Текст книги "Истина и закон. Судебные речи известных российских и зарубежных адвокатов. Книга 2"

При начале следствия его обвиняли в убийстве двух лиц, сегодня обращают в вину лишь одно; вопрос о Дюбизи, кажется, отброшен окончательно. Но не для отравления же Юлии Пов подсудимый завел склад, годный для умерщвления сорока тысяч людей, – я не преувеличиваю. Что же отсюда вытекает? Ясно, что, когда встречалась надобность в лекарстве, он покупал больше, чем потребно. Необходимо, положим, несколько сентиграммов дигиталина, берут десять; мог понадобиться солянокислый морфий, приобретают двадцать пять сентиграммов. С другой стороны, если бы он действительно хотел отравить тещу, рецепт на имя Лабенвиля представлялся бесполезным. Позабыл ли прокурор, что лишь за несколько дней до этого, 4 октября, Поммерэ взял пятьдесят сентиграммов дигиталина у Менье? Такого количества отнюдь не надо для отравления; двух, может быть, трех сентиграммов вполне достаточно. Хотите, чтобы для человека, более крепкого, потребовалось четыре? Согласен, но все же останется сорок шесть! Яд, стало быть, налицо; к чему искать еще? Добыв гораздо более, чем надо, у Менье, которому безразлично, жива или скончалась теща Поммерэ, чего пойдет он к Лабенвилю за новым ядом, когда его и так много?

Понятно, что рецепт, дебютировавший как фундамент обвинения, теперь, когда вы знаете обстоятельства его прописки, служит уликой не против, а за Поммерэ. Кроме того, руководилась ли госпожа Дюбизи указаниями рецепта? Подсудимый рассказал обо всем, что сделано им. Надлежало растворить дигиталин в большом стакане воды. Прошу заметить, что аптекарь по его требованию сам разделил десять сентиграммов на два, по пяти. Обвиняемый, хотя мог бы не говорить, заявляет, что больная к лекарству почти не дотрагивалась. Один порошок бросили в воду, но дигиталин растворяется медленно. Однако, самое большее, две чайные ложечки были даны. Когда несколько времени спустя пришел другой врач и прописал новый рецепт, Поммерэ уже не вмешивался ни во что. Куда девался остальной дигиталин? С ним, разумеется, случилось то же, что бывает со всеми лекарствами, которыми удалось медикам отправить ближнего на тот свет. Когда стали прибирать комнату умершей, то всю латинскую кухню бросили в печку. Разве неизвестно всякому, что именно так бывает в наших хозяйствах!

Значит, и в изложенных данных нет материала не только для обвинительного приговора, но и к малейшему подозрению. Наоборот. Они единогласно вопиют против беспомощности обвинителей на этой почве.

Где, наконец, выгода, которой мог бы достигнуть Поммерэ, совершая такое злодейство? Вопрос уже подвергался исследованию; мне позвольте вернуться к нему лишь на несколько мгновений.

Подсудимый обокрал-де свою тещу; не допуская жены до охранительной описи, он присвоил, говорят, изрядный куш. Для целей процесса обвинителю кажется необходимым сделать Серафиму Дюбизи женщиной очень богатой. На этой дороге столкновений не предвидится; у нас есть документы и цифры. Поговорим о них, и, будьте уверены, я готов на такие уступки прокурору, на которые он даже не вправе рассчитывать.

Что было у госпожи Дюбизи, когда она выходила замуж?

Ровно ничего! Это несомненно. Стоит лишь заглянуть в определение об утверждении в правах наследницы ее мужа – документ, находящийся в копии здесь, под руками. Покойный сделал было ей подарок, но за несколько дней до смерти, как удостоверил перед вами господин Готерен, отменил свои щедроты. Вдова военно-медицинского инспектора, получала ли она в этом качестве какую-нибудь пенсию? Неизвестно, а для наших видов безразлично. Но, имея двух детей, она была не вправе требовать чего-либо из имущества супруга. Позже, когда одна из дочерей умерла, она приняла от нее свою долю наследства по закону. Этим ограничивалось все, что она могла иметь. Расчет очень прост, и не надо быть великим математиком, чтобы сделать его правильно. Знаете ли вы, что получили дочери Дюбизи? Данные налицо. В наследстве отца каждая нашла 81 583 франка. Госпожа де ла Поммерэ должна была владеть этой суммой, точно так же, как и ее сестра. Наследуя, в свою очередь, сколько получила Серафима Дюбизи, за вычетом пошлин и долгов? 18 000 франков, 20 000 франков, если хотите. Один из протоколов, вам прочитанных, намекает, что, произведя уплаты за дочь, вдова Дюбизи приобрела также право на часть взысканий в ее пользу и что отсюда ее доля возросла до 25 000 или 27 000 франков. Что сталось с этими взысканиями? Я хочу объяснить или лучше докажу актами, которые, разумеется, имеют большую цену, чем слова. Дюбизи-мать очень дурно распоряжалась имением своей дочери, будущей Поммерэ, так что когда последняя вышла замуж, у нее далеко не было того, чем она должна была владеть. Никто, конечно не предполагает, что мать присвоила что-нибудь; однако, и с этим нельзя не согласиться, госпожа Дюбизи вела расходы выше средств. Доказательства: у госпожи Поммерэ при выходе замуж должно было оказаться 81 000 франков и три четверти такой же суммы из доли ее сестры; 81 000 франков, с одной стороны, 60 000, с другой, образуют капитал в 140 000 до 150 000 франков. Между тем в действительности оказалось лишь: 2500 франков дохода с 4¹/₂-процентной ренты, то есть 55 000 франков капитала, и десять акций французского банка, представляющих 35 000 франков. Сочтите! Госпожа Дюбизи вела дела свои так, что в короткое время заставила ее потерять от 50 до 60 тысяч франков. Поэтому судите о положении ее личных финансов. Бесспорно, далее, что из наследства матери госпожа Поммерэ приняла все, что могло там находиться. В самом деле, удостоверено и признается обвинением: жена подсудимого приобрела отсюда 47₂-процентной ренты на сумму дохода в 414 франков, что равняется капиталу от 9 до 10 000 франков, и 4 акции французского банка на сумму около 13 500 франков. Сложите, и вы придете именно к тем 25 000 франков, которыми могла владеть Дюбизи. Примите во внимание, что независимо от этого были уплачены издержки на погребение и долги умершей, то есть произведены расходы, итог которых, согласно документу, оглашенному господином председателем, – 8000 франков. Соображая это, приходим к следующему выводу: кроме домашней, что бы ни говорили, весьма незначительной утвари, которая описи точно не подверглась, госпожа Поммерэ получила имущество своей матери сполна.

Итак, подсудимому нет расчета кидаться в отвратительное деяние, ему приписываемое, и, будь он в ваших глазах гнуснейшим извергом в мире, надо признать, что с момента, когда не предстояло никакой выгоды, он не мог пойти на злодейство.

Стало быть, обвинение исчезает не только по недостатку улик, но и за отсутствием цели преступления. Даже заключение наиболее сведущих людей о причине смерти Дюбизи, и то благоприятно для Поммерэ. Господа Тардье и Руссен исследовали ее труп. Он сохранился хорошо. Но разве стоит придавать значение этому факту? О нем уже забыли, и прокурор в своей речи счел излишним хотя бы упомянуть о нем. Так ведь, конечно, и следовало. Труп консервирован при помощи растительного яда?!… Увы, господа, совсем не так: он должен был, наоборот, разложиться тем быстрее. Сберегают яды минеральные, растительные же – начало гниения; целость трупа объясняется весьма просто и помимо яда. Серафиме Дюбизи пускали кровь перед самой смертью; а небезызвестно каждому, что жидкости способствуют разложению. Посему, когда в теле оказалось меньше крови, гниение должно было замедлиться. Далее, труп находился в свинцовом гробу, а гроб в совершенно закрытом склепе, вне сырости и других атмосферных влияний, которые могли бы ускорить посмертные явления. Очевидно, что факт целости трупа не доказывает ровно ничего.

Где же причина смерти? Никто не знает; открыть ее не суждено никому. Господин Тардье исследовал не все органы, и, если смерть обусловливалась, например, страданием груди, он не мог бы решить вопроса, ибо состояние легких исключало какой-либо вывод. Эксперты говорят: «Не порок сердца причина смерти; мы смотрели, искали и его следов не нашли». Но исследование легких было признано невозможным; значит, поэтому направлению у данных вскрытия взять нечего. С точки зрения опытов над животными – вопрос, к которому мы вернемся позже, – обнаружение яда оказалось также немыслимым. Перепонки и оболочки найдены в таком виде, что при малейшем прикосновении превращались в пыль; химического анализа, в свою очередь, произвести было нельзя. Тогда ученые порешили так. Жировое перерождение, которому подвергались ткани, даже внутри органов, наилучшее, по-видимому, сохранившихся, не позволило нам добыть ни в чистом, ни в смешанном виде какой-либо растительный яд или начало отравы, влияние которого можно бы испытать на животных.

Столь отрицательные результаты вскрытия и шаткость данных, собранных нами, вообще исключают возможность категорического мнения о причине смерти вдовы Дюбизи.

Вот что я имел сказать по этому тяжкому обвинению – о том первом вопросе, на который вам предстоит дать ответ. Прокурор коснулся его наскоро; не думаю, чтобы я утомил вас больше него. Тем не менее, господа, убийство Серафимы Дюбизи уже нельзя рассматривать хотя бы как предположение; беглый, но спокойный анализ, только что проведенный, решительно освободил нас от него. Ла Поммерэ не покушался на жизнь своей тещи. Никакой выгоды не мог он приобрести.

Повторяю, обвинение не доказало абсолютно ничего, ни прямых, ни косвенных улик, ни нравственных, ни материальных данных… Не станем же колебаться, бросить ли нам это дело за борт. Отныне разумеем, что случай с Дюбизи – чудовищная клевета, которой хотели подкрепить лишь второе обвинение, несравненно более тяжелое, – я сейчас перехожу к нему.

Теперь мой противник готов устранить самое имя Дюбизи; но, сверкая пред нашими взорами, оно ясно показывает, куда заводят гипотезы воистину плачевные.

Уйдем же от него и обратимся к тому, что может служить единственной задачей процесса, – к смерти Юлии Пов. Свои обязанности защитника я понимаю только в ее пределах и сообразно их прямой цели беру кратчайший, лучший, по-моему, путь, цену которого вы будете иметь возможность немедленно определить. Как прокурору хорошо известно, я никогда не связываю себя тактикой лица, права которого охраняю. Я пришел сюда искать правды – с ним или без него; когда истина открывается, все равно, каким образом, мой долг – указать ее!

Господин прокурор или, скорее, обвинительная камера допускают, мне кажется, ошибку, которая могла бы стать роковой и ужасной, ибо ведет к сокрытию истины на уголовном суде. Все, что относится к страховым договорам – к этим своеобразным и необыкновенным мероприятиям, – приурочивается ими к отравлению. Рассуждают так: «Этого нельзя разъединять; подсудимый заключил страхование, хотел нажиться, обманывал; стало быть, отравил».

Я не могу принять вызова на такой почве. Изложив, что о настоящем страховании думаю, я буду защищать договоры, пока в состоянии; но прежде всего хочу света, и, если по изучении найду, что Поммерэ и Юлия Пов желали обокрасть страховой фонд, я не стану оправдывать их. Но, господа, не забудем, что мошенничество не есть отравление, и не преминем всякий раз обращаться к основной теме: доказано ли, что Пов отравлена? Для признания этого, конечно необходимы: женщина, погибшая от яда, и человек, его изготовивший; неизбежен самый яд, а если количество не совпадает с результатом надлежит, по крайней мере, чтобы факт его приема был установлен незыблемо. Пока этого нет, можно сказать об умершей, которую я уважаю не менее вас, что она хотела обогатиться незаконно; а о Поммерэ и о ней вместе, что это неудачные охотники по чужим карманам. Но какую бы мрачную тень не бросало бы подобное предположение – а ведь кроме него других не существует – на того и на другую, здесь ничего общего с отравлением нет; данные этого порядка стоят отдельно от яда и могут быть рассматриваемы независимо от него. А если говорить о степени, граничащей с очевидностью, утверждают, что прокурор не в силах припечатать факт отравления к страховому договору в том виде, как он сейчас раскроется перед вами.

Кем была Юлия Пов? Бедной, глубоко несчастной женщиной. Вы правы, господин обвинитель; нет, не я нападу на нее! Терпеливо перенося многое, она жила, как артистка. Помогали ей или нет, она все равно бедствовала; постоянно мучилась нуждой в деньгах. Теперь она не от мира сего; оскорблять мертвого, даже когда есть основания, – дурной прием: он неизменно возмущает живых. Так уж сотворены мы, и я благославляю природу; хранимый одной могилой, человек не прикосновенен! Его надо щадить, хотя бы он закрывал собой путь к истине…

Эта женщина вела с мужем честную жизнь; невелики были их достатки! Ла Поммерэ их встретил, заботился, давал деньги, как говорит. Вы отрицаете, допустим, все что угодно по поводу денег! Не вижу цели спорить из-за этого. Обвинению известно, но я все-таки изложу вопрос как подобает.

На первой очереди моя беседа с господином Тардье. Это опаснейший противник, хотя и лучший друг мой.

Доктор Пов скончался (Муж Юлии Пов. – Ред); происходит, что должно было случиться. За время ее болезни Поммерэ навещал вдову, имел попечение о детях… Чего же хотите вы? Она несчастна, он утешает ее, наконец, становится ее любовником. Это обыденная история… Помогал ли он в это время? Бесспорно. Давал ли он денег? Да, говорит он; я ничего не знаю. Вспомним, однако, что эта горемычная, храбрая и трудолюбивая женщина должна была кормить не только себя, но и троих детей, удовлетворять нуждам целой семьи. Предстояло, как ни урезывай, отвечать требованиям четырех желудков. Обвиняемый не отказался помогать; но он давал не безвозвратно. По этому поводу я до сих пор слышу красивую фразу прокурора: «Любимой женщине предлагать деньги взаймы? Да это же не по-французски!» Согласен, пусть никто у нас не бывает кредитором своих нынешних или прежних любовниц. Но ведь ей не пришлось бы рассчитываться! Постараемся определить истинный смысл страховых договоров. Отнюдь не будучи средством принудить любовницу к возврату денег, ей переданных, что, конечно, было бы низостью, страхование обеспечивало, при участии компаний, другое лицо от потери сумм, которыми пользовалась она, может быть, слишком роскошно. В первом случае деяние постыдно, во втором – естественно и законно; страховые общества для этого, между прочим, существуют. Представитель обвинительной власти меня поймет. Наблюдение, им сделанное, верно, а его внешний образ точен и увлекателен. То, что сказал он, начертано в сердце каждого благородного человека, испытавшего когда-либо сердечную привязанность; но его предположения лишены корней, не имеют почвы в обстоятельствах дела.

Итак, Юлия Пов жила с Поммерэ, пока он не задумал жениться. Утверждают, что ее выгнали из квартиры на улице Вернейль за неуплату; знаем, что месяцев за пять до свадьбы обвиняемый перевел свою лечебницу на улицу дю Бак; пока она находилась на улице Вернейль, все оплачивалось аккуратно. Переселившись, мой клиент вносил деньги на квартиру самой Пов. Так ли? Он настаивает, что давал; прокурор возражает: ничего, дескать, не получала она и нет данных верить Поммерэ. Кто прав, для нас безразлично. Не будем же медлить; работы ведь остается немало.

Разрывая отношения постепенно, ла Поммерэ за восемь или девять месяцев до свадьбы перестал видеть Пов окончательно. Преследовала ли она его, писала ли? Он говорит, да. Посылал ли он ей деньги? Да. Вы отрицаете, пусть так; не здесь, не в этом моя задача. Наконец, в июле прошлого года они встретились снова, и полисы были получены.

Что это за договоры? Каково их значение, где их цель? О, это самое простое дело на свете, и я не хочу слушать, будто Пов не понимала их: она была достаточно развита, и если не отличалась осторожностью, то отказать ей в уме никак уж нельзя; значит, она не могла не видеть, в чем суть. Летом 1863 года и даже раньше у Поммерэ блеснула мысль, идея, вполне разумная для отца семьи. Ожидая дитя любви; рассудили так: «Не худо бы застраховать его с минуты рождения, а ко времени совершеннолетия образовать в его пользу капитал». Поммерэ ведет переговоры с Демидом, которого вы слышали, человеком бывалым и очень толковым. Дитя застраховывают; в эту минуту рождается новая мысль – соображение, позвольте сказать вам, вполне естественное; оно должно было возникнуть в сердце каждого порядочного человека; пока я не говорю о цифрах. Поммерэ имеет связь с женщиной; он прервал ее лишь ввиду предстоящей женитьбы. Не с целью возобновить отношения пришел он к Пов; любя жену, он остается ей верен, он искренне любит своего законного сына. Но, господа, не так быстро исчезает воспоминание о другой женщине, которую вы тоже любили и которая умирает с голоду. Вы можете быть верным, безупречным и, в свою очередь, любимым мужем, допускаю; но вы не решитесь кинуть на мостовую создание, еще недавно столь близкое, а теперь изнемогающее под гнетом нищеты!

Обращаюсь к сердцу господина прокурора и спрашиваю, будет ли преступлением вспомнить об этой женщине и сказать себе: «Я ей дам то, чего нет у нее; обеспечу ее жизнь, но устрою так, чтобы насущный хлеб, мною приносимый, не уменьшал благосостояния законной семьи моей. Я – медик, адвокат (возьмем любую профессию; когда речь идет о добром деле, все рады состязаться), могу и постараюсь успокоить несчастную, стану поддерживать ее, пока жива, а надлежащий договор возвратит мне или моим близким все, чем я пожертвовал».

Не здесь ли точка отправления идеи страхования? Но не таков, говорите, был замысел Поммерэ? Я не берусь чинить розыска; сужу о деянии по его существу и настаиваю, что оно разумно, законно и добросовестно. Открыто признаю лишь, что размер страхования высок.

Чем руководствовались, избирая подобную цифру? Вам все известно. Обвинение и защита согласны, что о 550 000 франков стали мечтать не сразу; речь шла только о 100 000; обратились к Демиду, а он не расспрашивал далее; уж его дело было увеличить размер. Чем выше страхование, тем ведь значительнее его личный заработок. Пошли переговоры с обществами. Обманывал ли Поммерэ Демида? Прокурор не доказал, и этому не следовало бы верить. Маклер действительно представил его как человека очень богатого; но он хорошо знал, что это врач; именно через Демида заключен договор страхования дитяти, где Поммерэ расписался своим подлинным званием. Демид бывал в доме № 5 по улице «Святых отцов», в приличной квартире, но отнюдь не в такой, которая кричала бы о графе из Бретани, гордом владельце феодальных поместий. Правлениям обществ он дал сведения, полезные прежде всего для себя самого, а своего клиента превратил в очень важную особу, – но я не могу отвечать за его слова. Во всяком случае, бесспорно, что он знал положение обвиняемого и ошибаться на этот счет не мог. Страхование заключено, изрядный взнос премий сделан. Если 550 000 франков – итог застрахованной суммы, то ежегодные платежи достигают 19 или 20 тысяч франков. В это время, думается мне, Юлии Пов было 42 года; по средним статистическим данным, ей оставалось жить 20 или 22 года, а значит, говорят, Поммере надлежало переплатить огромные суммы, что для него было совершенно невозможно. Между тем, когда спросили обвиняемого, когда сказали: «Это смехотворная проделка; вы ни при каких условиях, не могли надеяться на исправный взнос 20 000 франков в течение 20 лет» – он дал объяснение. Обвинитель заметил, что не понимает. Вина, конечно, наша, ибо проницательность прокурорского надзора такова, что он быстро схватывает все; в существе механизм до крайности прост. Мы знаем, что, собираясь через три года уменьшить сумму страхования, Поммерэ должен был внести только 60 000 франков, не более. Дело в том, что по истечении трех лет и с целью освободить себя от дальнейших уплат можно войти со страховым обществом в двоякое соглашение. Компании отлично понимают, что застраховывается тот, кому не удалось обеспечить себя иначе: почти всегда основанием расчета премий служит надежда на лучшее будущее; но мечты нередко так и остаются в стране воздушных замков. Человек, например, думает, что путь к благополучию ему широко открыт; на самом же деле, вопреки усилиям, даже попасть на него не может. Тогда обращаются к страховому обществу и предлагают сократить ежегодный платеж, уменьшить итог полиса.

Ла Поммерэ рассуждал сперва так: «Я вручил Пов и передам ей еще немало денег; надо застраховать ее жизнь в 100 000 франков; по день ее смерти это будет стоить не дороже 3000 франков в год». Затем он изменил свое намерение: «Взнесу-ка я, – решает он, – в течение трех лет сумму, равную долгу мне Юлии; по всей вероятности, я не умру до тех пор, потому что мне будет тогда не более 35 или 36 лет. А если умру, то к моим наследникам перейдет право на обратное получение от страховых обществ сумм, равных взятым у меня Пов; с другой стороны, моей жене не придется погашать моего обязательства далее – задача и трудная и не совсем приличная». Разработанный, таким образом, план был обращен к исполнению, а взносы за три года действительно не превысили бы 60 000 франков.

Директорам страховых обществ здесь был предложен такой вопрос: «Что вы дадите, когда захотят выкупить подобный договор?». «Третью часть» – ответ их. Иначе, за 60 000 франков возвращают 20 000 франков. Представитель обвинительной власти понял, что никакого выкупа не предполагалось; наоборот имея ввиду остаться застрахованным, ничего сейчас не требуя от компаний и не изменяя характера сделки; она продолжала бы оставаться застрахованной на случай смерти. Разница оказалась бы лишь в уменьшении застрахованного итога; вместо 550 000 франков причиталось бы только 60 000 франков. Демид назвал эту именно сумму. Клокемен говорил, что не менее 55 000 франков. Но, господа, заметьте одно очень важное обстоятельство: прибыли распределяются между страхователями. Вам, без сомнения, известно, что, привлекая клиентов, общества дают им право на часть своих барышей. Половину таковых сохраняют они за собой, другую раздают страхователям. Есть средние выводы; статистика показывает точную цифру дохода за известный промежуток времени: в течение 20 лет капитал удваивается. Будучи, например, застрахован в 100 000 франков, я прожил 20 лет; компания после моей смерти выдаст 200 000 франков, если, конечно, я не получал своего дивиденда лично.

Соображения Поммерэ могли заключаться в следующем: «Я передал этой женщине от двадцати до двадцати пяти тысяч франков; путем застрахования и прибылей она рассчитывается со мной, уплатив капитал даже больше, чем получила; независимо от этого разницей между застрахованной суммой и той, которую мне должна Пов, я обеспечу ее детей, если они переживут мать».

Не останавливаюсь на этих расчетах более, так как вижу, что прокурор, предполагая умысел на убийство, не хочет знать моих гипотез. Я имел лишь в виду убедить вас, что, с точки зрения честного и ни в каком преступлении не заподозренного человека, это комбинация обыденная, правомерная, совершенная и что при означенном условии нельзя испугаться даже цифры в 550 000 франков. Призывая общественное мнение, вы говорите, что затея медика выиграть такую сумму путем застрахования женщины 42 лет от роду до такой степени несообразна, что голос народа не мог не воскликнуть: «Это злодейство; нет никакого вероятия, чтобы подобный договор действительно входил в его расчеты!».

Вот как рассуждают, не понимая дела, как заблуждаются, когда из области мимолетных впечатлений хотят прийти к выводам достоверным! Если бы знали, что речь идет о шестидесяти, а не пятистах пятидесяти тысячах франков и что, после трех лет, не придется платить ничего, – факт бесспорный, хотя на первый взгляд чудовищный, необъяснимый, а потому страшный, – тогда, я вправе утверждать это, вся операция превратилась бы в дело ясное, многим завидное, вполне разумное, и тогда признали бы: «Он мог вести ее по доброй совести и будучи самым честным деятелем в мире».

«Но, – еще раз возражает прокурор, – он не мог довести до конца этого предприятия, равно как и предыдущего!» Вносить по 20 000 франков в течении 20 лет признаю, было невозможно; уплатить же 60 000 франков в три года – задача совсем иная и далеко не трудная. Избегая сложных вычислений, я низведу их к нескольким словам и простейшей форме. Утверждаю, что последняя сумма не представляла затруднений для Поммерэ.

Не знаю, что бы он выиграл отсюда; но когда дают денег женщине, с которой были связи, это делают не из-за барышей. Он не искал ничего, кроме возврата части своих расходов. Весьма вероятно, что, оперируя 20 000 франков в течение трех лет и считая проценты, на проценты, можно заработать лучше, но, действуя, как он, цель достигалась вернее.

Рассмотрим его средства и платежи внимательнее. Прежде всего заметим, что вопрос идет, собственно, не о 60 000, а только о 40 000 франков. Уплатил ли Поммерэ страховым обществам 15 000 франков, на которые имеет расписку? Да. Передал ли Демиду 4000 франков для новой уплаты за свой счет? Да. Значит, оставалось добыть 40 000 франков. Мог ли он сделать это? Не думайте, что я стану преувеличивать его ресурсы за пределы достоверности; нет, вы увидите его имущественное положение, каким не оспаривается оно никем, а обвинительной властью признается. Забудем его сбережения, хотя таковые, конечно, были, ибо то, что за ним признано брачным договором, без сомнения, принадлежит ему. Вам угодно не принимать этого в расчет – я охотно соглашаюсь. Но Поммерэ – врач. Что он зарабатывает? Обращаюсь к данным судебного следователя; вне спора, что их собирали тщательно и оценивали по совести, но это не исключает ошибок. На основании подробных расчетов следователь нашел, что в годовой период получено как гонорар 9000 франков; получено – это ведь не то же самое, что заработано. Гонорар, далее, принят по декабрь месяц, то есть не считая декабря, а для медиков это лучший месяц в году. Вам известно, что по обычаю они подают счета именно в конце года. Один из свидетелей защиты показал, что платил Поммерэ 1000 франков в год, внося по 500 франков каждые шесть месяцев. Считая в 2000–3000 франков все, что мог он получить от других лиц, я, наверное, остаюсь ниже действительности; и господин де ла Поммерэ, разумеется, полагает, будто я рисую его человеком слишком бедным, чересчур жалким, умышленно надеясь вымолвить ему пощаду; но, да простит он меня, мое намерение отнюдь не в этом; я хочу лишь избежать затруднений, нам вовсе ненужных. Добиваюсь одного – указать прямой и легкий путь к истине. Итак, медицинская профессия приносила ему от 12000 до 14000 франков. Получив 9000 франков в декабре, он мог рассчитывать на платежи по запоздалым счетам в самом конце года. Кроме того, у него была лечебница, куда приходило много больных, для которых он выписывал значительное количество лекарств. По его счету это приносило от 5000 до 6000 франков дохода. Хотите уменьшить до 4000 франков? 13 + 4 = 17. Его жена имела, в свою очередь, 3000 франков ренты и более 60 акций южной железной дороги; стало быть, ее средства простирались до 6 или 7 тысяч франков. 17 или 18 + 6 или 7 – уже 24 или 25 тысяч франков; и это было в данное время, не считая надежд на будущее.

Взглянем же на расходы; когда столь аккуратно складывают приход, не мешает посчитать издержки. Ла Поммерэ – доктор не очень известный; ему достаточна квартира в 1400 франков, а если она не велика, не трудно сберечь многое другое, например: если не надо лакея, тем лучше, если горничная приходит только по мере надобности, это стоит опять дешевле. Мадам Поммерэ весьма экономна. Что же они проживают? 5, 6, 7 тысяч франков! Что остается? 19, 18, 17, 15 тысяч франков. В три года предстоит уплатить 40 тысяч франков, а в те же три года он располагает 45 тысячами франков, по меньшей мере.

Гадательными ли цифрами я погашаю требования моего противника? Скажет ли прокурор и теперь, как говорил обвиняемому: «Где ваши средства? Укажите их!». Я показываю, и притом на основании документов обвинителя; веду расчет, предполагая, как хотите вы, что капитала у него не было никакого. Допуская это, я, без сомнения, ошибаюсь, но в данном споре могу все-таки принять, что Поммерэ не владел ничем, кроме заработка от практики. Пусть других источников у него решительно не будет, но, согласитесь, есть по крайней мере, надежда.

Медик 33 лет вправе ожидать расширения практики. Я предполагаю, однако, что, став на точке замерзания, он в течение трех лет не увеличивает своих доходов ни на грош, и тем не менее убеждаюсь, что ему нетрудно покрыть все обязательства.

Таким образом, пока лишь на побочном вопросе дела, я решил задачу, позвольте думать, согласно здравому разумению и руководствуясь текстом страховых договоров. Я доказал, что имелось в виду обеспечить не 550 000, а 60 000 франков плюс надлежащие прибыли, раскрыл самый базис страхования жизни Пов и обнаружил здесь не только благие намерения, но и очевидный факт, что обвиняемый мог произвести необходимые платежи. Смею надеяться, что поданный таким образом счет не будет отвергнут прокурорской властью.

Но в страховую операцию Поммерэ я не боюсь вникнуть и поглубже.

Обвинитель рассуждает так: «Вы не хотели страховать ни в 550 000 франков, ни в 60 000 франков. Совсем не об этом помышляли вы! Уверяя женщину, что владение полисами принесет ей ренту немедленно, вы говорили, что надо разыграть комедию и запереться в комнате; придут все доктора Парижа и – я возмущаюсь за них – будут обмануты тем более или менее ловким мошенничеством, план которого вы же изготовите; тогда в правлении страховых обществ обратятся ходатаи по делам и скажут: «Вот прекрасное дело; эта женщина непременно умрет; дайте ей 60 000 франков пожизненного дохода и заработайте 550 000 франков!».

Юлия Пов легко поверила, притворилась больной и под вашу диктовку написала ряд страстных, нежных посланий. Но, рассчитывая обмануть других, сама попала в ловушку и погибла жертвой злодея!».

Этим исчерпывается обвинение, как оно предъявлено нам.

Если бы даже все, кроме умысла на убийство, было справедливо, я и тогда бы видел здесь только мошенничество и ничего более.

В самом деле, разве между темным дельцом и бесчестной искательницей приключений нельзя допустить сделки, похожей на ту, которая указана прокурором? За нее можно попасть в суд исправительной полиции; но раз смерть не была ее последствием, вы, конечно, не будете рассматривать ее как доказательство преступления уголовного. Настаивая на договорах, с одной стороны, и стремясь по пути к отраве, с другой, прокурорский надзор оказал, думаю, плохую услугу обвинению. Если он прав, то несомненен лишь такой вывод: Пов приобрела дурную славу в глазах страховых компаний, и, хорошо сознавая операцию, по уговору с Поммерэ, сама пыталась обмануть их и обокрасть.