Текст книги "Сны о другом мире"

День четырнадцатый. Про любовь. Которой нет

Странный день. Далекие предки верили в мифическое влияние планет на наше внутреннее состояние. И, видимо, сегодня как раз день лунных разрушений и потерь.

Сначала в цеху обвалилась огромная балка. В столовой не хватило порций на новеньких. Потом заклинило замок в моем шкафу с документами. И напоследок порвались рабочие туфли. Хм, а новые меня ждут точно не скоро.

Из положительного в этом жарком полубреду происходящего:

– балка убила только паука, что сплел себе очень добротный дом под потолком;

– с порциями решили собрать с каждой тарелки по ложке. Вышло душевно, и, кажется, меня даже стали немного уважать;

– дыры в ботинках вынудили меня выбить поездку в Большой город. И у меня там есть Мари. А у нее всегда запасы обуви для таких дурех, как я;

– шкафчик, точнее, замочек теперь красуется, как новенький, благодаря Анатолию. Он, видимо, большой знаток в замочно-архивных делах. И в целом, в шкафчиках.

Даже думаю выписать ему немного дополнительных гусениц к выходным.

Но Анатолию гусеницы не нужны, а нужны бумага и книги. Какие только есть. И он имеет наглость просить об этом меня, его непосредственного начальника и бригадира! Всего на второй день пребывания тут.

Интересуюсь, а не хочет ли он тогда штраф за отсутствие субординации. Или сбор комиссии по антиправительственным делам. Анатолий стоит передо мной и только ухмыляется. Как будто знает, что я рано или поздно выполню его просьбу. И что я тоже иногда достаю для себя книги. Что читаю их украдкой по ночам, а потом сжигаю, оставляя в своей памяти только чужие слова, фразы, настроение и оригинальный слог…

А пока мое возмущенное «нет» приносит свои плоды, и Анатолий уходит ни с чем.

Но мне кажется, он еще вернется. Опять в эту маленькую темную комнату с починенным замочком в моем шкафу. И это будет весьма скоро…

День пятнадцатый. Плодотворный

Анатолий опять здесь, в моем маленьком рабочем кабинете. Книг больше не требует. А только ухмыляется и просит дать дополнительных обязанностей. Наверное, метит ко мне в помощники. Такой наглости я не встречала с роду. Поэтому и начинаю вскипать, как забытый на плите чайник.

Анатолий же слишком спокоен и учтив. Видимо, он до конца не понимает, где он. Рассказывает о своих организаторских способностях и бьющей через край энергии. Мне же помощь не нужна совсем. Мы находимся в такой дыре, где главное – это копать и помалкивать. Поэтому лишняя траншея сегодня для него. И это я ему обеспечиваю.

Вижу, что он, с одной стороны, расстроен. С другой – раззадорен.

Поэтому он берет лопату и обещает вернуться с перевыполненным планом.

Что ж, ну а я подожду.

Моя задача, которая не дает мне покоя уже несколько дней, – найти магниевые скопления в наших почвах. Есть магний – всегда есть дотации. А дотации – это всегда более сытые люди. И меньше сожженной пыли над озером…

Вот только химик наш умер на прошлой неделе.

А нового не прислали, только наглецов-архивистов. А они, как правило, только лопатой махать и умеют.

Сижу и соображаю, что, наверное, в библиотеке Большого города могут остаться книги, какие-то записи или даже целые исследования.

Хм… Может, архивист Анатолий не настолько безнадежен?..

Чиркаю спичкой и получаю долгожданный затяг самокруткой.

Еще раз чиркаю спичкой и угощаю Анатолия.

Мне нужно знать все о его архивной деятельности.

Но Анатолий только ухмыляется и плотно прикрывает дверь в мой кабинет…

Рабочий гул равномерно распространяется по двум цехам уже добрые часа три. Сто семь рабочих как ни в чем не бывало выполняют свой социалистический долг. Приводят в движение тяжелые станки, добросовестно отпечатывающие детали непрекращающейся войны. Все сто семь работников синхронно лавируют между усталостью, болезнями и великим долгом. И все так же бессменно и безоговорочно создают жизнь для машин смерти, тем самым оправдывая свои действия.

Гул не прекращается ни на минуту. И наше общение с Анатолием тоже.

Наглецом, что залез мне под юбку.

Наглецом, которого я пропускаю через тревожное дыхание поиска информации.

Наглецом, который мне очень даже по душе.

Наглецом, который знает очень многое и который обещает мне помочь с архивами.

С меня книги. С меня контакты.

С него память и опыт.

С меня алиби. С него правда.

Гул там.

Здесь шепот.

Гул там.

Здесь имена.

Гул там.

Здесь плоти.

Гул там.

Здесь. Мы.

День шестнадцатый. Не про меня

И уж точно не про него.

6:30 на моем будильнике. 6:30 в моем сердце.

Моя серая комната пропитана приглушенными мыслями и чертыханьем соседей за стеной. Это новый день в этом промозглом мире, где каждый сам за себя, и только сейчас у меня появляется надежда на правду. Эй, и что же вы не поделили, чертовы соседушки?!!

Встаю и бесцеремонно начинаю стучать в нашу единственно смежную стену.

«Молчать!» – вырывается из моего недоспавшего рта.

За стеной копошатся и притихают.

Нужно, конечно, отметить, что ругаются они реже, чем совокупляются. Им же партия дала добро на великий детородный подвиг!

Но сегодняшнюю ночь мне хочется просто поспать. Но нет. Не получается. Когда-нибудь в другой раз. Может, даже на производстве будут выдавать подушки для нерадивых бригадиров.

6:45. Умываюсь и расчесываю сны. Мне представляется магний в таких больших контейнерах. Они загружены под завязку, а Анатолий их тащит на телеге по разбитой дороге и хохочет. Из нашего вчерашнего взаимодействия стало понятно, что ни про какой магний он не знает. Но готов найти ответы. Во имя партии и любви. Что ж, пусть пробует! А я расчешу свои непослушные локоны, стяну их в тугой пучок и отправлюсь в цех.

В полутьме нащупываю платье и дырявые туфли, которые напоминают о предстоящей поездке в Большой город. И эта поездка будет весьма кстати, потому как закрытые архивы библиотеки находятся исключительно там. Да и по Мари я жутко соскучилась!

Одну зефирку в рот, другую в карман. И я готова к сегодняшнему плодотворному дню!

Эта светлая, практически безоблачная мысль не покидает меня еще добрый час, пока я открываю цех и привожу в действие рубильники, проверяю станки и продовольственные талоны.

8:00. Рабочие здесь. Стоят. Многие тяжко так дышат и безразлично смотрят сквозь меня.

«Все здесь?»

«Да!»

«Точно?!»

«Нет… Анатолий вчера не вернулся в барак…», – тревожится его сосед Тим и делает решительный шаг вперед.

И этот шаг меня словно оглушает. Земля уходит из-под ног, ведь я слишком хорошо осознаю всю серьезность происходящего. Как так?.. Мои ответы исчезают так же, как исчез этой ночью Анатолий…

«Вы его ведь искали?» – продолжаю я выяснять очевидное.

Тим виновато опускает припухшие веки. Он-то знает, что это бесполезно. Как это знаю и я.

Человеку некуда деться из нашего рабочего поселка незамеченным.

Исчезают только неугодные. Или политически опасные. И только по ночам. В полной тишине и темноте. Когда даже не скрипят качели и не воют собаки…

И я стараюсь быстрее покинуть подчиненных, уединившись только с собой. Я не могу в это поверить. Да, мы оба знали о бесконечно давящей опасности. Но я даже и представить не могла, что Анатолия уберут так быстро. Значит, здесь есть стукачи. Кто-то, кто воспользовался нашей эмоциональной близостью и непрекращающимися шумом в цехах. Кто-то, кто сидел вместе с ним за одним общим столом во время обеда. Кто-то, кто пожимал ему руку. Кто-то, кто поклоном отдавал мне дань уважения. А может, это тот, кто перевыполнял рабочие планы. Или выплясывал на Празднике партии, поднимая тост за здоровье своего начальства.

Но этот гнилой стукач даже на мгновение не понял, что он уничтожил человека. Который хотел искренне помочь ему же.

Мой дневник, каждая его исписанная или пока еще пустая страница пропитана тревогой о тех, кто завтра может не проснуться…

Сижу. Смотрю на стену и сквозь себя. Нащупываю кончиками пальцев маленькую зефирку в кармане. Я про нее совсем забыла. Но про нашу правду не забуду теперь никогда…

День семнадцатый. Последний рабочий

Тусклая потрескивающая лампочка над моим столом. Старый рюкзак, который обычно без дела валяется на верхней полке кладовки, сегодня наполняется скудными дорожными атрибутами. Зубная щетка из вонючей пластмассы. Металлический гребешок. Еще платье на смену, старательно завернутое в пожелтевшую газету.

Газета «Современный рабочий» больше не выпускается в наших краях. Только «Слава труду» смогла сохранить свои былые позиции. Это и неудивительно. Ведь десяток остроумных журналюг и писателей создают в ней новую философию, подкрепляя ее придуманными фактами и некачественными черно-белыми фотографиями. Они рассказывают о липовых цифрах и победах, о бесконечном счастье жить в нашем государстве и служить великой идее.

Мое же цветастое платье завернуто в потрепанного «Рабочего». В два разворота. С тремя неактуальными статьями прошлой пятилетки. Например, про поезда и нашу недостаточно развитую сеть железнодорожного сообщения. Про первый паровоз, что проехал по этим путям сто лет назад. Да, он был эффективнее, чем тот локомотив, который теперь соединяет нас с Большим городом. Я сейчас скидаю последние вещи в рюкзак, обязательно прихвачу зефир для Мари и поплетусь на станцию.

Когда-то все в том же «Рабочем» я читала про неописуемой красоты здание, что служило в этих краях вокзалом и крупным перевалочным пунктом. С орлами и мощными колонами. Ни их, ни самого здания, конечно, больше нет. Огонь войны забрал тогда многое. Теперь есть только ржавый сарай. Остались только он, станция и помещение, где мы прячемся от надоедливых дождей, когда работаем в полях. Здесь нет электрического светофора. Он и ни к чему. Локомотив возвращается к нам всего два раза в неделю, предварительно собрав в единственном вагоне таких же желающих побывать в городе, как и я.

Ожидание проходит без дождей и видимых опозданий. Локомотив уже гудит, еле плетется и задыхается в собственном угольном дыму. Эй, когда же мы приедем?..

Три старых деревянных лавки в конце вагона заполнены под завязку. И мне лишь уготовано скромное стоячее место у окна. Из него без устали, уже совсем по-осеннему, задувает сырой воздух. А я закрываю глаза, вдыхая ноздрями сон и угольную пыль.

…Ну, когда же мы приедем?..

…Когда тяжелая стрелка вокзальных часов лениво переместится на восемь часов вечера, локомотив покажется вдали. И на перроне будет всего две встречающие фигуры. Грязный и слегка перебравший мужик, что ищет загадочную Антонину. Похрюкивает и машет ладошкой не в такт своему и так не ровному шагу. Обидно. Ведь Антонины здесь нет. Наверное, она даже не планировала садиться на поезд.

Вторая фигура – красивая женщина. Очень-очень. Она втягивает в себя самокрутку одну за другой и слегка нервничает. Мари я замечаю первой. И жутко радуюсь.

Ведь мне столько всего ей нужно рассказать. И столько объяснить! Еще полетать как следует. Ведь у Мари всегда есть не только самокрутки. И она точно знает все про женские туфли и где их достать.

Вечерний семнадцатый день так прекрасен.

И мне совсем не хочется вспоминать сегодняшнее утро. С все-таки обнаруженным трупом Анатолия. С предательским кухонным ножом в его спине. В забытой темной канаве на заднем дворе нашего безнадежного поселения.

Но сейчас я с Мари. Здесь, в Большом городе. И я тоже хочу забыться… Очень-очень.

День восемнадцатый. Обжигающий

Огнями Большого города. Мари потрепана войной, но всегда знает, где взять туфли. Самые новые и блестящие.

В департаменте трудовых подвигов, на пятом этаже в конце коридора сидит секретарша, похожая на жабу. Суровая и в очках. Но когда ты шепчешь ей слово «подвиг», она расцветает, как будто ей дали премию. Цокает: «Ждите», – и удаляется в архивы.

«Тебе какие? Черные или серые? В горошек или на заостренном каблучке?»

Беру самые простые. Каблуки слишком быстро тонут в нашей глуши. Торопливо меняю свои продовольственные талоны на обувь. И рада, как ребенок! Точнее, мои ступни, изрядно успевшие прозябнуть. Спасибо жабе за заботу о нашем трудовом населении!

Что ж, город ждет! Главный Пролетарский проспект забит грязными пивнушками и столовыми. Еще есть Звездный парк. В моем детстве там были настоящие карусели и киоск с мороженым. Теперь там только скрип погнувшихся перил и сцена для важных городских собраний. Даже птицы не залетают сюда. Знают, что их отстреливают. Считается, что они переносят заразу, перемещаясь во все злачные места нашего необъятного государства. Поэтому десять лет назад было велено защищать жителей Большого города от всех животных путем полного истребления. Бригады добровольцев. Клетки. Капканы. Ружья. Все пошло на «благое» дело.

Там, где живем мы, в полях и полной разрухе, нет таких ограничений. Ведь никто не пытается спасти нас. Мы для всех всего лишь рабочая биомасса. Никому не нужная и легко заменяемая по составу и консистенции. К нам в цеха прилетают и вороны, и голуби. Иногда в поселение забредают косули. Реже кабаны. И как выяснилось, коты. Мне плевать, заражены они или нет. Мы не знаем, когда окажемся над озером в своем последнем свободном полете. И уж точно в этом не будут виноваты незаслуженно проклятые птицы.

Мари получила свои шрамы на войне. Практически все. Кроме одного – на шее – завернутый в узел красный рубец. Так она спасала своего питомца. И тогда ее подстрелили вместо него. Она просто лежала и подыхала там на многолюдной улице Большого города. И никто не решался подойти и заткнуть дырку в ее шее, из которой хлестала алая солоноватая кровь. Тогда ее и заштопал врач из Госпиталя тревожных сердец.

Заштопал и лишился работы. А через месяц женился на Мари. А еще через три тихо умер во сне без каких-либо признаков болезни.

Мари еще год жила здесь, в его квартире с видом на когда-то живописный парк. Работала на продовольственной фабрике, где обзавелась огромным количеством тушенки, которой бы хватило до конца ее дней. Нашла друзей. Нашла бытовые связи. Но один маленький звонок от недоброжелателя отправил ее в наши рабочие поселения. Там я и узнала о Мари.

Работать в цеху она, конечно, не могла из-за чертовски большого количества шрамов и множественных физиологических откликов в ее истерзанном теле. И я как главный распределитель рабочих душ решила оставить ее в операционистах. Работа не пыльная, зияющие дыры на лице не мешают. Зато с частыми командировками в Большой город.

Как же Мари была мне благодарна! А я просто обрела себе хорошего друга на долгие годы.

И вот спустя восемь лет со дня нашего знакомства мы стоим в таком близком с детства и таком чужом теперь парке на главной аллее. Держимся за руки и улыбаемся нашей встрече.

Сегодня будем обходить пивнушки и поднимать тост за великий долг великим вождям! И шептать на ухо тост за великую дружбу самых простых людей. Самых живых из всех ныне живущих, не зависимо от десятков ноющих ран на наших телах и душах…

День девятнадцатый. Текучий

Воскресные сирены Большого города напоминают нам о всеобщей молитве. 6 утра. Черти вы все, почтенные горожане!!!

За стеной уже копошатся. Собираются. Хлопает дверь.

А Мари еще в постели. Сегодня она должна вернуться со мной. Но молитва – дело обязательное для всех забредших в этот город в выходной. Я натягиваю чулки. Мари закутывается в поблекший бордовый плащ.

Задвижка. Дверь. Потрескивание коридорных лампочек. Ох уж эта молитва, ведь даже солнце еще не встало. Но мы, как заключенные, которым в этой жизни не светит помилование, бредем в парк. Какое хорошее место для утреннего коллективного настроя!

Мы движемся колоннами, притупив свои безжизненные взгляды. Я чуть озираюсь. Женщины из дальнего ряда в серых пальто кривляются своими придурковатыми лицами. Кружатся. Стоят. И опять кружатся. Колонна поспешно замыкается, начиная движение вокруг давно заплесневелого фонтана. Мы мычим в такт рупору. И приносим великие благодарности за великие блага. Радуемся начавшемуся дню в самой чудесной стране. С чудесными людьми. Кружимся один оборот. Второй. Читаем рабочие планы, как святую святых. Качаемся из стороны в сторону. И не отпускаем руки соседа ни при каких обстоятельствах.

Фарс длится нескончаемо долго. Немые стрелки часов возле грязной сцены тоже делают круг. Час. Раз.

Поем. Гимн.

Стрелки. Два.

Сидим, жуем холодный пирог.

Стрелки. Три.

В нашем распоряжении еще пять таких оборотов, пока локомотивный дым не поглотит наши бедные тела. Или триста мимолетных минут. Тут уж мы вправе выбирать.

Мы хлюпаем в ближайший переулок. Тут сыро и воняет примусом. Но наша цель не тут.

Архивы. Они закрыты на два поворота ключа по воскресеньям. На всех этажах они забиты информацией и, конечно же, находятся под пристальным вниманием охраны.

Анатолий успел поведать о пятом секретном секторе. И о большом засове на деревянной скрипучей двери. О рассеянном стороже, что любит зефир. И о тайном проходе с переулка Огненных зорь.

Три оборота стрелок парковых часов, и зефир нам в помощь.

Еще оборот, и архивные тетради с нами.

Еще оборот, и мы в поезде. Сидим в самом закопченном углу вагона. И успокаиваем свои сердца до положенных восьмидесяти ударов, ведь они предательски хотят выскочить из груди, пробивая дрожь квадратных висков. Мы возвращаемся в неизбежность.

Где в цехах есть предатель. И может, он уже знает о нашей находке.

А может, и о моем дневнике…

Скрипучий железный петух приводит в чувства наш недолгий дорожный сон. Мы здесь. На нашей станции в форме ржавого сарая. Возле огромной дождевой лужи, которая не высыхает никогда. И даже мои новые туфли бессильны перед этой стихией. В этой всеми забытой дыре…

День двадцатый. Петушиный. И немного плакучий

Запихиваю добытые таким трудом тетради в матрац и поспешно зашиваю нитками. Пока не время их доставать. Даже ночью не лучший вариант. Огонек моей поблекшей лампы слишком будет заметен в окне. Особенно в барачных глухих тенях. Черт, как быстро гниет простыня в этой сырости!..

Мой ступор проходит быстро, гибко эволюционируя до легкой эйфории.

Ведь на работе нас ждет комиссия. В лице двух пренеприятнейших типов в жестких шляпах и с усами. Хорошо, что у меня хоть туфли не дырявые, и мои ступни не чувствуют эту гниль, что распространилась везде за последние выходные. Погода изрядно портится. И с каждым днем это все сильнее чувствуется. Ветра не перестают нас промозгло тревожить. И ощущение затяжного бездействия не покидает меня и сегодня. Комиссия, как всегда, напряжена и серьезна. Беспристрастный подход – залог великих дел!

Старший в шляпе сетует на летучих мышей, что забиваются под своды цехов. Младший – на крыс на кухне. Я лишь пожимаю плечами, почему зараза и чума не уничтожила эти важные виды биологической цепочки.

А почему лично я ничего не предпринимаю по поводу этого безобразия – ответ прост и кроется в моей глобальной незаинтересованности. Я с человеческим-то видом разобраться не могу. А тут еще крысы с мышами. Хм. Как все непросто.

Комиссия цокает и идет дальше. Из цеха в цех. От барака к бараку. Они еще желают посмотреть, как мы живем?

Пожалуйста! Три длинных сооружения, не приспособленных для жизни. Двести двадцать коек. Плюс дом священника. Ой, нет. Бывшая церквушка давно служит нам залом для заседаний. И субботних посиделок по праздникам. В сарае на заднем дворе склад с продовольствием. И там тоже не обошлось без крыс. Ну а как же без них!

Шляпы ковыляют дальше. Тщательно проверяют все канавы. Записывают в книжечку вернейшие подсчеты и спрашивают, как в последний раз, наши пожелания.

Не пожеланий, а дотаций нам, пожалуйста, и побольше.

Больше не обещают, но точно не оштрафуют в этот раз.

И на том спасибо, самые бесполезные и бездарные начальнички из Большого города!!!

Домой возвращаюсь в состоянии дохлой рыбины из нашего озера. Включаю тусклый свет и жду, когда ко мне на скудный ужин слетятся мотыльки, а соседи-счастливчики, наоборот, перестанут копошиться.

Срезать нитки с матраца я все еще не готова, но собраться с собственными лохматыми мыслями уж точно не помешает…

День двадцать первый. Навевающий тишину

Когда я была маленькой, летом отец брал меня в поход. Иногда недалеко, где-то за городом или в соседней деревушке, мы оставляли ненужные вещи у бабы Шуры и шли в лес. Маленькая палатка и потрескивающие сучья – это был весь мой мир. Папа рассказывал смешные истории и жарил долгожданный ужин на костре. Как же это было вкусно!!! Никаких тебе блевотных гусениц и зефира. Просто теплый хлеб и закоптившиеся сосиски.

Еще звонкое стрекотание настырных кузнечиков и бесконечно высокое летнее небо. С огромными звездами. С детский кулак – так точно!

Когда я подросла, мы стали ездить на служебной машине отца в более отдаленные места. В горы. Или на озера. Иногда останавливались в сторожках лесничих. Иногда просто ложились в спальных мешках прямо на берегу и слушали незатейливые песнопения лягушек.

«Знаешь, Аня, этот мир весь твой. Ты сможешь стать кем угодно. Главное, оставайся честной сама с собой. И прислушивайся к собственному сердцу».

Тогда я еще не знала, что через год отец пропадет. А еще через три я окажусь одна на улицах умирающего города. И теперь всепроникающая гниль – это наша повседневная жизнь на грани болезненной и медленной смерти.

Сегодня работник под номером 1–76 не вышел на смену. Алексей Дудин, фрезеровщик-наладчик. Человек без интересного прошлого и с полностью отсутствующим будущим. А вечером я уже посыпала крематорным песком наше одинокое озеро.

И еще одним именем пополнила список ушедших в лучшие миры.

Что ж. Наверное, это не такая уж плохая миссия. Обсыпаться песком и вести списки. Осталось только придумать трудовую молитву и начать провожать усохших в гротескно праздничной обстановке. С бражкой и другими всевозможными почестями для согревания заледеневших мыслей и сердец…

Но сейчас я стою на берегу и кутаюсь в совсем не праздничное пальто. Я так давно не видела звезд и чистого высокого неба. И так давно не обнимала родных и близких.

Ведь в наших канавно-барачных краях никогда не бывает сухо. И практически не появляется солнце. Мы здесь все заложники идеи. Великой и беспрекословной. Каждый живет со своей внутренней трудовой молитвой, которой начинается и заканчивается любой день. Независимо от того, видно ли солнце из-за погустевших туч и будут ли когда-нибудь дотации. Независимо от того, что никто не решит его обнять, а беззаботное стрекотание кузнечиков и теплый спальный мешок останутся всего лишь несбыточным сном…

И добрым, сентиментальным воспоминаем маленькой девочки Ани…