Текст книги "Дневник Саши Кашеваровой"

22 июня

Это был странный вечер. Мы с Олегом договорились пойти в кино. Он только что вернулся из Цюриха – затянувшиеся почти на неделю переговоры, и я не знала, говорить ли ему об ужине с Олей. Лера считала, что, отмалчиваясь, я будто бы вступаю с ней в коалицию. А единственная коалиция возможна с ним. Я должна держаться как одно целое, если хочу, чтобы он так меня и воспринимал. У Леры в голове не укладывалось, что я, возможно, хочу вовсе не этого. Она почему-то считала, что все, кто не может определиться с желаниями, на самом деле хотят крепкую семью.

А я просто устала.

Как тот инопланетный синий бык из «Альтиста Данилова».

И вот вечером на моем пороге материализовался Олег, он был слегка навеселе, и в руках его была спортивная сумка.

– Ой, ты даже домой с самолета не заехал, что ли? – удивилась я. – Тебя покормить? У меня есть паста.

– Почему же, заехал как раз, – он качнулся навстречу. – Мне надо было поговорить с женой.

– Ты меня пугаешь.

– Я все решил, – покачиваясь и цепляясь за дверной косяк, изрек он. – Я ухожу.

Втиснулся в мою тесную прихожую, сбросил ботинки, доплыл до дивана и с облегченным вздохом рухнул на оный. Я же со священным ужасом смотрела на мужчину, который бывал в моей квартире достаточно часто для того, чтобы полуавтоматическим движением нащупать пульт от телевизора, не глядя, закинуть ноги на резной журнальный столик, который я некогда привезла из Китая.

Стало очевидно, что, во-первых, ни в какое кино мы не идем, а во-вторых, в моей жизни только что произошло нечто важное. Как всегда, в неподходящий будничный момент.

Я пошла на кухню и сварила для него густой травяной чай, отрезвляющий. Внутренности моих кухонных шкафчиков похожи на ведьмовской погребок – сотни банок с сушеными травами, какие-то ростки, лепестки, орешки. Я бросила в кастрюлю лимонник, чабрец, свежий вьетнамский улун, крымскую железницу и несколько ложек брусничного варенья, а когда вернулсь в комнату с огромной глиняной пиалой, из которой поднимался к потолку ароматный парок, Олег уже спал.

Поставив чашку, я с ногами взобралась на подоконник и закурила.

Это был не мой, совершенно не мой сценарий.

Наше волшебство было израсходовано, и началось строительство карточного домика.

Мы рассказываем друг другу сказки. Даже самые честные из нас. Так уж мы, люди, устроены.

Курочка Ряба. Грустная московская сказка

У некой Оленьки муж с завидной периодичностью нес золотые яички – то домик в Барвихе снесет, то виллу в Ницце, то новую коллекцию Прада, то блестящий красный автомобиль. Бизнес у него был процветающий. Оленькина жизнь была похожа на сказку. Дом полная чаша, идеальный быт обеспечивают экономка, похожая на Надежду Константиновну Крупскую, филиппинки-горничные и повар из итальянского города Верона. Того самого, где жили Ромео и Джульетта. Оленька на повара того иногда смотрела с нарастающей тоской – отмечала, до чего же смуглы и длинны его пальцы, до чего же зелены глаза, шелковисты буйные кудри. Иногда повар ей снился – сначала они целовались на увитом плющом стареньком балконе, а потом приходили злые Монтекки и Капулетти, и бедной Оле приходилось принимать ботокс внутривенно, потому что жизнь без солоноватого вкуса его жадных губ казалась лишенной блеска и смысла. Оленька считала себя несчастной и целыми днями занималась преимущественно тем, что убивала время, которое считала злейшим своим врагом. Она была отважным генералиссимусом, в

распоряжении которого числилась целая армия, помогавшая изрубить в куски ненавистные часы и минуты, – и салоны красоты, и массажные кабинеты, и рестораны диетического питания, и йога-клубы, и магазины с платьями. У нее была платиновая visa с неограниченным лимитом и грустные глаза инопланетянки, за которые когда-то и полюбил ее исправно несший золотые яички муж.

И вот однажды, под Рождество, муж снес специально для любимой своей Оленьки коллекционный фарфор, восемнадцатый век, четыре чашечки с блюдцами и молочник, с тонкой позолоченной каймой, в ирисах, пионах и чайных розах. А Оленька вдруг посмотрела сначала на толстобокий малиновый пион, потом на толстобокого румяного мужа, и так тошно ей стало, так невыносимо тошно, что она взяла молочник, прямо за носик тончайшей работы, и запустила его в стену. И тот, жалобно звякнув, распался в прах. Муж опешил, а Оленька уже не могла остановиться. Била-била, била-била, и вот, наконец, весь сервиз целиком и разбила.

«И вообще, у тебя любовница, – сказала Оленька. – И я о ней давно знаю. Она балерина, уродина и дура, так-то!»

Муж разозлился, собрал вещи и ушел. Но к вечеру передумал и вернулся, да не один, а с самым дорогим московским адвокатом. «Почему я должен убираться из собственной квартиры?! Нищей тебя взял, нищая и уйдешь отсюда!» И кредитку отобрал, и даже карточку в спортклуб взять с собой не разрешил. И с поваром из Вероны она попрощаться не успела, и только экономка, похожая на Надежду Константиновну Крупскую, насмешливо сказала ей вслед: «Роман Гаврилыч просил передать, чтобы вы больше ему не звонили, все бумаги пришлет на подпись его ассистент».

Грустная Оленька сняла однушку в Кузьминках и устроилась продавцом-консультантом в парфюмерный магазин – уж в чем, а в баночках-скляночках она разбиралась, как в таблице умножения. Сначала, конечно, было невыносимо – и экономить она не умела, и утреннее метро казалось ей филиалом преисподней, и на нервной почве она подсела на «крошку картошку» и набрала четыре килограмма. Но потом ничего – обжилась в новых обстоятельствах, завела кота и назвала его Капулетти, а потом и новый муж появился, хороший парень. И нес он для Оленьки яички, да не золотые, а простые – то билеты в Крым на неделю купит, то перстенек серебряный с мутным аметистом подарит, то пиццу деликатесную на дом закажет. И стали они жить-поживать, и секс, между прочим, был прекрасный, и Оленьке даже не снился больше увитый плющом старенький балкон и чужие смуглые нежные руки, и жили они долго и счастливо, и умерли в жерле какого-то очередного московского ЧП, в один день.

В мои восемнадцать самой заветной мечтой было поскорее съехать от родителей. Обзавестись территорией с моими правилами. Чтобы никто не

заглядывал в мой шкаф под благородным предлогом «хотела разложить по полкам чистое белье», чтобы мою еще не утвержденную красоту не отнимали непрошеным утренним комментарием: «А по-моему, эта юбка тебя полнит». Чтобы в холодильнике не было никаких пончиков, если я на диете, и чтобы никто и никогда в радиусе десятка метров от меня не пытался сварить мясной суп, потому что меня мутит от запаха вареной плоти. Чтобы можно было делать только то, что хочется мне, и ни перед кем за это не оправдываться.

Мне еще повезло. Мы с родителями жили в трехкомнатной квартире, у меня с детства был свой угол – может быть, поэтому я и выросла такой неженкой. Вот Лера и ее мать до пятнадцати обитали в коммуналке на Знаменке – это была прекрасная коммуналка как из старого советского кино. Старинный расшатанный паркет, высоченные потолки с лепниной, соседи – обаятельные чудики, которые воспринимались почти семьей. Настоящая школа жизни. Когда приходится вставать на час раньше, чтобы занять очередь в туалет. И даже яичницу ты себе жаришь не в любой момент, а по расписанию – чтобы не занять ненароком плиту, когда у тети Мани запланированы мясные кулебяки. Как большинство детей, Лера воспринимала реальность вокруг себя нормой, вела точку отсчета от собственной личности и окружающего ее пространства. Конечно, она бывала в гостях у одноклассниц и видела, что у некоторых имеется собственная комната с немецкой мебелью и сшитыми на заказ шторами, но ущемленной себя не чувствовала. Даже наоборот – когда им наконец дали квартиру в Чертанове, Лерка рыдала и отказывалась выглядывать в окно – ей все мерещилось, что из столицы они перебрались в какой-то сказочный Мордор. Она-то привыкла к чистому Арбату, к разношерстной толпе и богемным аборигенам, к приветливым интеллигентным старушкам, к тому, что за свежим хлебом можно пойти хоть в домашних тапочках – никто и слова тебе не скажет. Она привыкла гулять с подружками до полуночи, петь под гитару у стены Цоя, кокетничать с байкерами, уютно переругиваться с дворниками, болтать с уличными художниками и музыкантами. Привыкла к тому, что улица была продолжением дома, безопасным миром, в который она вросла всем существом. У московского центра свои законы. В Чертанове же все было серым и неуютным. Одинаковые безликие дома, люди с серыми лицами, соседи, которые и не думали улыбнуться друг другу при встрече. Мрачные молодые люди в синтетических спортивных костюмах пили пиво в детских песочницах, а когда в самый первый день новой жизни, проходя мимо такой компании ее ровесников, Лера машинально поздоровалась, кто-то зло бросил ей в лицо: «Отвали!», и потом все хохотали ей вслед. Ее совсем не радовало, что теперь есть и своя комната, и ванна, в которой можно сидеть с книгой хоть часами, и новенький белоснежный холодильник, из которого никто не умыкнет твой глазированный сырок. По ночам она плакала.

Уже взрослая Лера спокойно относилась к толпе. Я вот всю сознательную жизнь старалась избегать давки в любой ее разновидности – будь то рок-концерт или утренняя метрополитеновская давка. Толпа казалась мне агрессивной средой, в которой таким, как я, выжить трудно. Толпа как будто напирала со всех сторон – какофонией обрывков фраз, запахом чужих волос и тел. А Лера умела абстрагироваться.

Для меня же личная территория всегда имела целительный эффект.

Вот еще что странное я заметила. Пока ты просто встречаешься с мужчиной, он относится к тебе так, словно ты – идеал, о котором он и мечтать не смел. А все то, за что даже тебе самой иногда бывает немного стыдно (привычка не мыть чашки, пока все не израсходуешь, нежная любовь к винтажным платьям, дружба с богемными персонажами, большинство которых похожи на выпускников дурдома), воспринимается им как милые странности. Но стоит вам съехаться, как из непогрешимой богини ты превращаешься в потенциальную Галатею. Он кривит губы, когда ты собираешься на чай в мастерскую к знакомым художникам – еще несколько месяцев назад смеялся, когда ты рассказывала байки из их жизни, а сейчас: «Ну что у тебя может быть общего с этой кучкой маргиналов?!» Или вы собираетесь в какие-то гости, и вдруг он останавливает тебя на пороге: «А как человек одеться ты не могла?»

Самое обидное: ведь я никогда и ничего от моих мужчин не скрывала. Знаю, есть сорт женщин: в статусе невесты они ведут себя как чеховские душечки, а стоит заполучить штамп о регистрации брака, как выпускают на волю внутреннюю ведьму. Я же мало того что всегда остаюсь самой собою, так еще и задаю мужчине вопрос, перед тем как съехаться: «Уверен ли ты, что точно понимаешь, что я за человек? Что тебе будет комфортно именно с такой, как я? Я же немного чокнутая, даже по московским меркам!»

И они всегда с радостью принимали меня «как есть», а потом выяснялось, что их все же хоть несколько деталей да не устраивает.

Что это такое – моя жизнь, почему я так цепляюсь за декорации, которые многим показались бы не очень-то и привлекательными. Ну как же – одинокая взбалмошная баба, не прочь выпить крепкого, не умеет строить отношения, которые в глянце называют «конструктивными», общается преимущественно с такими же неудачниками, как она сама. В кошельке у нее то густо, то пусто, причем это всегда зависит не от нее. Просыпается в полдень, глушит кофе литрами, курит, хоть и знает, что от никотина морщинки и дурно пахнет изо рта. Пишет какие-то глупые статейки, может за одну ночь пропить солидный гонорар, живет по-стрекозиному, днем сегодняшним. Шляется по странным кабакам, водит дружбу с сомнительными маргиналами, носит армейские ботинки и старинные шляпки с вуалью, громко смеется в общественных местах, любит в одиночестве гулять по бульварному кольцу. И дома у нее бардак и хаос.

Мой дом. Черные шторы, тяжелая дубовая мебель, широченные подоконники, на которые мне нравится забраться с ногами и сидеть часами с тетрадкой или книгой. Здесь пахнет кальянным дымом и непальскими ароматическими палочками. И это пространство, никогда не знавшее компромиссов. Моя личная территория, на которой я могу делать что душе угодно – хоть играть в степфордскую жену и печь шоколадные кексы, хоть устраивать рейв-пати. Кусочек Москвы в пятьдесят с небольшим квадратных метров, который живет по моим диктаторским законам.

Мои тексты. Я всегда знала, что мне не хватает таланта для того, чтобы стать настоящим брахманом и транслировать космос, но в то же время надеялась, что однажды смогу войти в такое состояние – когда словно форточка в макушке распахнется, и слова станут другими, и хотя бы десять человек, прочитав их, почувствуют себя наполненными.

Мои приключения.

Мои девочки.

Вот они, мои девочки, нежные гуманитарные девочки, некогда мечтавшие о мужчинах с волчьим взглядом, аристократическими манерами, мягкими ладонями и словами, которые пробирали бы крепче, чем «Рождественский романс» Бродского. «Девушки на мосту», на пути которых не встретился печальный и сильный Даниэль Отой с новой жизнью за пазухой, и вот они раз за разом с разбегу бросались в мутные воды разрушительных отношений. Они сначала сочетались браком с ненормальными хиппи, потому что считали, что это единственно возможный вариант для них, инопланетянок. А потом понимали, что хиппи хороши лишь в гомеопатических дозах, и меняли их на бесцветных клерков, потому что путали скуку смертную с надежностью. Многих из них поглотил и растворил в себе быт, они обросли килограммами, предубеждениями, их библией стали красочные каталоги турфирм, а острова, песок которых они топтали пару раз в год, – обетованным раем и единственным смыслом, оправдывающим круговерть. Многие из них из милых девчонок со странностями выросли в истинных городских сумасшедших. Не так давно ко мне на улице обратилась женщина с растрепанными седыми волосами, на ней была мятая бархатная шляпа с шелковыми пионами на полях, ажурное пальто не первой свежести, солдатские сапоги, и пахло от нее духами «Пуазон» и кошачьей мочой. «Девушка, давайте погадаю», – хрипло предложила она, и я вдруг поняла, что где-то на периферии моей жизни уже мелькали и этот низкий голос, и этот изломанный силуэт. Несколько секунд замешательства, и я не без труда узнала в ней Аглаю, которая училась со мной в одной группе на журфаке. Тогда, двадцать лет назад, ей тоже нравилось эпатировать, но это воспринималось милой простительной шалостью, потому что при ней было бесспорное алиби – юные розовые щечки с ямочками и блеск в широко распахнутых глазах. Она была веселой и тратила себя направо и налево. Кто-то собирался прогулять зарубежку и отправиться в пивной бар – Аглая первая поддерживала прогульщиков. Кто-то решил выйти на Гоголевский бульвар, писать там стихи на салфетках и раздавать прохожим – Аглая уже там. Поход по горам Северного Кавказа, чтобы спать под открытым небом, есть что попало и ловить стареньким объективом лесных котов, заночевать на крыше высотки, поехать в Чертаново к какому-то бывшему заключенному, который делает красивые татуировки, – она охотно участвовала во всех сомнительных мероприятиях. Мы Аглаю любили, хотя и не верили, что у нее есть будущее. И оказались правы, к сожалению. Она-то мечтала о другом – мотаться по экспедициям, писать об этом спецрепы, быть аутсайдером-интеллектуалом. А получилось вот что. «Девушка, дайте я вам погадаю».

Мои любимые девочки. Кто-то и вовсе не дожил до сорока. Девы, склонные к рефлексии, часто обладают иммунитетом оранжерейных цветов. Они такие тонкие, такие всегда готовые страдать, что иногда кажется – сами наколдовывают себе смертоносные опухоли, которые быстро, как гигеровские серые чудища, пожирают их изнутри.

В прошлом году хоронили Таню. Поэтесса, колумнист известного сайта, бывшая красавица, чьи эльфийские черты с годами растворили коньяк и ром, которые она потребляла литрами. Таня умела так излить в вордовский файл свою экзистенциальную тоску, что многие плакали, когда читали ее тексты. Она как будто бы ядом каждую строчку напитывала, и все, кто имел смелость прочесть колонку, становились немножечко отравленными. За нее боролись редакторы, ей много платили. Таня была очаровательно несчастна – никакой стабильности, но много красивых странных историй с неподходящими мужчинами. Она была гением безответной любви и гуру расставаний. С Таней было хорошо пить ром в тесной кухоньке, слушать Леонарда Коэна и часами говорить о том, почему счастье – невозможно. Таня могла объяснить это сотнями способов, один красивее другого. И вот в начале прошлого сентября она позвонила из онкоцентра на Каширке, она говорила о предстоящей операции так буднично и почти с юмором, что мы не отнеслись к этому всерьез. Почему-то никто из нас не подумал, что Таня относится к такому типу людей, которые будут месяцами рыдать из-за того, что какой-нибудь хрен с ахматовским профилем покинул орбиту их жизни и переехал в другую реальность, где Таням с их кальянами, стихами и депрессивным надрывом места нет. Но хладнокровно отнесутся к объявленному факту, что их время истекает. Никто из нас даже с ней не попрощался. Все как-то быстро случилось. Глиобластома, пять процентов выживаемости, в которые она, конечно, не попала, потому что в картах ей везло даже меньше, чем в любви. Уже в октябре она перестала понимать речь, а под Новый год позвонила ее сестра и пригласила на похороны. А потом мы с компанией журфаковских девчонок пошли в ОГИ и почти всю ночь говорили на любимую Танину тему – о невозможности счастья. Тем более для таких, как мы. И кто-то вдруг стал вспоминать, кого мы потеряли, и за четверть часа мы набрали внушительный список покойниц. И это было так страшно, ведь всем нам еще не было даже сорока. Но нежные ранимые девушки перегорают быстро.

На поминках все возмущались, что Таню отпевали – а ведь она была страстной язычницей. Звучали страшные слова – «предательство», «неуважение к памяти мертвеца»…

Но лично я считаю, что похоронный ритуал – для оставшихся. Он в том числе помогает пережить потерю. Кто-то сможет поймать «возвышенное» состояние и почувствовать вечность, если развеет прах некогда близкого человека над его любимым садом или чем-то там еще. Кому-то будет легче, если бородатый человек в ритуальной мантии красивым басом споет о том, что жизнь души только начинается. Поэтому ориентироваться в этом случае следует не на характер (или даже – хотя многие со мной точно не согласятся – не на волю усопшего), а на внутренние ощущения оставшихся, тоскующих по нему.

По поводу воли умершего. Мне кажется, это очень похоже на то, как маленький мальчик, например, говорит маме – а ты, мол, выйдешь за меня замуж, когда я вырасту. И мама его гладит по голове и соглашается. И было бы странно, если бы он вырос, и мама сказала – ну что, все, как и договаривались, женимся? Умирая, человек становится не то чтобы даже чем-то большим, чем он был, но чем-то иным. Уверена, если бы это иное могло вербализовать свои новые устремления, оно бы посмеялось над своими отжившими пафосными желаниями по поводу кучи мяса, к которой оно когда-то применяло слово «я».

Если бы у меня самой было завещание, я бы в нем дала распоряжение по поводу тела – хоронить так, как покажется удобнее и проще, не заморачиваться. Чем бы это «удобнее» ни оказалось – хоть пусть отпевают, хоть займутся некрофилией, если так проще пережить мое отсутствие, хоть отдадут на съедение лисицам и мишкам.

Мои девочки, как их осталось немного. Настоящих, первозданных, не предавших себя во имя сомнительной стабильности.

Под сорок, помыкавшись в бесконечном колесе любовной сансары, многие из них почти удивленно обратили взгляд друг на друга. Всю жизнь их вроде бы волновала твердость чьих-то бицепсов, и вдруг они, как Колумб Америку, открыли любовь себе подобных. И поняли, что любовь мужчины похожа на реку – она может быть полноводной и широкой, может быть скудной и едва заметно шелестящей между камышами, может быть ледяной, горной, с белой пеной и острыми камнями – но это всегда река, всегда дорога в одном направлении, ограниченная берегами. Любовь женщины похожа на океан – он может штормить и слизывать корабли, в ней могут прятаться акулы-людоеды с двумя рядами острых зубов и пустыми, ничего не выражающими глазами, он может жалить медузами и атаковать неожиданными отмелями, но это океан, безбрежный, цельный.

Девочки сначала осторожничали – вечерние откровения в скайпе, ночные посиделки за бокалом вина, невинные поцелуи. Инфантильный обмен платьями. У подружек-студенток часто одежда общая, но кто же дает друг другу поносить шмотки в сорок лет? А вот мои девочки делали друг другу осторожные подношения, и предложенные шелка были как будто бы преддверием объятий.

Семьи…

Мне хочется верить, что существует мир, где все не так, но в моем окружении счастливых семей почти нет.

Вот вчера, например, позвонила старая приятельница по имени Лида, которую я всегда считала вполне счастливой и устроенной, и, едва поздоровавшись, выдала:

– Я больше так не могу. Он пукает. Я подала на развод.

– Что, прости? – опешила я.

– Ну извини… О таком не принято говорить, – немного смутилась она. – Но мне кажется, Сашка, ты меня поймешь. Я больше не могу жить с мужланом.

К слову, Лида замужем уже больше десяти лет, и ее жизнь всегда казалась нам словно в фотошопе отредактированной. Квартира на Плющихе, уютный загородный домик, дочка – чемпионка в своей секции фигурного катания, сын выиграл все районные олимпиады по всем школьным предметам, муж – преуспевающий бизнесмен, сама Лида – главный редактор глянцевого журнала о яхтах. На лето они снимали дачку на юге Франции, два раза в неделю посещали уроки танго, еще Лида занималась греческим с репетитором («Чтобы мозги не расслаблялись, язык с другой графической системой очень помогает не стареть!»). Идеальная семья.

И вдруг такое.

Пукает он, видите ли.

– Лида, может быть, поедем в Питер? – вдруг предложила я, – Ты, я, Лерка, гостиница «Астория». Можем попросить номер, в котором повесился Есенин.

– А что в Питере? – уныло спросила она.

– С одной стороны, та же ерунда, что и в Москве, – честно ответила я. – Но с другой – развеемся. Женская компания, вино, того-сего.

– Ты думаешь, наверное, что я спятила… Сашка, вот скажи, ты стала бы спать с мужиком, который прямо при тебе стрижет когти на ногах? Аккуратненько так. Стрижет и складывает в пепельницу.

– Ну… – замялась я.

– Вот видишь, – вздохнула Лида. – Ты явно не стала бы. А я почему должна? Мне всего сорок два. Может быть, это мои лучшие годы.

– Но вы столько лет вместе… Что, раньше по-другому было?

– Вот именно! – взревела Лида. – То ли он с возрастом потерял брезгливость к себе… То ли просто охамел… То ли у меня раньше глаза на жопе были.

– А почему нельзя просто поговорить с ним, Лид? Скажи, что у тебя тонкая душевная организация, что тебя травмирует близость такого рода и что пусть он пукает за закрытой дверью туалета.

И тут Лида удивила меня еще сильнее, хотя, казалось бы, куда уж:

– Он так и делает, – с вздохом призналась она.

Я вдруг почувствовала себя героиней пошлой

американской комедии – из тех, где какой-нибудь Джим Керри сначала самозабвенно корчит рожи, а потом торжественно поджигает собственный пук, и считается, что в этом месте надо как минимум прыснуть в кулачок.

– Постой, Лида. Я не верю, что мы и в самом деле это обсуждаем. Ты хочешь сказать, что собираешься уйти от человека, который пукает за закрытой дверью сортира? – осторожно уточнила я.

– Но я слышу, – с интонацией трагедийной актрисы сказала Лида. – Каждое утро он закрывается в туалете, и оттуда доносится…

– Хватит, умоляю! – поморщилась я. В мои планы вовсе не входило такое близкое знакомство с привычками Лидиного супруга, хоть он всегда и казался мне милым приятным человеком.

– Вот видишь. Тебе кажется, что я зажралась. И что это надуманная проблема.

– Ну… В общем, так и есть.

– Ага. Ага. А я вот не понимаю, почему нельзя ходить в туалет тихо. Как все нормальные люди. А еще знаешь, что он делает?

– Принимает ванну из грязи, как Шрек?

– Теребит волосы в паху, – понизила голос Лида.

– Блин, вот что я тебе скажу. Ты – отвратительный боевой товарищ, и в разведку я бы с тобой не пошла. Сдаешь своих с потрохами.

– Тебе смешно. А он садится перед телевизором, запускает руку в труселя и…

– Твою мать, да скажи ему, чтобы перестал. В чем проблема?

– Думаешь, я не говорила?! Я же не нянечка в детском саду, чтобы каждые пять минут его одергивать. А он еще и обижается. Говорит, что у него работа нервная, а дома я его совсем задергала и не даю расслабиться… А потом, когда он начинает ко мне приставать, я просто не могу. У меня даже уже не увлажняется ничего. Он меня обнимает и целует, а я как наяву вижу, как он задумчиво чешет яйца. И не могу.