Текст книги "Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2"

Часть IV
Тень корысти

Их всех самых неразгаданных человеческих страстей наиболее трудной расшифровке поддается корысть. Еще ни одному мудрецу, жившему в различные исторические эпохи, не удавалось сколь-нибудь значительно приподнять завесу тайности этого удивительно живучего и неуничтожимого состояния души и разума человека. Функциональная особенность корысти и ее социально-нравственная окраска потому не могут быть поняты до конца, что формы проявления корысти практически неисчерпаемы. Иными словами, корысть – это своего рода социальная мимикрия, с помощью которой человек в конкретно складывающейся жизненной ситуации приспособляется (пытается приспособиться) к живительным и, прежде всего, имущественным источникам, питающим совокупный социальный организм. Присосавшись к этому источнику, корыстолюбец способствует неизбежному истощению социального организма. В этом с наибольшей силой проявляет себя паразитирующая суть корысти.

Однако корысть, нисколько не смущаясь паразитирующим окрасом, опасна для социальной сферы еще и тем, что она обладает другим, не менее опасным свойством: словно ржа, она разъедает нравственные устои общественной жизни людей. Разлагающий эффект корысти кроется в ее двойственности. С одной стороны, она может скрываться за личиной внешней благопристойности, что и позволяет корыстолюбцу беспрепятственно вливаться в союз «деловых и удачливых». С другой стороны, корысть выступает сильнейшим побудительным фактором к действию, умело привлекая в свои «союзники» другие, не менее мощные мотивационные стимулы.

И наконец, корысть обладает неукротимой способностью «вынуждать» своего обладателя к совершению рискованных для него и жестоких для других действий, в стремлении наполнить бездонное, насытить ненасытное, удовлетворить беспредельное.

Указанные аспекты корысти нашли свое практическое воплощение в эпизодах, составивших содержание настоящего раздела. Корысть одна во все века, но как много трагедий и нередко кровавых происходит с ее участием.

Дело чести адвокатов, стоящих на стороне защиты законных интересов своих подопечных, своим аналитическим взором охватить проблему целиком и во всей ее социально-нравственной многогранности, а затем произвести профессиональную калькуляцию ее составляющих. Можно только поражаться, с какой филигранной точностью они отделяли здоровые семена истины от плевел заблуждений. В каждом конкретном эпизоде они старались не только обнаружить содержательную ткань корысти того или иного героя повествующих событий, но и обнажить нравственную ориентацию корысти. С помощью такого приема им удалось (удавалось) обратить взор суда присяжных на истинные причины произошедшего, на ведущие и ведомые механизмы совершенного трагического деяния, на ошибки следствия и обвинения, которые во многих случаях сознательно или несознательно «создавали» лжевиновников разыгравшихся трагедий, оставляя, тем самым, в стороне истинных «героев».

Стремление к истине и уважение закона, вера в справедливость – слагаемые успеха деятельности адвокатов, выступления которых включены в четвертый раздел книги. Эти же факторы и есть та нравственная основа, на которой они сумели прославить профессиональную мировую и отечественную адвокатские школы.

Дело де ла Поммерэ

Исход настоящего дела не в малой степени был предопределен давлением общественного мнения, которое в уголовных процессах весьма опасно. Не меньшую опасность таит в себе гипнотическое воздействие на следователя и обвинителя экспертное заключение по тому или иному эпизоду уголовного дела. Известен постулат, согласно которому эксперт за пределами своей науки никакого мнения по существу рассматриваемого им вопроса не должен иметь. Если же он, ознакомившись со всей массой следственного материала, делает заключение, то он выносит приговор ранее суда.

К сожалению, подобное произошло и при рассмотрении в суде настоящего уголовного дела.

Дезирэ-Эдмунд Кути де ла Поммерэ (33 лет, доктор медицины, по профессии гомеопат) был предан суду по обвинению в отравлении Серафимы Дюбизи и Юлии Пов. Сначала де ла Поммерэ инкриминировалось только отравление Пов, но в процессе расследования, когда было установлено, что обстоятельства ее смерти совпадают с обстоятельствами смерти Дюбизи (и та и другая умерли от отравления дигиталином), ему было вменено в вину также и умерщвление последней.

В обвинительном акте в качестве улик, изобличающих де ла Поммерэ в совершении преступлений, фигурировали следующие обстоятельства.

И Дюбизи и Пов умерли от отравления дигиталином. Дигиталин – вещество, малоизвестное в то время. Следовательно, применить его с целью отравления могло лишь лицо, хорошо осведомленное о его свойствах: медик или химик. При обыске у де ла Поммерэ на квартире было обнаружено большое количество различных ядовитых веществ.

Важную улику против Поммерэ обвинение видело в том, что обе женщины, до этого никогда не жаловавшиеся на свое здоровье, после знакомства, особенно близкого, с Поммерэ постепенно утрачивают внешние признаки здоровых людей. В обвинительном заключении указывалось, что Поммерэ был заинтересован в смерти обеих женщин, так как теща мешала ему завладеть всеми деньгами дочери, а в результате смерти Пов он должен был получить по страховым полисам завещанную ему сумму в 550 000 франков. Кроме того, в обвинительном заключении отмечается, что Поммерэ был свойствен целый ряд отрицательных качеств: алчность, высокомерие, отсутствие скромности и пр. Это характеризуется, в частности, тем, что Поммерэ мошеннически объявил себя графом, хотя таким титулом никогда не обладал, он добивался получения ордена, хотя заслуг у него для этого не было, и т. д.

Все эти обстоятельства подвергаются анализу и в защитительной речи. Защитник Поммерэ, один из крупнейших французских адвокатов XIX века – Лашо[9]9
  Сведения о Лашо см.: Истина и закон. Кн.1. Ч. I: Трагедии любви. С. 36.


[Закрыть], построил свое выступление по этому делу в духе наиболее типичных для французских ораторов судебных речей: он следует точно за обвинительным актом, разбирая его пункт за пунктом, опровергая улику за уликой. Его речь по делу Поммерэ проста по конструкции, доходчива и убедительна, а его аргументы достаточно обоснованы. Несколько растянута первая часть речи, где Лашо, полемизируя с прокурором по поводу прошлого Поммерэ, доказывает, что последнему были присущи не только отрицательные качества, но и черты вполне порядочного человека.

Анализ самих материалов дела начинается в речи Лашо с опровержения тезиса прокурора о том, что единственно привлекательным для Поммерэ в семействах Дюбизи и Пов было обладание ими хорошим состоянием.

Довольно искусно оперируя фактами, Лашо умело и убедительно доказывает обратное. Здесь же он удачно использует для целей защиты отказ прокурора от обвинения Поммерэ в части отравления им Дюбизи. Бесспорно, одно из лучших мест его речи составляет анализ причин обнаружения на квартире у Поммерэ большого количества ядов, что обвинением также отмечалось в числе доказательств его виновности в отравлении. Удачно также опровергает Лашо довод прокурора о том, что Поммерэ накануне смерти Пов брал у знакомого ей аптекаря ядовитые вещества. Эта улика в устах Лашо из доказательства виновности превращается в свою противоположность. Наконец, следует отметить удачные рассуждения Лашо о страховом договоре, заключенном Поммерэ под имуществом Юлии Пов, о письмах Пов, содержание которых, по мнению обвинителя, продиктовано Поммерэ, о наличии действительной (а не показной) болезни Пов до заключения договора страхования. Большой интерес представляют рассуждения Лашо об экспертах, об экспертизе (ее значении и процессуальном оформлении), хотя в этих его рассуждениях далеко не все может быть признано правильным. Например, Лашо не прав, когда утверждает, что эксперты, проводя порученный им анализ, не могут при надобности обращаться к материалам дела, ибо в противном случае, говорит он, эксперты превращаются в судей, подменяют их. Но в целом анализ Лашо материалов экспертизы весьма объективен и глубок. Чувствуется, что оратор много работал над соответствующей литературой, глубоко изучил акты экспертов, всесторонне их проанализировал, сопоставил их один с другим и пришел к твердому и непреклонному убеждению относительно их значения для дела.

Наряду с отмеченными положительными моментами в речи по делу Поммерэ Лашо не избежал и недостатков, свойственных, как уже отмечалось, вообще его судебным выступлениям. Он явно злоупотребляет всевозможными эпитетами по адресу судей и особенно присяжных. Высокопарные фразы, обращенные к присяжным, совершенно не импонирующие основному содержанию речи Лашо, довольно многочисленны. Лашо не забывает использовать любой момент, чтобы польстить присяжным, не стесняясь в выборе слов, характеристик, выражений. В этой же речи довольно часто используется один из распространенных приемов защиты французских адвокатов – обращение к «всевышнему», «всемогущему» и т. д. Большинство из присяжных были, конечно, людьми верующими, и умелая игра на их религиозных чувствах и убеждениях могла сослужить свою службу защитнику.

Дело Поммерэ слушалось 9-17 мая 1864 г. Сенским окружным судом с участием присяжных заседателей.

Господа судьи!

Господа присяжные заседатели!

Я готов отвечать на красивую, возвышенную, и с удовольствием признаю это, очень умеренную обвинительную речь. Меня радует, особенно в столь грозных делах, изящество борьбы: достоинство правосудия на этом только выигрывает, а истина ничего не теряет. Таким образом, среди возражений, ныне открываемых, и мое слово будет мирным; подражая прокурору, я стану лишь развивать его идеи.

Памятуя наши длинные заседания, вы легко признаете, что останавливаться на всех мелочах процесса невозможно, и я постараюсь быть кратким. Но я не могу не рассчитывать на снисхождение судей в течение долгих часов.

Не могу, с другой стороны, идти за представителем обвинительной власти в порядке, который был сейчас указан в его речи; тем не менее ни одного из его замечаний, поверьте, не останется без ответа. Не раз предстоит нам обращаться к единственному вопросу дела: располагаете ли, заручились ли вы непререкаемым доказательством, что подсудимый виновен в каком-либо преступлении?

В этом вопросе, господа, – все! Нельзя, конечно, забывать окружающих данных: характера человека, его привычек, антипатий или симпатий, им внушаемых; считаться с этим, понимаю необходимо. Глядите же зорко кругом! Но хорошо осмотревшись, вам надо вернуться к центру тяжести задачи, у самых фактов обвинения спросить не о том, честен или безнравственен Поммерэ, а убийца ли он; не о том, унизительны или похвальны спекуляции, проделанные в страховых обществах, а он ли убил человека. Когда же мы потребуем, расчленим и усвоим последний запас улик, ваша совесть, не посетуйте на предсказание, будет вынуждена заявить, что очевидных данных, вам обещанных, нет и что оправдательный приговор неизбежен.

Милостивые государи! Будьте осторожны и, если хотите вспомнить последние слова прокурора, – содрогайтесь! Общественное мнение – я не знаю, каково оно в данном случае, но если враждебно обвиняемому, если оно требует крови, разве этого довольно, чтобы увлечь и ваш ум? Знакомо ли оно с делом? Изучило ли, подобно вам, его сокровеннейшие тайны? Не принимают ли кажущееся за действительностью? Дав обет богу открыть сущую правду, которой с мучительным беспокойством ждут от вас люди, пойдете ли вы, судьи, искать вне этого зала роковых впечатлений и веяний, правосудию чуждых? Нет! Позвольте сказать без лести, я знаю, что мне думать о вас, – ведь уже восемь дней, как мы знакомы, восемь дней, как, оставаясь бесстрастными, вы не позволяете ропоту публики доходить до себя. Даже невольного в таком деле волнения не испытали вы ни разу и так замкнулись в глубине своего духа, что, прокурор охотно признает это со мною, ни один жест, намек или звук не изменили вам!

Чего же бояться перед такими судьями! Как бы ни было тяжело мое бремя, я с чистым сердцем понимаю его и надеюсь достигнуть предначертанной цели. Вперед! Но прежде исследования фактов, нам предъявленных, спросим. Что это за человек; как о нем думать, чем обрисовать? Пусть это – существо вздорное, себялюбивое и алчное к деньгам; пусть он будет отверженным негодяем, каким его сию минуту заклеймил прокурор, – доказать, что Поммерэ отравитель, все-таки не удалось; вы могли говорить красноречиво, могли отнять у него симпатии всех, но вы не убедили нас, что это преступник.

Да и с такого портрета сколько надо снять красок!

Немало прошло здесь свидетелей; нагромождено немало показаний в ущерб обвиняемому. Хотя наскоро, а проверим этот материал.

Поммерэ еще очень молод; ему 33 или 34 года, а его семья очень уважаема, – все в том согласны. Воспитанный в строгом начале нравственном, он видел вокруг себя только хорошие примеры. Лишь приехав в Париж, он попал в омут разных увлечений. Впрочем не станем делать натяжек: в чем грязном и постыдном проявился он раньше предания суду? Нося благородное имя, он, подобно другим, мечтал о возможности титула; думал, как и представители власти, нами выслушанные, что происходит от графов де ла Поммерэ. Так уверили его самого, и вот над его гербом появляется графская корона. Но, когда требования закона оказались более строгими, когда понадобилось представить данные, удостоверить право на нее, – он не пошел далее. Такова суетность, в которой не перестают упрекать его; вот подозрительный, сам по себе обманчивый титул, которым он будто предполагал дурачить людей!

Что же еще? Поммерэ добивался ордена! Один ли он заслуживает порицания? А, например, лица, поощрявшие его советами в стремлении, которое можно бы, кажется, извинить ему, разве не виноваты они, в свою очередь? Имея большие связи, он верил, что подобное отличие получить не трудно; стремиться к почестям, хотя бы не заслуженным, разве уж такое дело, которому нет пощады? Справедливо карать юношу и за это?

Во всяком случае, проступок отнюдь не настолько важен, чтобы влиять на решение присяжных сегодня. А между тем это все, что по поводу тщеславия могли бросить ему в глаза. Ну, скажут, а его нравственные убеждения? О! Да, понимаю: в один не прекрасный день он попадает к человеку, величавшему себя очень громко. Прато, маркиз д’Арнецано, опытный делец, а с ним рядом – прелестная женщина!.. Поммерэ только 33 года; у Прато не хватает денег рассчитаться с Пишевеном – в их сделке по продаже вина Поммерэ не при чем – это вполне очевидно, но он допускает себя разжалобить, и Пишевен берет его в поручители. Следовало ли, говоря строго, добиваться этого? Пишевену 50 лет; пред ним неопытный юнец, которому ничего не стоит разбросать свои деньги, и ведь он их действительно бросил!

Безупречна ли сделка Пишевена? Затем, когда наступил срок, обвиняемый понял, наконец, свою неосторожность; уплатив сыну кредитора несколько тысяч франков, он не хотел вносить остальных.

Пред законом он, разумеется, не прав; ныне менее очевидно, что ему довелось поплатиться за другого; требуя уступок, он прибегает к нехорошему средству, и я первый осуждаю его; но опять, разве выходка так уж неприлична, что ее нельзя не рассматривать как деяние позорное? Таков случай с Пишевеном.

Обратимся к делу Гастье. Это врач-гомеопат. Поммерэ покупает у него фирму и вносит часть денег. По его словам, Гастье не исполнил обязательства, и это правда: среди протоколов следствия находятся два письма, удостоверяющие, что Гастье, отказавшись от права принимать больных, давал им, однако, советы. Негодуя, Поммерэ прибегает к мерам, может быть не похвальным. Является деловой человек, посредник; Гастье дают понять, что будут требовать уничтожения договора, ибо он нарушил условие, им же предложенное. Продавец убеждается и ограничивает свои требования четырьмя с половиною тысячами франков.

Вот данные, которым еще менее к лицу важность, приписываемая обвинением.

Чтобы вы ни рассказывали, Поммерэ не был исключаем из общества врачей-гомеопатов; один из них положительно удостоверил это пред вами. Но, напечатав объявление, которым и вы можете его упрекнуть, он затронул чувства товарищей. Затребовали объяснений, он их представить отказался и тем был вынужден уйти из общества.

Более тяжким и позорным могло бы казаться следующее: будучи членом братства взаимной помощи во имя св. Фомы Аквинского он, говорят, требовал с бедных, не знаю, какую-то вздорную плату за медикаменты. Теперь дело разъяснилось. Не хочу называть имен лиц, участвовавших в этом печальном споре. Что именно узнали мы? Бесспорно, что договор обвиняемого с аптекарем Вебером к упомянутому обществу не относится. Ну, а договор сам по себе так ли недобросовестен, как полагает прокурор? Вот что произошло. Независимо от больных братства, Поммерэ имел собственную лечебницу для бедных; приходили многие, и он давал им рецепты на аптеку Вебера, о чем подробно рассказывал на суде. Мне еще придется к ним вернуться. Каков обычай в лечебницах? За квартиру платит аптекарь; хорошо ли, дурно, но так делается. Вебер не захотел подобного обязательства, а нашел выгоднее уступать с цены каждого лекарства, порознь. Договор безусловно честен, ибо квартира стоила дороже, чем Поммерэ получал от лекарств. Рассуждая по совести, нет здесь ничего преступного, такого, что могло бы возмутить против обвиняемого, даже будь негодование уместно на суде вообще.

Стало быть, упреки обвинителя теряют, по исследовании, всякое значение.

С этим вопросом можно бы и покончить, не будь фактов, причиняющих нам раны, гораздо более тяжелые.

Говорили об атеистических убеждениях Поммерэ, о плачевном вероучении, им изложенном в духовном завещании и в особой книге. Очень мало предстоит сказать по этому поводу мне; не больше прокурора готов я требовать отчета, что думает о религии господин Поммерэ; но я глубоко сострадаю роковой ошибке, которая в эту минуту должна быть источником сильного горя для него самого.

В этой юдоли плача я не знаю другого утешения, чем то, которое дает нам вера и сознание, что господь рассудит нас всех. С моей точки зрения, не заслуживает ничего, кроме милосердия, горемыка, полагающий, что с его жизнью в этом мире все кончено; повторяю, – а разум прежде сердца убеждает нас, – решительно необходимо, чтобы гонимые судьбою и в этой пучине скорбей не заслужившие своей горькой доли нашли бы награду в небесах, а виновные, но счастливые встретили бы там кару за благополучие, которого недостойны. (Этот прием воздействия на верующих присяжных часто практиковался Лашо в его речах.) Поммерэ думал иначе. Позвольте же убедить вас, господа, – отныне вера осенит его! Если не виноват, если, как я утверждаю, он попал сюда только в силу печального заблуждения, кто его утешит, кто даст силы перенести такие муки? Не здешний мир, конечно; ведь ему сейчас говорили, что общественное мнение негодует, едва заслышит имя Поммерэ; возмущается при напоминании о нем. Не может этого сделать и судебная власть; она его оправдает, но ведь именно она его преследовала, а преследуя, опозорила. Один бог – верное убежище!

И я вправе думать, что за грозным испытанием, которое выпало на его долю, глубокая и чистая вера овладеет его душой. Если он еще сомневался в божием бытие, – несчастие приведет его к милосердному господу!

Вот что следует заметить о прошлом подсудимого. Таким образом, вы слушали ответ на мрачную картину, изготовленную обвинением.

Будем же справедливы, когда его молодость упрекают кое в чем, то не надо забывать, что Поммерэ был всегда трудолюбив. Отправленный в Париж почти без средств, он работал и уже в ранней молодости завоевал медицинскую практику, результаты которой может быть преувеличивают, но которая, без сомнения, имела цену.

Позорных долгов – свидетелей пьяного разгула и грязных привычек – тоже у него нет.

А его кротость в отношении больных! Разумеется, не позабыли вы и несчастных женщин, которые даже сюда пришли украсить его свиту? Они явились удостоверить, что это за искренний и благородный человек; говорили не только о сердце и знании, но и о его бескорыстии. Все это мы обязаны записать ему на приход, и было бы странно выкраивать отвратительное существо из того, кто им никогда не был; надо судить о лице по заслугам и порицать, когда неизбежно; но несправедливо отнимать качества, ему присущие, например, искренность и душевную простоту, которые ни скрыть, не подделать немыслимо.

Таков был Поммерэ в 1861 году, собираясь жениться. К этому времени, имейте в виду, господа, приурочено обвинение, навзничь ниспровергаемое фактами, а не словами только.

Не знаю, предлагал ли кто-нибудь моему клиенту жалкие и постыдные сделки, в расчете на его выгодный брак; не ведаю, охотились ли за ним скверные люди, ведущие торг женщинами сообразно предложенной цене. Но я хорошо знаю, что, встретив девушку, он победил ее сам; никто не был ее поставщиком за «приличное» вознаграждение. В точности известно, как произошла встреча, а если прокурор пренебрегает ее подробностями, да будет позволено мне остановиться на них тем внимательнее.

Однажды Поммерэ увидел госпожу – это была мать; с нею рядом шла прелестная девушка, духовное изящество которой, может быть, еще выше физической красоты.

Бедная женщина! Чем провинилась она перед богом, чтоб уже на этом свете переживать такое страшное горе. Для нее, по крайней мере, вы, вероятно, не найдете ничего, кроме сострадания и нежности. Кто ее знает, кто понял величие ее сердца, тот давно оценил ее изумительную преданность этому человеку; она не сомневается в нем нимало. Да, у господа есть непостижимые тайны, когда столь чистую душу он подвергает таким суровым испытаниям!

Итак, Поммерэ ее встретил и увлекся; видел еще раз, обратил внимание на себя, а затем был приглашен к ним в дом. Вызвал отца и через него стал просить у госпожи Дюбизи руки ее дочери. Спешил ли он со свадьбой, было ли что-нибудь похожее на брачное мошенничество? Может быть, не успели собрать никаких сведений? Наоборот, милостивые государи, прошло восемь или десять месяцев прежде, чем брак совершился окончательно; справки наводили повсюду; Дюбизи-мать писала, наблюдала, расспрашивала. Утверждают, что она была против этого брака, восставала долго, и если уступила, то лишь пред категорической волей дочери; это неверно. Но если бы даже это была правда, она лишь доказала бы, что возможность разузнать все имелась и что в момент брачного договора положение жениха изучили до тонкостей.

Чем он был на самом деле? Вправе ли мы видеть в нем человека без средств, который, не имея ничего, берет девушку сравнительно богатую? Какое заблуждение?! Его отец располагал состоянием, которого я не намерен преувеличивать, но я не вижу надобности скрывать. Местный мировой судья упомянул о недвижимом имении ценой от 40 до 50 тысяч франков; чего стоит движимость, он не знает. Во всяком случае, думаю больше, чем предполагает господин судья. Не все ли, впрочем, равно! Ведь и в таких средствах лежал залог будущего. Что же касается сына, то он работал усердно и кое-что сберег; в брачном контракте никакого подарка отца не значится; стало быть, объявляя, что владеет суммой около 30 тысяч франков, Эдмунд Поммерэ говорил о том, что успел сберечь сам и чем помог ему отец раньше.

Договор заключается, но в нем есть уловка; хотите, чтобы я первый ее осудил? Порицаю. Действительно, располагая ценностями на заявленную сумму, жених предъявил бумаги, ему не принадлежавшие. Это дурно. Но он объяснил почему; мера обусловливалась требованиями самой Дюбизи. На его вопрос, чего хотите: имения или денег, она, через нотариуса, отвечала, что предпочитает государственную ренту. Теща Поммерэ была не без причуд; нам ведь говорили об этом; свидетели показывали… Поместив капитал в иностранных ценностях, обвиняемому не оставалось выхода, как добыть на время у приятеля французских бумаг, и дело устроилось.

Обман ли это? Если хотите, пожалуй; не говорите только, что это грязная спекуляция, которую нельзя объяснить ничем, кроме подлога.

Женившись, ла Поммерэ поселяется у тещи, хотя, если верить некоторым свидетелям, она питала к нему глубокое отвращение. Вспомните, однако, что бывали дни, когда, по-видимому, она презирала и свою дочь, а затем обращалась к ней с любовью и нежностью. Вообще Серафиму Дюбизи знали как женщину немного странную; у нее было прекрасное сердце, но очень тяжелый характер; определяясь то тем, то другим, ее отношения к зятю нередко менялись. В моих глазах, факт их совместной жизни – доказательство, что открытой вражды, как предполагают, не было. Поммерэ мог иметь отдельную квартиру и все-таки не переходил на нее в течение долгих месяцев. Таким образом, мы вправе значительно сократить натяжки, которых были очевидцами на суде.

7 октября 1861 г., следовательно, около времени, когда зять решил завести свое хозяйство, теща заболевает внезапно, и этой болезни суждено было свести ее в могилу. Беспристрастием прокурора данное событие уже исключено из элементов обвинения. Поэтому рассмотрим его лишь вкратце. Судьи, конечно, вы, и за вами же последнее слово. Но если не нашел улик прокурор, где станем искать их мы? Тем не менее окинем взглядом происшедшее. Возможно ли допустить, что существовали другие, ныне утраченные, сведения по делу Серафимы Дюбизи? Мыслимо ли, чтобы долгий, упорный и едва оконченный труд по исследованию смерти Пов был вероятен и по отношению к теще Поммерэ? Требуйте ответа у фактов, и вы не найдете ничего; ни одного ценного для обвинения двигателя, который раскрыл бы причины, вовлекшие Поммерэ в это первое злодеяние.

Вдова Дюбизи отличалась хорошим здоровьем только внешне, а в сущности давно страдала пороком сердца. Ночью с 7 на 8 октября 1861 г. у нее вдруг начинается сильнейшая рвота. Зять живет еще здесь, в одной квартире; жена его будит, он встает и быстро принимает меры, пишет рецепт, к которому мы сейчас вернемся. Этот рецепт лег в основание обвинения, а по-моему, он доказывает обратное, прямо свидетельствуя в пользу Поммерэ. Оказалось, впрочем, что Дюбизи не верит гомеопатической медицине и требует доктора, у которого лечилась когда-то прежде, – Лалуа. Посылают за ним. Кто послал? Поммерэ? Распоряжение было ли, по крайности, ему известно? Он говорит, что отправил горничную сам; а если не спорить с Лалуа, за ним по собственной инициативе явилась знакомая Дюбизи, госпожа Бюрге. Как бы ни было, врач отказался прийти. Остальное безразлично.

Тогда ла Поммерэ зовет другого медика – Лабушера; не довольствуясь этим, он посылает за Луазо, доктором, в свою очередь чуждым гомеопатии. Наконец, приглашают друга больной – Бюрге, тоже врача; его показание вы сами слышала. Вместе с Поммерэ они проводят у ее изголовья целую ночь. Вот вам, стало быть, четыре доктора. Что же произошло далее? Симптомы болезни не поразили из них никого. Встретив подобный факт, обвинители инсинуируют, что из уст Поммерэ сорвались будто слова: «У моей тещи холера». Да, он это сказал, но ведь и Лабушер думал одинаково.

Пусть же не кидают мне в глаза, что Поммерэ не мог этому верить, так как холеры в Бельвиле тогда не было. Кому же не известно, что в нашей столице она свила прочное гнездо? Эпидемии, конечно, нет, и даже отдельные случаи редки; тем не менее холера существует. А Лабушер разве не верил в нее? Не он ли первый на нее указал?

Но, говорят, подсудимый быстро изменил свой взгляд и чуть ли не на первом допросе согласился, что его теща умерла не от холеры. Что может быть проще? Он не присутствовал в последние минуты жизни Дюбизи; был призван Луазо и пустил больной кровь – средство, позвольте думать, немаловажное. Тот же Луазо, как единственный свидетель агонии, повествовал о ней подробно; говорил о рвоте с кровью, о том, что был вынужден поставить банки, наконец, что у покойной замечались конвульсии. Из этого прямой выход, что не холера причина смерти. Поммерэ ошибся в диагнозе, но заблуждался и Лабушер. Серафима Дюбизи могла скончаться от другой болезни, но отсюда все-таки нельзя извлечь против Поммерэ ничего.

Где же улики? Уж не в том ли, ненароком, разговоре, который вел подсудимый? Взывая сейчас к вашей памяти, прокурор говорил: «Бесспорна фраза Поммерэ к свидетелю Луи: «Я рад, что не лечил своей тещи в ее последнюю болезнь!». Но, если даже он это сказал, вправе ли мы заключить об отравлении? Разве непонятно, что, когда близкий человек погиб в таком состоянии, доктор может радоваться, что уморил не он и что никто не скажет, будто он лечить не умеет? Другой медик в таких же обстоятельствах, думаю, вел бы себя точно так же. Не ясно ли, что упомянутый разговор для обвинения совершенно безразличен.

Он, далее, будто бы выразился перед Юзаном: «Моя теща отравилась». Ничего подобного не было, удостоверяет сам Юзан. Правда, по словам Матиаса, эту фразу передал ему тот же Юзан, но последний возражает так: «Поммерэ не говорил ее; вывод, что госпожа Дюбизи лишила себя жизни, принадлежит мне. Когда во время нашей беседы Поммерэ, между прочим, воскликнул: “Это ужасает меня!” – я приурочил его слова к моему к моему предположению о самоубийстве». Значит, господин Юзан навязал собственную форму первой мысли, которая ему понравилась; очевидно, с другой стороны, что из уст Поммерэ не было даже намека. Таким образом, опять и всецело испаряется еще одна улика.

Обратимся к рецепту. Серафима Дюбизи, говорят, умерла вслед за приемом дигиталина, а в ночь на 10 октября Поммерэ затребовал из аптеки 10 сентиграммов именно этого яда и 25 сентиграммов солянокислого морфия. Обвинения утверждает, что рецепт был прописан с явной целью убить больную. Но ведь подсудимый обратился в аптеку Лабенвиля, соседа и друга вдовы Дюбизи, у которого она сама брала лекарства. Глядите же! Судите по здравому смыслу: когда хотят добыть средство, причиняющее неизбежную смерть, разве так берутся за дело? Если Поммерэ действительно имел страшный умысел, ему приписываемый, как мог он пойти туда, где его изобличат непременно? Внезапная смерть, очевидно, не могла не возбудить подозрений; и действительно были разные слухи, роптали многие. Что стоило аптекарю сказать, в свою очередь: «Знаете ли, от чего она умерла? Ее отравили, вот рецепт ее зятя!» Пораскинем же умом и спросим себя, возможно ли, чтобы рассудительный человек, предположив совершить убийство, обращался к лицу, которое обязательно донесет на него!

Нет, господа, не так; необходимо другое объяснение. В этих обстоятельствах Поммерэ вел себя, как всегда. У него плачевная страсть собирать для опытов всевозможные яды. Один ли я в интересах защиты говорю это? Не припоминаете ли показания Руссена? При обыске в его кабинете найдено от семи– до восьмисот медикаментов, по большей части способных причинить смерть, и в количествах, очень значительных. Факт бесспорен. Порицайте его; скажите, что подобный образ действий – ошибка немалая; я сам в известной мере готов подчиниться вашей точке зрения; но мы не вправе полагать, что эта масса ядов служила для целого ряда отравлений.