Текст книги "Дневник Саши Кашеваровой"
Автор книги: Марьяна Романова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
27 марта
В одном из офисов, где я когда-то работала, была курилка странной конфигурации – с коридором-загогулиной. Однажды я забилась уже не помню с какой целью в самый дальний ее угол. И услышала, как одна женщина из бухгалтерии (похожая на пятипалубный корабль, такая же пышная и торжественная – огромные бусы на огромной груди, кудри химического происхождения, уложенные кренделем, ядреные румяна) рассказывает другой женщине из бухгалтерии (похожей на богомола-мутанта – огромные глаза за огромными очками, длинные конечности) о том, как справиться с неразделенной любовью. В смысле – женщина-богомол любила и мучилась, а женщина-корабль сострадала и советовала.
– Представь его во всех подробностях, – монотонным голосом йогина, который объясняет, как правильно лежать в шавасане, говорила она. – Его лицо, его костюм, его запонки. Представила?
– Ну да, – неуверенно согласилась женщина-богомол.
– А теперь представь, что он сидит на унитазе и КАКАЕТ, – с интонацией мальчиша-плохиша сказала первая, и мне пришлось рот зажать ладонью, чтобы не выдать свое присутствие басовитым ржанием ахалтекинца. – Сидит и какает…
К чему я это вспомнила?
Да вот, попалось в Гюисмансе:
«Всю неделю Дюрталь в одиночестве грезил о ней. Он не мог работать, даже читать – все заслонил образ этой женщины.
Дюрталь пытался внушить себе низкие мысли, представить незнакомку в минуты слабости, предавался грязным видениям, но этот прием, прежде всегда безотказный, если он желал какую-нибудь недоступную ему женщину, на этот раз не срабатывал. Дюрталь не мог вообразить себе неведомую корреспондентку за каким-нибудь обыденным занятием, она появлялась перед ним всегда печальной, возбужденной, обезумевшей от страсти и впивалась в него глазами, волнуя движениями бледных рук».
То есть, возможно (и даже скорее всего), под МИНУТАМИ СЛАБОСТИ Гюисманс имел в виду вовсе не defecatio, но почему-то, наткнувшись на этот абзац, очень живо вспомнила женщину-корабль и женщину-богомола.
28 марта
Не впервые за неделю меня упрекнули в снобизме, основываясь на суждении, не имеющем лично ко мне никакого отношения. Я сделала вывод (и это уже снобизм, наверное), что определенный (большой) процент людей не умеет думать абстрактно, не принимая за точку отсчета собственное существо. С одной стороны, я даже немного завидую обладателям этого блуждающего идеала, который меняется, когда меняются их жизненные обстоятельства. Они никогда не подвергают себя сомнению, никогда не рефлексируют и не анализируют, принимают себя как безусловное и неоспоримое божество. С другой – считаю, что подобная зацикленность на себе здорово тормозит развитие.
А еще есть женщины, которые не способны воспринимать красоту вне рамок собственного типажа. Это из той же оперы. Я знаю худеньких девушек, которые не способны воспринимать полное тело в ином контексте, кроме как дать совет о диете. Или знаю писательниц, красавицы-героини которых всегда подозрительно похожи на портрет автора. Такое впечатление, что люди боятся жить в открытом со всех сторон пространстве и предпочитают занавешивать глаза шорами, оставляя для обозрения лишь кажущийся безопасным узкий коридор.
29 марта
Олег не звонил мне неделю. Думаю, он тоже что-то понимает. Уверена, что его и тянет ко мне, и тяготит мое общество. Лет десять назад я бы обиделась, сейчас – просто считаю, что он экспериментирует с социальными моделями. Пытается расширить сознание. А на подобное обижаться как-то глупо.
Да и вообще…
На самом деле ни обидчиков, ни раздражителей не существует.
Если вас что-то обижает или раздражает, дело только в вас самих. Вы как многоногое божество индуистского пантеона, и на каждой ноге – ахиллесова пята.
Стоит быть благодарным тому, кто помог обнаружить очередную подобную пятку, ведь это шанс нарастить на ней панцирь. Нет, я вовсе не думаю, что человек должен быть пуленепробиваемым. Я как раз против пропагандируемой на Западе концепции вечного позитива – когда горе не переживается, а замазывается «няшечками» во всех смыслах этого дурацкого, но забавного слова. Я, скорее, о том, что у большинства из нас есть сотни искусственных болевых точек, и каждый дисбаланс – это повод от них избавиться. Для того чтобы работать с этими точками продуктивно, нужно уметь:
а) быть честным с самим собой;
б) быть эмпатом, уметь встать на место другого человека и примерить на себя его мотивы, даже если человек кажется вам мелким, подлым, недостойным.
В большинстве же случаев мелкие обиды просто прокручиваются по привычной человеку схеме – сначала эмоциональный дисбаланс, потом какая-нибудь удобная поза (отказ, невидимый стикер «мудозвон» на лбу обидчика, самобичевание – вариантов много может быть).
С возрастом многие искусственные болевые точки зарастают сами собою. Простой и низменный пример: если подойти на улице к тринадцатилетней девочке и сказать ей – мол, ты урод, у тебя нос картошкой, маленькие глаза и ноги толстые, то она (скорее всего) расстроится, и это нормальная эмоциональная реакция. Если же в аналогичной ситуации расстроится тридцатилетняя женщина, то это признак и незрелости, и полного незнания собственных глубин, неумения с ними работать.
Чем старше становишься, тем больше ценишь все реже и реже встречающихся на пути обидчиков.
Они помогают обрести равновесие.
1 апреля
В День дурака я писала стихи:
В баре у моря осень. Темно и пусто,
Кто-то терзает пряную плоть лангуста,
Кто-то в углу от скуки читает Пруста…
Юные девы танцуют вальсы и твисты,
Трогательно скуласты. И так игристы
Как молодое вино. Берега скалисты,
Южные звезды – праздничные монисты.
Тысячу лет назад ты родилась щенком,
Милым, безродным, с взъерошенным хохолком,
Хвост пистолетом и уши всегда торчком.
Тапочки грызла, гонялась за мотыльком,
Выла на Млечный Путь – все так, ни о ком,
Ни о ком конкретном…
Юные девы, у моря, в дыму сигаретном
Пьют каберне и притоптывают каблуком.
В баре у моря осень. Луна двухвоста.
Смуглый старик – должно быть, под девяносто,
Пахнущий пылью, солодом и компостом,
Словно пришел привет передать с погоста.
К стойке подходит. Ром, говорит, и баста.
Венчики волн как будто из пенопласта.
Тысячу лет назад ты родилась котом,
Толстым, как водится, с меховым животом,
Терлась о ноги, закручиваясь жгутом,
В марте мечтала о страстном и холостом,
В августе – молча прогуливалась под зонтом,
По ночным бульварам —
Так вот сентябрь бредет по приморским барам
В платье немодном, бархатном и простом.
В баре у моря осень. Ты станешь волком,
Будешь курить, слоняться по барахолкам,
Предпочитать вуали простым футболкам.
В баре у моря осень. А ты – как волк.
Сотни днепров в заначке, десятки волг.
Темное небо как грубый китайский шелк.
Тусклая лампа мерцает под потолком,
Юные девы притоптывают каблуком,
Смуглый старик разбавляет коньяк матерком —
Он, окруженный сизым седым дымком,
Кажется богом – но не святым стариком,
а мрачным, древним, жестоким, ветхозаветным.
…Тихо уходишь на стылый пляж босиком,
Выть на луну, беспафосно, ни о ком.
Ни о ком конкретном.
3 апреля
С возрастом начала и сама находить особенный сорт прелести в физическом дискомфорте в его не относящихся к экстриму проявлениях. Мне иногда нравится быть голодной – прислушиваться к нарастающей слабости. Недавно перед публичным выступлением ощутила сильное волнение, а потом вдруг поняла, что это мне нравится, – потому что интересно разложить его по полочкам. Сделать его физиологическим уравнением. Рассмотреть со стороны. Очень нравится физическая усталость. Когда долгодолго идешь куда-то (а я прохожу по городу огромные расстояния) и потом в какой-то момент обнаруживаешь себя совершенно обессиленной – и если не искать лавочку или такси, а продолжить какое-то время идти, то появляется такое интересное ускользающее ощущение. Как будто чувствуешь себя немножко не собой. Умеренная монотонная боль, вроде эпиляции, из той же серии.
Это очень интересно.
4 апреля
Мне очень, очень, очень, в непередаваемой степени, стыдно. Но я это сделала.
Пошлейший шаг. Веками отработанная женская уловка.
Я поступила как завоеватель, не из благородных римлян, а из гуннов-кочевников, диких, сильных, жилистых, с жестокими и безразличными, как монотонный вой степного ветра, глазами. Помню, когда еще студенткой журфака читала о них у Аммиана Марцеллина, мне показалось романтичным, что они презирают стены. Дома казались им зловещими гробницами, и они опасались даже спать под кровлей. Как это похоже на меня саму – я тоже всегда задыхалась в четырех стенах, под крылом родителей, в семье, в офисе – и всегда стремилась к бездорожью и ветру, свистящему в ушах.
Да, я поступила как варвар, предпочитающий прямую атаку изысканному военному плану. Я начала нарушать его, Олега, территорию.
Я начала ему звонить. По вечерам. Сначала мне было интересно – возьмет ли он трубку. Потом я каждый раз будто бы вызывала на дуэль – только непонятно, кого именно – его, врунишку, или собственное эго.
Мне почти сорок. Я – взрослая девочка. И прекрасно знаю, что по негласному городскому этикету женатому любовнику можно позвонить только на мобильный и только в будний день, часов до шести вечера. А еще лучше – прислать эсэмэску. Если уж решилась на то, чтобы встречаться с женатым, будь деликатной. Будь easy. Глотком одуряющего кислорода, свежим мартовским сквозняком. А не газовой камерой. Только так.
В тот вечер ко мне заехала старая приятельница Лида, она привезла ром и воодушевленно объявила, что собирается делать мохито. Высыпала в бутылку чашку сахара, но потом выяснилось, что льда и мяты у нас все равно нет, так что мы по-свойски устроились на подоконнике, сделали бутерброды и отхлебывали странноватое переслащенное пойло прямо из горлышка, передавая бутылку друг другу.
В такие моменты вдруг понимаешь, насколько хрупкая это категория – время. Я так явственно помнила, как та же самая Лида заезжала ко мне в ту же самую квартиру, и мы точно так же сидели с бутербродами, только нам было по двадцать три года, и мы, считая моветоном тратиться на ром, пили кисловатое «Арбатское» вино.
Нам было двадцать три, и мы были самой весной и нежностью, разве что матерились как матросы, но то был не зов крови, не родовая память, заставляющая буднично изрыгать грубости, но почти трогательная попытка казаться циничными и беспринципными. Почему в самом нежном возрасте так хочется слыть циником, а когда взрослеешь и в один прекрасный момент обнаруживаешь, что какой-нибудь доктор Хаус – Ромео по сравнению с тобой, это почему-то не радует, а, наоборот, заставляет стремиться к новому сорту камуфляжа – казаться нежнее и светлее.
Нам было двадцать три, и Лида плакала, потому что была безответно влюблена в какого-то лысеющего профессора, лик которого прятала в бумажнике, как драгоценную святыню, но показать не желала («Все равно он тебе не понравится!»). Она сидела на подоконнике, поджав одну ногу, и на ней было красное платье и пластмассовые бусы, похожие на спелую смородину.
И вот спустя столько лет она снова сидела в такой же позе, с этой пиратской бутылкой, и на ней тоже было что-то красное, только вместо пластмассовой смородины – разноцветные сапфиры, которыми красиво играло заходящее солнце. Лида не плакала. Но дело было не в настроении, а в выдержке, многолетней самодрессировке – истерички слегка за двадцать легко открывают шлюзы и орошают слезами попавшийся на пути подходящий предмет от собственной подушки до дружеского плеча, истерички же под сорок овладевают даром держать себя в руках хотя бы в присутствии третьих лиц. В Лидиных глазах была космическая, предельная грусть, а это куда хуже, чем слезы.
Происходящее казалось мне водевилем. Худший сорт дежа вю и прямое доказательство того, что меняются только декорации, но не суть вещей.
Она уныло рассказывала о ком-то женатом, умеренно бородатом и имеющем докторскую степень по философии. О ком-то, кто несколько лет назад поймал ее в полупустом пабе на крючок Герарда
Реве – кому-то так страстно рассказывал, а Лида вмешалась, и женатый-бородатый сначала удивился, что существуют на свете живые бабы, знающие о Реве, а потом разглядел и тонкую талию, и высокую грудь, и модную красную помаду на губах. Так удивился, а потом так залюбовался, что отодрал Лиду в туалете того же паба, а та была и рада, потому что сочла это удачным, ни к чему не обязывающим приключением, которое поможет «раны зализать». Есть люди, которые вечно зализывают раны, такое впечатление, что они никогда не были цельными, у них все время кровоточащая дыра в груди, и Лида как раз из таких. Женатый-бородатый казался идеальным кандидатом на роль пластыря для раны – он был темпераментным, остроумным, но совсем не в ее вкусе.
Но все, конечно, в итоге обернулось так, что потенциальный пластырь стал самой болезненной из «дыр» в ее бедном латаном-перелетаном сердце. Сначала были прогулки по бульварному кольцу, сидр в темных пабах, многочасовые разговоры о внутренней алхимии, поцелуи в подворотнях и секс везде, где только находилось уединенное местечко. А потом Лида поймала себя на мысли, что женатый-бородатый прочно оккупировал ее сознание, снится, вызывает бешеную ревность – южную такую, кинематографическую, когда хочется, процедив: «Уууу, сссука!», запустить в стену стакан, чтобы он разлетелся вдребезги.
И вот она сидела у меня на подоконнике и казалась мне такой несчастной, постаревшей девочкой, что я решила ее отвлечь и рассказала про Олега. Конечно, немного сгустила краски. Страдательный падеж – в целом не мое амплуа, я всегда предпочитала творительный, но как хорошая подруга намеренно преувеличила: мол, мы с тобой одной крови, обе обездолены и ранены, и вынуждены проводить воскресенья в одиночестве (хотя положа руку на сердце, я бы убила каждого, кто посягнул бы на мое воскресенье). Лида слушала-слушала, а потом и говорит:
– Для тебя, конечно, не секрет, что все они врут, что в плохих отношениях с женой. А знаешь, как проверить, так это или нет?
– И как же?
– А ты позвони на его мобильник, когда будешь рядом, и посмотри, какое имя высветится. Знаешь, как мой меня записал?
– Иван Иваныч Иванов? – еле сдержалась я от оскорбительного для Лиды смешка.
– Хуже. «Гараж. Гарик».
– Ну и ну, – удивилась я. – «Алё, гараж» настоящий.
5 апреля
То, что сказала Лида, всю ночь не шло у меня из головы.
Сегодня я брала интервью у человека, который увлекается боди-модификацией. То есть вживляет себе под кожу стальные шарики, шипы, ядовитой кислотой вытравляет причудливые фигурные шрамы, а на логичный вопрос «зачем?» выдает улыбку Джоконды.
Его зовут Тимофей, ему уже за сорок, и у него рожки.
Рожки. Настоящие. Две выпуклости под кожей.
– Долго приживались, заразы, – сетует он, немного стесняясь диктофона. – В первый раз не получилось. Один шарик загноился, пришлось вынуть оба. Не буду же я с одним рогом, как дурак, ходить.
Я изобразила понимание, ободряюще улыбнулась и кивнула как можно более энергично: еще бы, зачем как дураку с одним «рогом» под кожей разгуливать, что люди-то подумают. Еще решат, что ты не крутой модификатор тел, а просто с лестницы упал и шишку набил.
Еще у Тимофея раздвоенный язык. Тоже сложная операция – раны на слизистой затягиваются долго, отек держался несколько недель – ни поесть нормально, ни поговорить. И потом еще шепелявил месяц, даже логопеда пришлось нанять, чтобы приспособиться.
– Увидел фотографию в британском журнале и не мог успокоиться, как хотелось себе такое же.
– А девушки как реагируют?
– Им нравится, конечно, – Тимофей будто бы даже удивился такому вопросу. – Говорят, что ощущение, как будто целуешься сразу с двумя. А еще я могу есть суши без палочек. Захватывать языком, как игуана муху.
– Эффектно. Но наверное, трудно найти «своего» человека, когда выглядишь так?
– Ну почему же. Я женат уже два года, – Тимофей продемонстрировал фото на коммуникаторе; блондинка, чем-то похожая на Клаудию Шиффер. – Но у нас договоренность, что, если у кого страсть, ни в чем себя не ограничиваем.
Домой я возвращалась озадаченная. Куда катится мир – мужчина с рогами и раздвоенным жалом спит с клоном супермодели, да еще и позволяет себе страсть на стороне. А мы, женщины приятной наружности, без хвоста, копыт и шрамов, по большей части неприкаянные. Может быть, в этом и дело – мы слишком обычные для Москвы нулевых? Может быть, если ты уже не так уж молод, не ослепительно красив, и язык у тебя подвешен куда хуже, чем у Дуни Смирновой, ты должен обзавестись искусственной «самостью»? Вытатуировать огромного тарантула на лбу – чем не поза? Или вставить в глаза линзы с эффектом кошачьего зрачка?
В ту ночь мне снились мужчины-гиганты, головы которых были размером с мой дом. Они нагибались к окну, за которым я, беззащитная и маленькая (помню, похожая сценка была в «Годзилле»), сначала смотрели с обезоруживающей суровостью, а потом просовывали в мою форточку проворный раздвоенный язык, хватали меня и утягивали в пасть. Как игуана муху.
А утром за мной заехал Олег, мы отправились завтракать в «Старбакс», и когда он пошел в туалет, забыв на столе мобильник, я, поколебавшись секунду, все же набрала его номер.
На дисплее высветилось: «Кашеваров Александр».
7 апреля
Я крута, крута, крута, круче, чем Лара Крофт, и Стив Тайлер, и даже тот чувак из книги Гиннесса, который вдыхал носом дождевых червей. Купила в Интернете билет и отправилась в Амстердам – одна, на два неполных дня.
Мне так нужна была пауза. Отдохнуть и от серости (ненавижу московскую слякотную весну, когда душа вроде бы поет, а под ногами – грязь да собачьи фекалии), и от этой вязкой, как болото, ситуации. Послоняться по улицам чистого города, покататься на арендованном велосипеде вдоль каналов, поесть свежей рыбы в порту, покурить травку в кофе-шопе. И ни разу, ни разу за уик-энд не созвониться ни с демоном-искусителем (Олегом), ни с ангелом-хранителем (Леркой).
В Амстердаме поймала странное ощущение. Как будто бы попала в чужое временное пространство, которое живет по своим законам. Медленно. Вот как получилось: несколько лет назад я тоже была в Амстердаме (самое смешное – примерно по такому же поводу, в поисках абстракции от бесперспективных отношений, затянувших трясиной), и вот в самолете, листая путеводитель «Афиша», обратила внимание на описание винтажного магазинчика Laura Dolls. Тогда я только начинала собирать коллекцию винтажных платьев, и естественно, туда отправилась. В путеводителе было написано, что в магазине пахнет разогретым утюгом и приветливая блондинистая хозяйка, склонившись над доской, тщательно гладит кружева. Когда я вошла в магазин, там действительно была блондинка, колоритная, бледная, в сером кардигане. И она действительно гладила кружева. Мы немного поговорили, и я купила платье и несколько юбок.
И вот прибыв в город, я снова отправилась в Laura Dolls, без особенной надежды, привыкшая, что московские симпатичные местечки существуют пару сезонов, а потом остаются только в виде воспоминаний. Но магазин был на месте.
И блондинка тоже. В сером кардигане. Она гладила кружева, склонившись над доской.
А мне стало не по себе.
Потому что за эти несколько лет я, словно персонаж компьютерной игрушки, десять жизней прожила. Вокруг менялись декорации, все поворачивалось на 180 градусов и обратно, периодически моя жизнь начинала восприниматься не моей, а потом моей снова.
А бледная блондинка каждый день гладила кружева в своем магазине.
Странно.
А вечером отправилась в какой-то бар близ квартала красных фонарей. План был таков: заказать глинтвейн, какой-нибудь торт с орехами и творогом, устроиться у окна с блокнотом и писать как минимум дурные стихи (а лучше – статью в жанре «поговорим о целительном одиночестве», которую потом можно будет продать московскому глянцу, окупив часть поездки).
Но получилось все не так.
Вот странная штука: почему-то всегда, когда я настраиваюсь на очищающее одиночество, в поле зрения оказывается компания или человек (да что уж там, симпатичный мужик, как правило), из-за которого все планы коту под хвост. Недавно в одной милой тесной компании обсуждали обеты. Одна моя приятельница, увлекшись крийя-йогой, задумала дать обет целибата на год-другой и посмотреть, какое влияние это окажет на ее сознание. Лично я бы рехнулась, честное слово, наверное, я недостаточно «просветлена» для таких трюков. Но в ее устах все это звучало почти логично – я слушала и верила, что это и в самом деле будет фантастический опыт.
– Это будет нетрудный обет, – говорила она. – Я сейчас настолько сосредоточена на себе, мой взгляд настолько направлен внутрь, что вокруг и мужиков нет. И секса мне не хочется. И все это так естественно, как сама жизнь.
И в этот момент один человек, мудрый, взрослый и опытный, сказал, и на лице его расцвела печальная улыбка «повидавшего»:
– Только ты учти: как только дашь обет, они все и появятся. И они будут прям как ты любишь. Как будто по заказу. И это будет трудно.
Не знаю точно, чем эта история в итоге закончилась, но до меня дошли слухи, что та приятельница вскоре после разговора вышла замуж за немецкого йогина, поселилась с ним в Баварии, и они там организовали чуть ли не тантрическую секту с собственной идеологией и вектором роста. Мы еще тогда с Лерой шутили – может, и нам дать целибат, может, тогда высшие силы и перед нашим носом помашут козырным тузом? Но потом пришли к выводу: нет, перед нашим – не помашут. Они же, силы эти пресловутые, прекрасно разбираются и в нас самих, и в наших мотивациях, так что рассчитывать на дешевый трюк и «везение дурака» – бесполезно.
И вот села я у окна с тетрадкой, написала: «Сто лет стояли на причале, /Многозначительно молчали, /И я души в тебе не чаяла, /А ты… а ты смотрел на чаек», а потом угораздило меня оглянуться вокруг, и у барной стойки я вдруг заметила… Олега.
Он был в любимом своем свитере из серого кашемира, волосы взлохмачены; перегнувшись через стойку, просил у бармена, кажется, пиво. Наверное, взгляд мой стал электрическим, потому что он обернулся, и – ну, разумеется, я увидела, что никакой это не Олег, а незнакомый мужик его типажа и комплекции, который принял мой остановившийся взгляд за приглашение и, получив свой бокал вишневого пива, пришел ко мне за столик. Выяснилось, что его зовут Бен, и он вообще из Сиэтла, но уже год мотается по миру – благо, есть что проматывать. Бросил хороший университет. Потому что жизнь – лучший учитель. Чувствует себя хиппи и абсолютно счастлив.
Эта речь плохо вязалась с дорогим его свитером и обильным буржуазным ужином, который он велел подать, когда к нам подошла улыбчивая веснушчатая официантка. Бен был моложе меня лет на пятнадцать, но то ли в полумраке бара ему это было незаметно, то ли он любил выдержанный коньяк, то ли я еще ого-го (последнее, учитывая мой образ жизни, маловероятно, да я никогда и не стремилась).
И я подумала – а, наверное, забавно будет отправиться сейчас в отель с клоном Олега, устроить себе акт мрачной сублимации, сравнить ощущения, получить прививку и вернуться в Москву с ощущением того, что страдать по людям не имеет смысла, все равно все они умрут. Да и Бен явно был не прочь такого сценария (уж не знаю, честный ли это был интерес или тоже жажда сублимации) – спустя четверть часа он пересел на деревянную лавку рядом со мной, приобнял меня за плечи, шептал в ухо анекдоты, в каждом из которых минимум четыре раза встречалось слово fuck.
В какой-то момент, воспользовавшись тем, что он отошел за очередным пивом, я быстро расплатилась и ушла. Возвращаться в гостиницу по ночным пустым улицам было приятно – я наконец ощутила в себе зарождение волшебной пустоты, которая мощной волной смывала все-все внутри меня, оставляя за собою лишь мокрый, в осколках ракушек, песок.
А вчера на фейсбуке мне написал товарищ, с которым я однажды, в годы студенческие, сидела в длинной очереди к стоматологу. В приемной не было журналов, и у нас сложился вынужденный разговор случайных попутчиков, easy talk. Моя память устроена по-дурацки – файлы в ней хранятся, как правило, вечно. Сама я (то есть та часть сознания, которую я привыкла называть «я») об этом не подозреваю, но потом, в качестве реакции на какое-нибудь фас-слово или действие, вспоминаю в мельчайших подробностях диалог или ситуацию, произошедшую много лет назад.
Например, про того, из приемной, вспомнила, что жена собиралась поехать во Францию, чтобы уши подшить (это он так выразился – «уши подшить»). У нее были уши оттопыренные, и она нашла хорошего хирурга.
Больше я его никогда не видела, никогда о нем не вспоминала, мы не обменивались телефонами; непонятно (да и неважно), какая кривая вывела его на мой аккаунт.
Но я подумала о том, что соцсети убрали из жизни современного человека пафос прощания. Слово «навсегда» теперь ассоциируется с потерей исключительно физической.
Хорошо это или плохо, я еще не решила.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
