Текст книги "Сны о другом мире"

Маша Че
Сны о другом мире

Маша Че

* * *

День первый. Простой

Блокнот с пожелтевшими страницами. И он еще пуст, но уже безумно стар. От постоянных ветров и бурь, в месте, где не осталось и намека на солнце. Зато есть исписанные заборы. И немного нагловатой нецензурщины, которая также предательски стара и неразборчива. Только я, преодолевая каждый день путь от своего жилища до трудовой базы, пытаюсь угадать выцветшие слова на заборе, который давно даже не выполняет роль забора, а просто красуется в нашем грозовом поле. Тут всегда сложно дышать. Тут всегда одиноко и пахнет тревогой. А еще спрятанными в кармане зефирками. Тайными зефирками. И явными проблемами со счастьем в этом мире.

День второй. Витиеватый

Опять мои мысли в засаленном пожелтевшем блокноте. И это не самый лучший выбор досуга с моей стороны. Лучше бы, дура, забор покрасила. Или взяла лишнюю трудовую смену для повышения эффективности показателей. У нас давно не принято излагать свои чувства и марать ими бумагу. Да что там не принято – запрещено! Зато принято усердно трудиться во благо Великой партии. Но только не писать! Ни-ког-да! Всех писак давно истребили, оставив только молчаливые тени…

Меня зовут А. Стойте! Меня так давно никто не зовет по имени. Ведь это тоже не приветствуется. Зато у меня есть порядковый номер. Солидный такой. В восемь цифр и два тире. Длинный. Как и полагается бригадиру трудового подразделения. Номер, в котором важна каждая циферка, но совершенно не важно, есть ли в реальной жизни у меня чувства и мозги.

Грозы в нашем поселке не прекращаются уже неделю, заставляя людей лишний раз не выходить в поля. Я же выхожу все равно. Потому что мне нужны гусеницы. И дождевые черви. Из них получается неплохая настойка. А зефир у меня уже есть. Сла-а-а-денький та-а-а-кой. Синтетический и совершенно не сытный, но умеющий профессионально, на химическом уровне обманывать сознание, претворяясь сочными фруктами. Которые я, кстати, не пробовала целую вечность. Кто докажет, что они должны быть именно такого вкуса???

Зато черви и гусеницы настоящие. Жирные, с блевотным привкусом. А еще в матрасе спрятанные чернила и перья. Их мне достал один мутный знакомый из соседнего отряда. Он в свою очередь отдал за них душу продавцу из Большого города, а я ему подарила механические импульсы по закону бартера, совершенно не связанные с любовью. Любовь. Это еще одно слово в запретной секции нашего мира…

День третий. «Мама-а-а!!!! Мама!

Ты что, не слышишь меня???»

Мне было безумно страшно. Я сидела на бетонной плите возле нашего дома, такого родного, с парадными колоннами в шесть этажей и резными балконами. Всего двенадцать квартир. Просторных и таких одиноких. Я не видела соседей уже больше месяца. А сегодня мама не открыла мне. Зато щелкнула оконными рамами и прошипела: «Уходи!..».

И весь мир рухнул в мои пятнадцать лет. Просто. Одним засовом. Одним словом.

Если бы на нашей трудовой базе были психологи, я бы стала пациентом номер один. И номер два. И три. Я бы просто заполнила все их скрупулезное профессиональное пространство своими слезами и кошмарами. Я тогда обнимала смерть. А она не отвечала мне взаимностью. И никогда после.

В нашем туманном мире давно нет бога, или в кого там верили наши предки. Мы не молимся. Мы не скорбим и не подставляем щеки.

У нас всегда есть план и цель. У нас есть показатели.

И хоть у меня нет этого чертова психолога, у меня есть мой дневник. Последний зефир и блевотные гусеницы.

Еще темнота, тревога и гниль. Тихие соседи по бараку, с которыми у меня не случается разговоров.

И я с трепетом вспоминаю соседей моего детства. Дядю Петю с контуженой ногой и ослепшим глазом, который мне мастерил деревянные игрушки. Бабу Варю, что угощала самыми вкусными и кислейшими щами, от которых до смеха сводило язык. Маленького Егорку, с которым я порвала последние рейтузы, катаясь зимой на ледянке, за что и получила знатную оплеуху от мамы.

А дед Иван рассказывал прибаутки и играл со мной в шашки. И еще были самые ароматные сливы, что росли в нашем дворовом саду. И мы устраивали войнушку против ребят с соседнего двора, вооружившись сливовыми косточками, держали оборону не на жизнь, а на смерть. И Егорка героически меня прикрывал…

Он умер первый. В больнице.

А потом исчезли все остальные… Жители двенадцати просторных и одиноких квартир.

«Уходи!..» – шипит голос мамы в моих тревожных снах.

И я до сих пор не могу понять, почему для меня именно эти ее слова стали последними…

День четвертый. Смешной

От того, что смеяться не над чем. Продуктовые талоны будут раздавать только дня через три. А зефира больше нет. Зато есть орущий кот, что скребется ко мне по расписанию в час ночной и жалобно просит пожрать. И мне опять не смешно. Он же большой самостоятельный кот. С когтями, наконец. В его кошачьем мире ведь так много лакомств. Например, крысы. Много диких крыс. Пищащих. Возмущенных отсутствием продовольствия в вымерших городах, но не теряющих надежду обозлиться и самим напасть на кота.

А там закон дикой природы сыграет с кем-нибудь злую шутку. И, кажется, кот подозревает, что обедом может стать он. Поэтому и держится ближе к людям, нежели к крысам. Вопрос лишь в том, почему он выбрал меня. Видимо, чувствует во мне высокую должность с льготной тушенкой по выходным и возможностью красть мой зефир.

Но глупый кот и не подозревает, что тушенки пока нет. Есть только самокрутки, припасенные незваным гостям, правда, в человеческом обличье. И истрепанный, как его драный хвост, дневник. Засаленный, деликатно молчаливый, с моими авторскими каракулями и зефирными мыслями…

День пятый. Жертвы

Вы только не подумайте, кот жив, живее некуда. Послушно ждет субботнюю тушенку и орет на ночных мотыльков.

Жертвы. Это грозовые бури, что унесли добрый десяток людей. Или вовсе не они.

Так просто написано в газете. А газеты – наш великий источник информации. Причем единственный в наших краях. В Большом городе еще можно найти книги, пробравшись в заброшенную библиотеку. И я знаю таких смельчаков. Иногда я вымениваю у них книги. На самокрутки и бригадирскую тушенку. Читаю. Тихо-тихо. По ночам. Потом так же тихо сжигаю последние информационные улики. И вновь неделю живу без продовольственного пайка. Но теперь у меня есть кот, который ждет тушеночную жратву. И, видимо, мне придется продумать новые варианты обмена. Хм… А ведь выбор не так уж и велик. Либо зефир, либо плоть.

«Раз! Два! Вытягиваем спины…» – не унимается настырный радиоприемник. По вечерам нас пытаются оздоровить, и по всем каналам писклявый голос тетеньки требует то отжиматься, то крутиться на месте, то прыгать на одной ноге. И при этом испытывать бесконечное счастье. Уж тетенька из приемника все об этом знает. Я даже не сомневаюсь в этом.

«Раз! Два! Поворот!..»

Последней сожженной мной книгой был роман Гюго «Собор Парижской Богоматери». Какие же глупцы – герои этого литературного действа! Какие легкомысленно влюбленные дикари!!! Безумцы!!! Погибнуть! Да еще и не ради собственной шкуры… Наше поколение не помнит таких подвигов любви. Есть только ты. Общество. Вожди. И планы. Осязаемые. Оцениваемые. И очень четкие.

А у меня теперь еще есть кот. И желание раздобыть новую книжку, посерьезнее этого французского лирического блефа…

День шестой. Круглый рот, наполненный желтыми пахучими зубами

Мой знакомый с пишущим арсеналом иногда заходит просто так. Думает, что я еще что-нибудь захочу поменять на бумажки и перья. А я совершенно не настроена на физиологический флирт. И важно показываю ему свод законов нашего трудового общества.

«Никаких близких контактов без разрешения главного бригадира. Закон 35.07», – с наслаждением уничтожаю его игривую инициативу на корню.

Б. хрюкает носом. Точнее, № 3–456-238. Меньше цифр – меньше власти. Мне нравится указывать этому веснушчатому на его реальное место. Ведь главный бригадир – это и есть я.

А добытый им однажды ободранный блокнот – это не повод нарушать закон прелюбодейства. Зато прекрасный способ закрыть его желтый рот.

Б. – ветеран войны. Контузия и много радиации в кубе. Кривые зубы в подарок от разрушений и большое тревожное сердце, надеющееся на взаимность.

А я за закон 35.07. И за полное хладнокровие, несмотря ни на что.

Мы сидим с Б. у меня в комнате и пьем настойку из гусениц. Рыгаем. Виновато переглядываемся. Б. милый. Он зовет меня в субботу на танцы, ведь будет праздник Великого освобождения, и можно будет танцевать польку. И пить яблочный сидр. Вожди будут только этому рады!

Я совершенно не хочу танцевать с кривым ртом, но соглашаюсь. Видимо, мне так сильно хочется сидра. И праздничного состояния от пьянящих пузырьков. И веселой бессмысленной польки.

День седьмой. Гнев

Этот проклятый Б. не пришел! Несварение у него, видите ли, после моих гусениц. Какой неженка! Я стою на танцполе, где пары рьяно выплясывают польку, переминаюсь с ноги на ногу и чувствую себя, как облезлая курица-неудачница. А ведь я даже надела парадные туфли. С дурацкими бантами. А еще брошь с портретом вождя. Одна мелодия быстро сменяется другой. Только лица танцующих не меняются.

Но я беру ситуацию в свои руки и иду за сидром. Пара бокалов – и я уже не курица! А настоящая царица! И бантики на туфлях так игриво хрустят, когда я ухожу. И вождь одобрительно посматривает на меня с левой груди.

«Вперед!» – бьет в барабаны оркестр.

«Вперед!» – прыгают банты.

«Вперед!» – стучит в висках.

Еще бокал. Следующий залпом, пока никто не видит.

«Во имя вождя и благополучия!» – повторяет ведущий.

«Во имя!..» – звенят друг о друга стеклянные емкости.

«Сейчас!» – выпрыгивает сердце.

Огни остаются вдалеке. Быстрый шаг. Бег. Где мой бант на правой туфле???

Кромешная тьма. И бег на ощупь.

Вождь всегда в моем сердце. И на груди в пластиковом обличье.

Строение 3.15.

Второй этаж.

Пятая дверь в конце тусклого коридора.

Стук.

«Ты?!» – рыжий вонючий рот удивлен не меньше меня.

«Закон 35.07 знаешь? Так вот сегодня главный бригадир дает добро!..»

…Сегодня я потеряла своего пластикового вождя бесследно. И еще бант на правой туфле. Зато обрела пьяный стыд, который выветрится только лишь завтра вместе с чистыми простынями и сводом законов трудового общества…

День восьмой. Воскресенье

И когда-то у наших предков оно считалось божьим днем.

И коту несказанно повезло. У него сегодня тушеночный рай. Впрочем, как и у меня. Плевать, что в ближайшую неделю я буду без книг! Французский блеф и пьяный стыд остались в прошлом.

Только незыблемые законы трудового общества. Только непрекращающийся скрип ночных качелей во дворе наших бараков. И проникающая везде слизь, которой с сезоном дождей становиться в разы больше.

Смотрю на кота и радуюсь, что ободранных и усатых не берет эта зараза. Только собак. И, конечно, людей, которых потом даже не отпевают по традициям все тех же предков. У нас даже не вспоминают их имена, а только номера, которые скрупулезно записывают в тетрадь учета вновь прибывших или отбывших.

Вы не подумайте, у нас тут вовсе не тюрьма. Официально это трудовая организация. Человек на сотню коек. Производство жестяных военных штук. А еще штучек и штукенций. Как ни коверкай, все равно весело не получается описать. К нам прибывают и отбывают. Редко кто возвращается назад. Назад! А где это назад? А где есть вперед? Списки всегда солоноватые, с безнадежной горчинкой, но совершенно не приправленные слезами. Их давно сменило бессмысленное хладнокровие.

У меня лично нет ответов на эти вопросы. И нет сомнений, что я смогу когда-нибудь отсюда уехать. У меня есть четкий регламент, который держит весь смысл моего трезвого сознания. А еще есть четкий статут. Весьма неплохой для этих мест.

Воскресенье – давно не день божий. Мы забыли глупые традиции наших предков. Поэтому я накидываю серое, похожее на тюремную робу платье и под мурлыканье сытого кота собираюсь на еженедельное собрание дружин…

День девятый. Неожиданный

У меня появились соседи. Новые, за тонкой, как фольга, стенкой. Их перевели к нам из Большого города. И они – пара. Не то чтобы я удивлена или даже возмущена. Ведь они получили одобрение от самого главного командира. Мое мнение здесь бы точно никто не учитывал. И они – не мои подчиненные. Им выделили комнату побольше, чем у меня. Ведь они же пара. А что, мой кот не считается за кавалера? Может, он по статусу и нелегал, но самый обаятельный и привлекательный мурлыка во всей округе.

Так вот, про комнату соседей. Они такие милые, что зовут меня в гости. Знакомиться и угощать привезенным зефиром. Он – набор из семи цифр. Она – из пяти. Решаю, что буду звать его Д., а ее, видимо, А.

Вот сижу я на их кушетке, старательно заправленной А., и соображаю, как же им позволили поселиться вместе. Выясняю про их завуалированную связь с руководством. А вдобавок еще и кровную.

А. говорит, что счастлива со мной познакомиться. А я что? Тоже должна чувствовать взаимность к этой глазастой самозванке? Да как бы не так.

У Д. совсем другой подход. Он хихикает и подливает мне джина. От новых постояльцев мой опьяненный ум и узнает, что они прошли комиссию по улучшению рода и станут первыми добровольцами по комплексному зачатию и вынашиванию детей.

А я пью джин и считаю их безумцами. Дети??? Вы серьезно, милые соседушки? Уже лет десять не рождалось ни одного ребенка естественным путем. Зараза если не убила, то сделала людей полностью бесплодными.

Да, нам говорили вчера на собрании, что медики не дремлют и пытаются решить эту проблему. Ведь скоро некому будет производить всякие военные штучки, сеять поля и выстраивать города. Мы потихоньку вымираем как нация. Вымираем как род человеческий. На собрании говорили, что за пределами Большого города никого не осталось. И земли других государств давно пустуют. Мы победили их в той кровавой войне. Точнее, всех победила неведомая зараза…

Что ж, а соседи-то мои совсем не промах. Джин и внезапное родство с верхними кругами должно скрасить и мои монотонные трудовые будни…

День десятый. Паника

Она накрыла моих новых соседей, что поселились за тонкой, как фольга, стенкой. Вчера А. увидела моего ободранного кота, важно прохаживающегося по коридору после знатного тушеночного обеда, и устроила истерику, что он заражен.

«Чем?» – поднялась моя офигевшая бровь.

«Ну как же. Как все остальные!»

А. сверлила меня большими глазами и требовала расправы.

«Нам нельзя рисковать и держать его так близко к жилищу!!!» – синхронизировался Д.

Теперь моя вторая бровь составила компанию первой.

Приводить в чувства истеричек, к тому же родственников руководства, не входило в мои вчерашние планы, поэтому я предложила Д. выпить джина. Но Д. важничал и пытался защищать вовсе не кота.

«Подкаблучник чертов!» – прошипела я и вытолкала обоих из комнаты.

Мне было очень обидно за кота, которому я даже не успела придумать имя. Может, ему тоже подойдет регистрационный номер?

Особый такой. Кошачий.

А кот, как будто поняв, о чем шумели незваные гости, сначала вытянул спину, напрягая каждый кошачий мускул, и, вцепившись в старый половик когтями, в два прыжка достиг подоконника. И был таков.

Мой десятый день уже прошел без кота.

Зато с любимейшими соседями, которые были где-то там, за тонкой стенкой изощренного эгоизма и абсурда…

День одиннадцатый. Решающий

Сегодня я узнаю про путевки, что разыгрываются каждый год в Народный санаторий. Его название совершенно не соответствует народной действительности, ведь там собираются должности не менее восьми знаков. Поездка туда – это целая неделя без тревоги и с сытым настроением. Счастливчика всегда выбирают методом жеребьевки. Скидывают несколько сотен бумажек с человеческими номерами в большущее ведро и вытягивают, тщательно перемешав заранее.

Потом имя победителя печатают в поздравительном письме на допотопной машинке позапрошлого века и отправляют почтой с маркой из Министерства трудового досуга. За все эти годы я ни разу не стала этим счастливчиком. Счастье – какая-то уж слишком не досягаемая для меня субстанция. Непонятная. Неоткрытая. Ненастоящая.

И сегодняшняя надежда на победу улетучилась вместе с гулким рабочим звонком окончания смены. Рабочие снимали свои пожухлые робы и торопились разойтись по баракам. Я не торопилась совсем. Обошла оба цеха, заглянула в мастерскую. Проверила списки у входа. Приоткрыла почтовый ящик. Наверное, раз двадцатый за сегодня. И совсем не удивилась, что там ничего не оказалось.

Постояла в тишине. Позвала кота. А вдруг он спрятался на производстве. Конечно же, нет. Щелкнула генератор и погрузила во тьму несколько сотен квадратных метров рабочих помещений.

Пять минут, и я дома. В своей маленькой комнатушке с одним окном, выходящим во внутренний двор. Кушетка. Мятые серые простыни, слегка пропитанные гнилью. Серый буфет, в котором нет даже зефира. Серый шкаф. Серый стол у окна. Вот бы перехватить парочку литров парадной красной, что была заказана к Празднику пролетариата. Ведь тогда какими новыми красками смогла бы заиграть моя домашняя жизнь…

Но краску достать сложно, как и выиграть путевку. Значит, впереди еще три месяца чудеснейшего времяпрепровождения в рядах самой лучшей трудовой элиты брошенных и обозленных…

День двенадцатый. Трудовой

Два огромных цеха – это моя территория. Сто три рабочих в моем отделе. Сто три ежедневных пайка. Сто три робы на крючках ждут прибытия своих хозяев. В каждом цехе по тридцать станков и столько же разделочных столов.

А после утреннего звонка в залах сто два человека. Номер 3–45-86 отсутствует. И его одинокая роба не тронута.

Еще в течение часа выполняю организационные обязанности и слушаю недовольных. Точнее эмоционально настроенных на работу. И, надеюсь, на ее результат.

Я люблю трудоголиков. Всегда даю им добро на увеличение рабочего плана. И обещаю выбить у руководства джин и гусениц к концу каждой недели.

И пока активисты расползаются по цехам, наполняя помещения заводским гулом станков, я спешу к баракам. Наверное, 3–45-86 у себя. Неуклюже перепрыгиваю огромную лужу у ветхого здания, наполняя до краев калоши пахучей жижей.

Ладно уж. Все равно доберусь я до цели. Стучу. Тишина. Еще стучу. Безрезультатно.

Где-то за дверью жужжат мухи. Почему я уверена, что это обязательно мухи? Потому что в наших краях их чересчур много. Как и производственных трупов.

Стучу!!! Нет, уже барабаню в шаткую дверь.

Никаких звуков вокруг.

Ну ничего!.. Если это не допитый после праздника джин так постарался, то я приму меры!!! Будь уверен, номер из пяти цифр!..

И через пять минут со мной у двери уже двое рабочих, самых крепких и сильных, на мой взгляд.

Опа! И дверь снята с петель. Захожу.

Жужжание только усиливается.

Так, где бутылки из-под джина??? Где свинский бардак?..

Но джина нет.

Серая штора плотно задернута. На стуле аккуратно сложены вещи.

В кровати лежит 3–45-86 и, видимо, не дышит с ночи, что понятно по температуре его холодных конечностей.

Я поспешно прошу рабочих вынести труп, предварительно обернув его серым одеялом.

Еще день, и его пепел развеется над озером.

А пока я сижу за серым столом усопшего, смотрю в задернутую штору и вспоминаю, что же я знала об этом теле, когда оно еще дышало.

Ни-че-го.

Одна ти-ши-на и пус-то-та.

Почему я никогда не задумывалась об этих людях?.. Откуда они прибыли в наши края? Что им нравилось, и кем он были до войны? Тяжело ли им? И жалеют ли о чем-то?..

Я сижу и перебираю вопросы. Потом перебираю ответы. И понимаю, что по-настоящему жалею лишь о том, что живу в мире, к которому стараюсь не прикасаться уже многие годы. И, видимо, настал черед широко раскрыть глаза, заключив его в свои объятия. Этот чертовски паршивый и гнилой мир, частичкой которого являюсь и я…

День тринадцатый. Раскачиваясь

Маятником между мыслями о сне и работе. Так как ночью от ветров не переставали скрипеть качели, а на крыше нашего барака поселился филин, тревожно ухая. Вспоминая о потерях, я не сомкнула глаз. Не спало мое тело. Не спал и мой разум. Исковеркалось мое настоящее, завернутое в серую простыню.

А сегодня подали новые списки прибывших. Их пятеро. Стоят сейчас у входа в цех и переминаются с ноги на ногу. Ссутулились. И ждут меня.

Когда рабочий гул наполняет все клеточки нашего коллективного существа, я подхожу к ним.

Один долговязый и без передних зубов.

Второй лысый с татуировками на кистях. Там много запретных крестов.

Третий крупный и рыжий.

Четвертый хромой и все время прилизывает челку грязными дрожащими пальцами.

Пятый без ярко выраженных признаков. Среднего роста. Среднего телосложения. С правильными чертами лица. С крепкими, слегка припухшими, руками. И сухой ухмылкой удивительно аккуратных уголков губ.

Что ж, я буду вашем бригадиром. Прошу любить и жаловать. Хотя у вас и так нет выбора. Вся наша система взаимоотношений рабочего класса строится на страхе. Никакой любви и уважения мне точно от вас не надо. Эти параметры слишком изменчивы. А значит, опасны.

Только страх способен загнать в угол любое биологическое существо. Для долгой и усердной работы самое то. И вновь прибывшие это прекрасно понимают. Вот ваши робы, товарищи! Вот ваш страх! Принимать утром и вечером после еды!..

Гул не стихает в моих ушах даже тогда, когда я остаюсь одна в своем кабинете. Вчитываюсь в скудную информацию в анкетах новеньких. А разум все протестует и закрывает глаза.

«Номер 4–580-43. Кривотов Анатолий. 43 года.

Прошлая деятельность: засекречена.

Прошлое место пребывания: Главные архивы Большого города.

Место рождения: Большой город.

Причина перевода: административные нарушения.

Срок трудового контракта: пожизненный.

Особые приметы: шрам от пулевого ранения под левым ребром. Татуировка обезглавленного орла на лопатке.

ОГЗ: латентная стадия».

Шум здесь. Со мной.

Шум везде. Во мне.

Шу-у-ум. Анатолий. И дерзкая ухмылка аккуратных уголков рта. И засекреченная деятельность с множественными нарушениями, из-за которых он и оказался в этой дыре, пока его прах не развеют над озером…

Шум.

Дыра.

Шум.

Страх.

Шум.

Ухмылка.

Мой маятник больше не раскачивается.

Мой маятник просто безнадежно ищет надежду, которой нет…