провела недлинную линию на своей руке – помню, завороженно смотрела, как выступили первые капельки крови, а потом понеслась в ванную, промыла рану и заклеила ее пластырем, пока родители не заметили. Это было чудо самого темного и мрачного сорта – до того мне казалось, что подыхаю, и никакие унылые самоуговоры, что это обычная абитуриентская нервотрепка, не помогали. А тут – тонкая красная линия на моей руке – и стало так легко и почти даже беззаботно, иллюзия крыльев, такое бывает после хорошей бани. Я как будто открывала в своем теле форточку – по-настоящему, физически, – чтобы выпустить все дурное, распирающее изнутри, невыплаканное, невысказанное в лицо, задавленное, скомканное и умело упакованное в готовые взорваться вакуумные мешки. Так у меня появилась маленькая тайна. Невротик-интроверт, я копила черноту столь долго, сколько могла терпеть, а потом запиралась в ванной с ножом, и на моем теле появлялась очередная полоска. Я понимала, что злоупотреблять нельзя – родители заметят и сдадут в психушку, а я – в целом не псих, просто по-дурацки устроена.
В то время я подвизалась в редакции популярной ежедневной газеты – как абитуриенту журфака мне были необходимы публикации. Мне разрешали романтизировать еженедельные статистические обзоры – добавишь пару плосковатых шуток в заметку о том, сколько человек в минувшем мае купили железнодорожные билеты по южному направлению, – и унылые цифры обретают статус текста, который не стыдно показать приемной комиссии. Ну или стыдно, но иного выхода нет, потому что разве доверят написать «нормальную» статью малолетке, которая и связей не имеет, да и со словами обращается как жонглер-недоучка с выскальзывающими из пальцев апельсинами – вроде и кураж есть, но и смотреть на действо почему-то неловко.
И вот в газете работала редактор – цыганистая, полная, умело и со смаком играющая Бабу Ягу Жанна Николаевна. Ее латунные серьги угрожающе позвякивали, когда она плыла по тесным редакционным коридорам, не обращая внимания на расступающуюся толпу. А меня она по неясным причинам взялась опекать. Подсовывала мне все новые статистические выкладки, чтобы я превратила их в подобие авторского текста. И вот однажды она угостила меня чаем с домашней выпечкой, а когда я потянулась через стол за печенькой, вдруг ухватила меня за руку. Пальцы у нее были цепкие, а лак – черным, что в середине девяностых было в диковинку. Жанна Николаевна, нахмурившись, смотрела на почти зажившую царапину, тянувшуюся от запястья к локтю.
– А это у нас что? – сдвинув и без того сросшиеся брови, спросила она.
– Да это так… Кот, – я немного смутилась, конечно, но вообще, мне было не привыкать отделываться от формальных вопросов враньем.
В моем мире взрослые ели удобно скроенное вранье, не морщась и без закуски. Но Жанна Николаевна меня удивила:
– Сказки-то не рассказывай тут, Кашеварова! А то я не знаю, как выглядит царапина от кота. А то у меня самой восемь котов дома не живет… А это тут у нас что, – она бесцеремонно отодвинула мой рукав и увидела несколько заживших белых царапин, аккуратных, как линии в тетради, побелевших, почти не заметных. – Ты издеваешься? Да по тебе психушка плачет!
Не знаю, зачем я ей все рассказала. Наверное, в ней было что-то материнское – в языческом смысле, грозное, но окормляющее. На ее груди хотелось свернуться калачиком и уснуть, мурлыча. Как-то исторически сложилось, что обо всех самых сокровенных проблемах я если и рассказываю, то паясничая и с юморком. Но Жанна Николаевна даже не улыбнулась ни разу, хотя обычно отработанная клоунада такого рода имела успех у публики – я с детства знала, что людей обезоруживает, когда честно и даже несколько зло смеешься над самим собой.
Вот она-то впервые и сказала шестнадцатилетней мне, что терпеть ни в коем случае нельзя. Нельзя доводить себя до такого состояния, в котором боль выпускается наружу только с кровью. Нельзя заклеивать раны пластырем – потому что легче станет только в первый момент, а потом придется с мясом его отдирать. Нельзя заедать боль шоколадом и отвлекать от нее сознание книгой, вином или новым платьем. Боль затаится, как змея в гнезде, а потом отомстит жестоко, ударит по темечку в самый неподходящий момент – наступит тебе кто-то на ногу в трамвае, а ты закроешь лицо руками и будешь рыдать в три ручья в полном ощущении, что жизнь кончена. Надо сразу вызывать свою боль на дуэль – сначала выкричать ее – например, пропеть (я много раз вспоминала эти слова, когда видела в караоке-клубах размалеванных немолодых женщин с глазами больных собак, завывающих пугачевский «Айсберг»), надавать пощечин подушке, пробежать пять километров, наколоть дров. Что угодно, лишь бы почувствовать себя пустой и усталой. А потом уже спокойно выпить чаю и разложить все по полочкам – с психологом или своими силами.
Я вспомнила об этом в то утро, когда разбила о стену две чашки, тарелку и супницу, а потом схватила скакалку, выбежала с нею во двор и, не обращая внимания на подростков, которых созерцание подпрыгивающей меня даже заставило выпустить из рук зажженные уже сигареты, утомила себя до такого состояния, что едва нашла силы приползти обратно в квартиру.
29 апреля
В мой далекий ранний март хранить невинность было не модно. Модно было ее терять.
Мои подруги теряли – нервно, растерянно, пошло, продуманно, глупо. Кого-то бережно открывали, как драгоценную шкатулку, кого-то лихо откупоривали, как бутылку шампанского, кого-то воровато вспарывали, как сумочку в метро. Мне хотелось совместить особенность со спонтанностью, тянула я долго, да, не тот, не там, не то, не то, не то, пожалуйста, не туда. Разумеется, в итоге это было ужасно.
А я сегодня в лужу упала, навзничь, как кегля. Чулки треснули на коленках, сережка с золотой божьей коровкой утеряна, уделано пальто, надломлен каблук, но почему-то в целом это было так весело, что я даже испугалась, уж не флэш-бэк ли это, привет ветреной юности с вечно расширенным сознанием. Так лихо гоготнула, лежу и смеюсь, что мужчина, бросившийся меня поднимать, едва не отдернул руку брезгливо, правда, потом я еле от него отделалась. А сколько брызг от меня было, как от внедорожника на кэмэл трофи. И до сих пор весело. Вообще, сегодня день какой-то веселый, хороший день.
1 мая
Не то чтобы я против женщин-вамп, мачо-соблазнителей, фарфоровых пастушек с синими глазами и белыми-сапожками-в-слякоть, шутов гороховых, развеселых бабников, матерящихся циников, для которых цинизм – уже не точка зрения, а привычная маска, – нет, вся эта братия некоторое время искренне веселит, но потом почему-то начинает утомлять. Не люблю тех, для кого любой интерактив – это сцена для отработки амплуа. Меня тянет к спонтанным. К тем, в ком жив ребенок. А такие, как правило, умеют и фатально бровью повести при случае, и клоунничать, и грустить нараспев.
Такие себя не боятся. Со всей своей сложносочиненной начинкой.
Написала вот:
Мой внутренний пират, шальное альтер эго —
Загар и седина, табак, коньяк, смола —
Так долго жил в весне, что заскучал без снега,
И сонная зима, послушавшись, пришла.
И в этой мерзлоте есть шкура у камина,
На шее, холодна, агатовая нить,
А майский морок лет, где сочно и невинно,
Тревожно вспоминать и трудно объяснить.
И в этой мерзлоте есть дынное варенье,
Над крышами – туман, под окнами – ольха.
А то, что было до – так, недоразуменье,
Засушенных сердец пустая шелуха.
Мой внутренний пират закончит жизнь на рее.
Отправится к тебе по почте ерунда:
«Послушай тчк
А может, мы стареем?».
А ты ответишь вслух:
«Мне кажется, что да».
3 мая
Лера пригласила меня на открытие чайного клуба – одного из тысячи московских оазисов псевдоспокойствия, где играет лаунж, пахнет непальскими ароматическими палочками, а чайные мастера носят цветастые шаровары и улыбаются так, словно давным-давно впустили в сердце Джа.
Не исключено, что ничего не выражающей улыбке в сочетании со слегка расфокусированным взглядом их обучают в процессе трудоустройства. На самом же деле они не меньшие невротики, чем те, кто приходит в подобные места, чтобы, сидя по-турецки на куске ковролина, выпить из чашечек-наперстков какой-нибудь пуэр, который якобы двенадцать лет пролежал в сырой земле, а на самом деле был искусственно состарен методом ферментации.
Тем не менее Лера решила, что лучший рецепт от паники и тоски, которые она почуяла в моем голосе минувшим вечером, хотя мы созвонились всего лишь ради обсуждения последней серии «Анатомии Грей», – это прогнать через организм пару литров хорошего молодого улуна.
Мы забронировали отдельную кабинку, уселись на обшитые разноцветным плюшем подушки, заказали молочный улун с сушеными розовыми бутонами, и потом я все-таки не выдержала и рассказала ей о жене Олега. Хотя изначально планировала быть стойким оловянным солдатиком и держать язык за зубами. Чтобы не слышать обидное и предсказуемое: «Ну я же тебе говориииииила!»
– Ну я же тебе говорииииила, – насмешливо протянула Лера. – Говорила, что там не так все просто, с Олегом твоим. А ты – просто секс, просто секс.
– Я еще сама не разобралась, – честно призналась я, наливая чай в пиалу, больше напоминающую посуду из кукольного набора. – Слушай, неужели у тебя никогда не бывает иррациональной ревности? Подумай.
– Ну… С одной стороны, любая ревность иррациональна…
– Да знаю-знаю, я тоже – Будда, пока не наступает ПМС, – поморщилась я. – Ну вот, например, помнишь, как на пятом курсе я прогуляла зарубежку с Ликой, а ты потом три дня со мной не разговаривала, потому что считала, что наши прогулы могут быть только общими?
– Еще вспомни, как в детском саду приревновала кого-то к поросенку Пятачку, – фыркнула Лера.
– Ну я же серьезно… Я вчера не была способна думать вообще. А сегодня, за завтраком, вдруг меня озарило. Я поняла, почему мне все это время не было ни капельки обидно, и вдруг – бац! – и стало.
– И почему же?
– Да потому что меня против воли втянули в драму, вот почему. Одно дело, когда у тебя даже вроде как и не отношения, а намек на них. Пластмассовая модель союза мужчины и женщины. Ты получаешь то, ради чего все изначально и затевалось. Квинтэссенцию любви. Жадные объятия, слияние двух лун.
– Фу, как пошло это прозвучало…. Кашеварова, ты меня расстроила. Мне нужно выпить что-то покрепче, чем этот чертов чай.
Это была типичная ситуация – мы с юности сначала договариваемся о «вечере здорового питания» – мол, посидим и все обсудим за кефирным супом с укропным компотом, но потом выясняется, что проблема требует повышения градуса.
Не допив чай, мы нашли какой-то паб, заказали по кружке грушевого сидра и тарелку чесночных гренок. Стало намного веселее.
– Мне просто хотелось красивой истории с пунктирными персонажами, понимаешь? – вздохнула я. – Я знаю, как пахнут его волосы и какой диск закольцован в чейнджере его авто, и этого достаточно. Но потом всплывают детали – ну это вполне естественно. Время же идет, мы больше узнаем друг о друге. Стадия деталей – это еще романтика, это еще вписывается в мой идеальный сюжет.
– Вообще, это не его вина, что ты увидела их в магазине, – резонно заметила Лера. – Он не врал, ничего не скрывал с самого начала. Он дал тебе сделать выбор, и ты его сделала.
– Никто его и не обвиняет… Просто из стадии деталей мы перешли в стадию конфликтов. На сцене появились второстепенные персонажи. Мне это не нравится. Потому что за стадией конфликтов непременно последует стадия драм.
– Да уже, – фыркнула Лера. – Ты бы на свою печальную рожу посмотрела. Стадия драм как она есть.
– Я просто больше не буду брать трубку. Он позвонит один раз, другой… И все. Все закончится естественным путем. А в естественной смерти, тем более той, которую ожидаешь, никакой трагедии нет.
4 мая
Я гипнотизировала телефон, светящийся экран которого выдавал его имя, пока он не погас. Так и не ответила. И это оказалось неожиданно наполняюще. Как отпустить птицу с руки и потом снизу смотреть, как она удаляется и как ей все равно, наблюдаешь ли ты ее полет. И ты одновременно чувствуешь себя и обворованным, и немножечко богом. Я знаю, о чем говорю. Помню, как в детстве мы с мамой подобрали во дворе воробья с перебитым крылом, и он несколько недель жил в нашей квартире, пока не окреп и заново не научился летать. Мне было лет не то десять, не то двенадцать – трогательный возраст, когда быстро привязываешься ко всему, что отзывается теплом. А у воробья – я назвала его Петром Петровичем, потому что на его голове произрастал смешной взъерошенный хохолок, придававший ему серьезный и даже начальственный вид, – было теплое брюшко, и когда он сидел у меня на ладони, я чувствовала, как под мягкими перьями бьется нервное птичье сердце. Петр Петрович научился есть с руки и путешествовать по квартире, сидя на моей макушке, но вскоре он уже самостоятельно летал по комнате. Я с ним разговаривала. Он так смешно наклонял голову – потом я заметила, что все воробьи так делают, но тогда мне казалось, что Петр Петрович прислушивается. А однажды я увидела, как он бьется в оконное стекло. Я посадила его на ладонь и вышла во двор. Я знала, что так правильно, но в глубине души надеялась, что он потопчется по ладони смешными кожаными лапками и останется со мной. Но едва мы оказались на улице, как Петр Петрович выпорхнул из моей руки и сначала перелетел на куст сирени, потом – на детскую горку, потом – еще куда-то, и вот он уже смешался со стайкой других дворовых воробьев. И для десятилетней меня это был особенный момент, торжественный и страшный.
Второй раз Олег позвонил тем же вечером – я как раз размазывала по лицу косметическую глину. Бесполезная процедура, зато умиротворяющая. И я снова молча смотрела на экран, а когда он погас, смыла глину и налила себе бокал вина.
Потом было несколько эсэмэсок, на которые я не ответила.
А потом, уже ближе к ночи, позвонили в дверь. И странно, но я даже не подумала об Олеге – ко мне постоянно ведь приходят какие-то курьеры, потому что почти вся моя потребительская жизнь происходит онлайн.
Но это был он. Стоял на пороге с встревоженным лицом.
– Саша, ты совсем офигела, да?!
– Ты пришел сюда, чтобы кричать на меня? – я подвинулась, давая ему пройти в квартиру. Только скандалов на лестничной клетке мне и не хватало.
– Почему ты столько времени трубку не берешь и на эсэмэски не отвечаешь? Я думал, случилось что-то… Или случилось?
– Да проходи уже. Будешь виски?
– Иди ты, – он скинул ботинки, ввалился в комнату и рухнул на диван. – И на работе проблемы, и дома черт знает что, а теперь еще и ты пропала. Что я должен был думать?!
С возрастом приходит волшебный дар – смотреть на мир отстраненно. Не чувствовать себя с головою вовлеченным в процесс. Целительное раздвоение личности – когда ты и кукловод, и марионетка, и зритель в первом ряду, и великий актер, который пусть уже сотню раз произносит некий душераздирающий текст, но слезы в финале все равно настоящие.
Это так удобно – иметь такой внутренний переключатель режимов. Если тебе хорошо – взять и раствориться в моменте, как кусочек рафинада в теплом кофе. Если что-то не так – включить наблюдателя и смотреть на себя со стороны. Такая тактика уже много лет помогает мне казаться флегматиком.
«Я ничего ему не скажу, – решила я. – Это по-идиотски. Он не сделал ничего плохого. Он даже мне не соврал. Ни мои обиды, ни мои старые раны не имеют к нему отношения. Не скажу, что видела их, и точка».
– А я видела вас, – вырвалось у меня само, само, честное слово. – Вы духи покупали.
Он сначала непонимающе нахмурился, но потом глаза его удивленно округлились, и он выдал прекрасное:
– А что же не подошла?
– Наверное, потому, что я – ограниченная мещанка. А что, твоя жена обрадовалась бы, если бы я подошла и представилась по форме?
– Ой, Саш… Я сам уже ничего не понимаю… Все начиналось так просто… И мы с тобой так редко видимся, но это почему-то важно… Короче, я запутался. Наверное, мне нужен хороший мозгоправ.
Помолчали. Я смотрела на него, уронившего голову на руки, непричесанного, и с удивлением думала – ну как человек может казаться таким незнакомым и родным одновременно.
Не к месту вспомнилась наша с Леркой поездка в Перу несколько лет назад. Когда мы пошли с проводником на экскурсию в лес, я вдруг поймала точно такое же ощущение – все вокруг было непостижимым и словно с другой планеты, но я чувствовала себя точно подошедшим кусочком пазла, частью декорации. Тут и в теорию реинкарнации можно поверить – незнакомое место на другом конце света, которое вдруг кажется таким родным.
Мы заговорили одновременно:
Я: А давай сейчас разойдемся и больше не будем созваниваться, никогда? Мне кажется, это будет интересно.
Он: А давай сейчас махнем к моему знакомому туроператору и купим билеты до Бангкока? Мне кажется, это будет интересно.
6 мая
Наверное, самым правильным было бы сразу же послать его к черту. Тем же вечером. Прямым текстом или просто все решить для себя, в последний раз позволить себе воспользоваться им в качестве двери в открытый космос, как ни в чем не бывало попрощаться, а выйдя из отеля, выбросить в ближайшую мусорку сим-карточку. Все равно я примерно раз в пару лет обнуляю контакты. Привычка такая, довольно дурацкая, но за годы я с нею ужилась, как со сварливой тетушкой, в которой все окружающие видят только вредную ведьму, а ты понимаешь, что ее личность шире исторгаемого ею ворчания.
Следующим вечером, возвращаясь с какой-то презентации в такси, я об этом думала.
– Что, бурная ночь? – хохотнул не имеющий понятия о деликатности и частной территории водитель.
У него было простое круглое лицо любителя выпить без закуски, посидеть с мужиками под какого-нибудь Стаса Михайлова и поставить фингал жене, вовремя не подавшей тарелку наваристого борща. Его система координат была плоской, как масленичный блин. Свободных женщин для него не существовало – он их маркировал либо «не повезло с бабьим счастьем, в поисках, надо отечески похлопать по плечу и сказать, что жизнь наладится», либо «гулящая, без царя в голове, допустимо сально пошутить, а вдруг чего обломится». По понятным причинам я попала во вторую категорию, обижаться и отстаивать права было бессмысленно.
Дома я набрала ванну и вылила в нее половину бутылки лавандовой пены – это словно было репетицией обнуления. В жизни новорожденной Афродиты не будет места для странных унизительных связей. Нежась в хлорированной воде, я представляла себе новую жизнь – без Олега – опустеет ли она? Часто ли я буду о нем вспоминать? Захочу ли набрать его номер после третьего бокала? Буду ли думать о том, что вдруг мы однажды встретимся случайно? Как скоро у меня появится новый любовник, будет ли он столь же хорош?
И я воспользовалась «аргументом Скарлетт» – это так удобно, если не чувствуешь себя в силах принять решение. Подумаю об этом завтра. Тем более что после ванны чертовски хотелось спать – меня словно в невидимом гамаке покачивало.
А следующим утром все уже было по-другому.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
