Текст книги "Сны о другом мире"

День шестьдесят первый. Ускользающий из сознания

Так странно, что даже не хочется записывать свои мысли. Ведь мы пытались, искали, но ничего так и не нашли.

Сегодня мы ночевали у стадиона. Там неприятно, ветрено, но безопасно. Хотя с первыми лучами солнца я слышала шуршание, практически немое и такое иллюзорное. Матвей предположил, что это птицы. Я предположила, что мертвецы. Вот так общаешься с человеком, а потом понимаешь, что весь мир – это отражение твоей внутренней реальности. И этот же мир включает в себя сотни, а то и тысячи параллельных миров, преобразованных чудаками-оптимистами. Хорошо, что, наверное, встречаются совсем прискорбные и грустные миры. И тогда я в ряду мировой статистики по созданию реальностей зарекомендую себя как весельчака.

Теперь я, правда, тоже смотрю на стадион, и мне кажется, что он не так уж плох и, наверное, при более детальной инженерной оценке сможет выжить на радость нашего правительства.

Но есть другой тревожный вопрос, который состоит в том, что мы, члены исследовательской экспедиции, никому ничего не поведаем, потому что выход так и не образовался. И ни про какой хладнокровный разум теперь никто не говорит. Извилистая субстанция в моей голове отказывается от четких вчерашних указаний и представлений, а входит в новую, совершенно чужеродную для меня стадию абстрактного регулирования.

Например, я сейчас сижу у основания фонаря на проспекте Победы и считаю трупы, которые только способна увидеть своим не стопроцентным зрением. Когда удается насчитать четыре сотни, начинаю думать об их утилизации и вывозе. Сколько для этого понадобиться грузовых машин трудового типа? А военного?

Дальше в голове совсем возникает кисель, и начинаются вычисления погонных метров ткани для кремации. И чтобы окончательно напугать саму себя, я пытаюсь представить суммарную массу пепла, полученного для братской могилы.

И, наверное, Матвей прав. Я слишком пессимистична. А он же видит восторженный восход и пение птиц, диковинно законсервированные дома и целые истории, солидный и нужный потенциал для развития Большого города.

Но его разум пока тоже не может понять, каким образом от нас ускользают огромные железные ворота, через которые мы перешагнули в полную неизвестность пять дней назад. Теперь-то нам все понятно. Разрушенный город, воспоминания и жертвы этой войны зияют открытыми ранами именно здесь, и почему-то это место теперь нас не выпускает.

Наверное, и в этом тоже есть определенный смысл, который предстоит еще понять…

День шестьдесят второй. Расшатавшийся

У Джека истерика. И какая-то она совсем не детская. Видимо, он тоже представил, что ближайшие годы проведет здесь с бесконечной стеной и трупами.

Вообще Джек – это про стабильность. Его взяли в экспедицию за выдающиеся спортивные заслуги и недюжинную выдержку. В прошлом Джек – морской вояка, человек, готовый проводить в замкнутом, качающемся на волнах пространстве месяцами, да еще и продолжать хладнокровные бои. Джек – наш усатый черт с революционно-трудовыми замашками, которые так нравятся вождям. У Джека даже двойной паек как у заслуженного ветерана, но он все раздает нам. Наверное, у него весьма доброе сердце, но нервы выдают его истинную сущность.

Необъяснимые и тревожные события последних дней сделали из Джека психопата. Он носится вдоль стены, грозно размахивает руками и матерится на чем свет стоит. Иногда убегает поорать на другой конец улицы и потом возвращается. Как будто ему это помогает.

А Матвею, который, наоборот, сидит спокойно уже добрый час рядом со мной на бетонном постаменте, приходит в голову гениальная идея приободрить беднягу и по-дружески обнять. За что он великодушно и получает окровавленно-обиженное месиво из носа, брызжущее и весьма не симпатичное.

Тут резко приходится вмешаться и мне, успокоив «добряка» палкой по шее. Джек издает безумное рычание, как будто он превращается в собаку. И молниеносно убегает прочь.

Бинты в аптечке у Кристины – это всегда кстати, ведь нос не сдается, продолжая изливаться на куртку Матвею. Прекрасно! Джек совсем исчезает из виду в конце квартала. Теперь делаем ставки, уважаемые товарищи, посмеет ли он к нам вернуться.

Сижу. Затыкаю бинтами красный опухший нос соседа по несчастью, который так интенсивно мотает головой, видимо, пытаясь ускорить заживление сложно заживаемого.

А мне даже смешно. Впервые за эти дни! Хотя перспектива озвереть и напасть на ближнего кажется каким-то непостижимым космосом безрассудства. Но, видимо, не для Джека.

И пока я разбираюсь с носом, другие исследуют старые торговые витрины в надежде открыть хоть какую-то из них.

Ведь наши запасы заметно скудеют. И если завтра не случится чуда, и мы не найдем выход, то нам понадобится как минимум продовольственный склад. И сухое помещение для сна.

Вот только где его найти-то, в сыром, забытом всеми живыми месте!

Но коллективная сущность нашей экспедиции такова, что пока остается хоть один человек со здравым умом и памятью, то значит, и будет теплиться надежда на позитивный исход.

Хоть эта надежда уже слегка и озверела…

День шестьдесят третий. Бесконечно дождливый

Крупными каплями по брезентовой крыше. Наше новое убежище – Социалистическая библиотека юных. Огромное, круглое архитектурное чудовище с миллионами книг пропагандистского содержания.

Сюда нас приводили в детстве целыми классами и устраивали собрания. Иногда мы тут играли. Или слушали очкастую тетеньку-лектора. Она всегда приходила в строгом вельветовом костюме и вещала о счастье. Политическом и трудовом. А я активно ей помогала строить мальчишек. И следить за порядком и тишиной.

Зачем, зачем я это делала??? Почему я не могла беззаботно хихикать и передразнивать лектора, как это делали другие ребята? Почему мне грезилось, что меня ждет великое партийное будущее вместе с хвалеными достижениями и лаврами?

И сейчас мы здесь, в самом странном месте этого города. Месте, где человек по определению становится лучше и образованнее. Вот только этот человек сейчас думает, даже мечтает только о тушенке из гусениц.

А ведь когда-то здесь была столовая, где тетя Зина пекла булочки с костлявым изюмом и грушевым повидлом.

От таких сладких воспоминаний даже сводит желудок, который начинает активно выделять соки, делая мои обильные слюноотделения кислыми и предвкушающими. Но нет, в столовой ничего не находится. Пыльные стаканы, ржавые подстаканники. Разнокалиберные кастрюлищи и кастрюлечки. Половники и алюминиевые ложки. И писк разбегающихся мышей. О, их тоже можно съесть с превеликим удовольствием!

Но нам сегодня везет. Денис вскрывает кладовку с двадцатилетней провизией. Ого, здесь даже есть шпроты!!! И морская капуста.

Никогда не испытывала большей нежности к кому-то, как к Денису! Хочется его обнимать и всевозможно благодарить за то, что все мыши останутся целы.

Матвей тоже готов со всеми пообниматься, но его опухший нос возвращает нас в менее радужную реальность. Ах да, Джек так и не вернулся.

Остались лишь капли дождя и шпроты. И это музыка сегодняшнего дня. Такого спокойно-библиотечного и очень сытного.

День шестьдесят четвертый. Правильный

А библиотека не столь плоха, как мне казалось в детстве. Например, здесь есть удобный читальный зал. Раньше я его недолюбливала из-за чрезмерной помпезности и своих нежных подростковых страданий.

Именно здесь двадцать пять лет назад я потеряла свой первый дневник. А заодно и школьных друзей. Будучи слишком правильной и эмоционально раскачивающейся из стороны в сторону, я посчитала хорошей идеей записывать в него все, что я чувствую. Первую любовь, дружеские посиделки, первые победы, тревоги и проблемы. А возмущенные мысли от недопонимания с друзьями я переводила на совершенно чистые и не помятые листы моего дневника. Еще я рисовала там карикатуры на всех этих придурков.

Такими я их видела! Изощренными и наглыми. Мне казалось, что таким способом я справляюсь с гневом и претензиями ко всему неидеальному миру. И все же у меня накопилась немалая стопка записок, захлебывающихся в субъективных оценках и неприязни. С моими авторскими художествами.

Наверное, я даже была горда собой за такую интеллектуальную подпольную игру. Но одним летним жарким днем все поменялось. Дневник выпал из моего рюкзака. Рассыпался, и вся писанина разлетелась по помещению. Стоит ли напоминать, что дама в вельветовом костюме никуда не исчезала. Ведь она всегда была там, следила за порядком и нравственными настроениями, особенно в городском библиотечном сердце пропагандистского воспитания.

Меня ждал неприятный разговор на партийном собрании, где каждый пытался донести до меня позицию о моей озлобленной и, конечно же, опасной натуре.

И мне был объявлен бойкот в классе, который продолжался целый бесчувственный год. А закончился он сиренами о нападении в один из похожих дней, наполнивших наши жизни полнейшим оцепенением и страхом.

Нас эвакуировали прямо с уроков и спрятали по подвалам. Первую и самую долгую ночь я провела с моими одноклассниками. Но никаких намеков на прошлые сложности или обиды никто не выказал. Все было на удивление легко и дружелюбно. Я и предположить не могла, что война так повлияет на ребят. То были тяжелые, но по-настоящему хорошие времена.

А потом стало закручиваться и меняться в корне все. Жизни, отношения, привычки.

Сирены стали частыми и уже так сильно не оглушали. Встречи все более короткими и простыми. А люди добрее и жертвеннее.

Но потом на улицы пришли больные уроды. Все в волдырях и охрипшие. Они задыхались и падали замертво, повергая весь город в ужас. А может, все было по-другому. Я не уверена в последнее время ни в чем, что касается воспоминаний и разума.

Может, мы вовсе не члены спасательной экспедиции, которая не находит теперь выход, а всего лишь группка безумцев, которые чудом остались живы еще с тех времен. И добрый десяток лет мы живем в библиотеке, питаясь шпротами и капустой…

Уи-и-и-и-и-и-и…!!!!

Уи-и-и-и-и-и…!!!!!

И-у……!!!!

Сирена, как и много лет назад, вдруг обрушивается на нас в вестибюле.

И на улице тоже. Два, три, десять, двадцать громкоговорителей верещат об опасности, не прекращая и открывая для нас новые грани послевоенного безумства…

И на мгновение мы становимся тревожным целым в этом новом для нас мире.

День шестьдесят пятый. Сирены молчат

А на стеклянную крышу то и дело прилетают вороны. Шумные и горластые. Наверное, они знают, как устроен тут мир. Откуда вся суета и страх. И почему до сих пор работают громкоговорители в городе, в котором никого нет.

Еще сегодня ветрено, и воздушные массы стремятся к своему пепельному пределу. Такому едкому и глухому.

Моя же задача понять, откуда берутся все эти пожароопасные штуки. Наверное, со складов или гаражных окраин. Ведь ветер сегодня оттуда. Я беру с собой пистолет и мысленно благодарю за этот подарок исследователя-бригадира.

Гаражный район – это своеобразный городской склад. Здесь три полноценных ряда железных коробок с замками и двускатными крышами.

И я права: дымится там. Третий ряд. Сорок пятое место. Пробираюсь к закрытым воротам и баррикадам из шин. Они и дымятся. Черным густым туманом. Странно. А странность состоит в том, что вряд ли у них получилось бы загореться самим. Лишь хороший огонь мог бы так разжечь резину. И на мой опытный взгляд, это скорее дело человеческих рук.

Так же, как и сирены. Конечно, тут еще можно грешить на коварных ворон. Но это слишком фантастический расклад.

И я принимаюсь за дело. Перекатываю колеса, что не кажутся мне слишком горячими. Нахожу старую ржавую лопату и начинаю бросать в них песок. Огонь сопротивляется, дразнит меня языками, но сдается. Конечно, теперь ему не уйти. Резиновый пепел – это всего лишь метафора нового дня. И я с ним справляюсь.

Оглядываю гаражи, чуть поднимая бровь. О да, я чувствую себя, как юный мародер. Осталось лишь найти неплотно забитую дверь. Поэтому я суетливо подбегаю к каждой и трясу своим маловесным телом. Вдруг поможет! И вот десятая открывается с такой легкостью, что и трясти практически не пришлось. А за ней целый склад вещей. Подгнивший фетровый диван, лампа с красным абажуром, патефон, немного книг. Вожу фонариком в кромешной темноте и только слышу писк разбегающихся мышей. Еще коробки, почерневшие от сырости. И огромные ящики со всякими интересностями. А вот их мне точно не открыть без лома. Сразу вспоминаю про свою хлипкую лопату и пробую добиться успеха и тут. Но ящик непоколебим.

Эх, значит, я вернусь сюда с помощниками как-нибудь в конце недели. И тогда уж мы разгуляемся. А пока обратно в библиотеку.

Навстречу нерешенным жизненным ребусам и послевоенной разрухе…

День шестьдесят шестой. Адаптационный

Или когда все валится из рук. А ноги и голова только помогают создать эту комическую цепочку необъяснимого краха. Мне кажется, что ночью я слышала Джека. Он рычал и тарабанил в заколоченные двери библиотеки. А может, это всего лишь непогода, что не прекращается десяток часов.

Сегодня мы собираем группу для прочесывания больницы промышленного района. Денис считает, что там могли остаться полезные лекарства, а может, и доказательства использования бактериологического оружия вражескими захватчиками. И Кристина полностью его поддерживает, помахивая своей пожелтевшей от сырости медицинской маской. Ну хоть кто-то, видимо, рад нашему приключению. Напрашиваюсь с ними, а Матвея тащу за компанию. Это все же лучше, чем сидеть на месте и ждать сумасшедшего Джека.

Так что еще час перемещений по безлюдным заводским улицам, и мы у входа. Больница промышленного района была самой крупной в городе. И теперь ее полуразрушенное здание неприветливо встречает нас забитым входом.

А с неба начинают капать осенние слезы. Они не могут нас омыть, ведь мы с рождения заражены великими мыслями идеального мира, который так внезапно исчез. И сейчас мы не стоим и не оплакиваем миллионы ушедших. Мы исследуем, просчитываем и составляем подробнейший отчет об увиденном. Без намека на сожаления. По крайней мере, мне кажется, что все ведут себя именно так. Ничего не показывая.

А я все равно плачу, всхлипываю внутри себя так тихо, чтобы никто случайно не услышал. И не понял, что мне не плевать. Ведь я так хорошо помню эту больницу. Когда мне было семь, я упала с дерева и сломала руку. И врач Георгий Петрович накладывал мне гипс, причитая и успокаивая. Вон его окно в травматологии на первом этаже давно поросло бурьяном и гнилью.

И я тогда гордо выходила из больницы, точнее, сбегала по этим мраморным ступенькам с перевязанной рукой. А внизу, у цветущей сирени, стояла мама и приветливо качала головой. Наверное, из всех участников экспедиции только у меня скребут кошки на душе от столько ярких воспоминаний. И пока образ матери улетучивается обратно в мое детство, Денис громит баррикады у входа, ведь прибитые на скорую руку листы фанеры изрядно прогнили и выперли.

А вот алые и весьма занятные послевоенные надписи на них еще не потеряли актуальности и даже физической насыщенности.

«Мы все еще горим под этим небом, прославляющим нашу бесполезную жизнь, робко именуемую жалким существованием».

Что ж, это практически манифест нашего нового мира!

Но не видя смысла задерживаться дольше, мы бежим по лестнице в отделение вирусологии. Врываемся и замираем, как супергерои-спасатели.

Теперь этот мир принадлежит только нам. И не важно, что все отделение забито трупами, добротно привязанными к кушеткам. Кругом следы борьбы: на дверях, мебели и даже в лифте. Это отделение – первое место, где узнали про ОГЗ и где пытались найти вакцину, проводя исследования на так стремительно умирающих пациентах. И, видимо, пациенты активно сопротивлялись.

А когда стало понятно, что силы вирусологов этой больницы так ничтожны, врачей перевели в инновационный медицинский центр правительственного округа, а оставшихся пациентов просто заколотили. Им невозможно было помочь – так думали они.

Теперь, спустя двадцать лет, мы знаем, что далеко не все погибают. Кто-то выкарабкивается, у кого-то заболевание переходит в латентную стадию, и люди существуют с ним годами. Есть и такие, которые угасают медленно и незаметно. А кто-то, как я, имеет иммунитет.

Но таких единицы.

И не знаю, лучший ли мне достался сценарий – смотреть, как уходят другие и совершенно не представлять, чем им помочь.

Тем временем Кристина, не обращая никакого внимания на мое лирическое сопение, опять наполняет пробирки, соскребая слизь со всех дверей и трупов.

Держу пари, что природа образцов, собранных сегодня в больнице и, например, на стадионе, ничем не будет отличаться друг от друга. Зараза – она везде одинакова. Но Кристине все равно, она мнит себя важным исследовательским винтиком нашей спасательной экспедиции.

А вот каких-то медицинских записей или врачебных дневников нет и в помине. Ни в отделении, ни в архиве. Там совсем пустота. Видно, что работали профессионалы, а точнее, военные, зачищающие всю информацию. После того, как города опустели, военных стало больше, чем мирного населения.

Только потом, после глобальной дезинфекции, остатки человеческого общества стали возвращаться к некому подобию жизни и создавать новое государство. А потом и новые поселения.

С заглавными красными буквами и тихими стонами, вырывающимися наружу…

День шестьдесят седьмой. Сырой и стремительный

Библиотеку начинает дождливо подтапливать, а Виктор, оказывается, не спал уже неделю. Его состояние выдают сочная синева под глазами и острый нервный тик в пальцах. Ему с трудом удается взять в руки вилку, чтобы ковырять консервы. А еще ему очень сложно выражать мысли и говорить что-то членораздельное.

И, по словам Дмитрия, так уже не первый день. Мы, группа активистов, проходим любопытнейшие маршруты по гиблому городу в поисках смерти и ее первопричин, а наш товарищ под нашим же носом буквально увядает от банальной бессонницы.

Кристина сразу же начинает суетиться и копаться в своей профессиональной аптечке. А Денис проводит глубокую диагностику состояния тревожного коллеги. Он щелкает пальцами перед глазами у бедняги, качает его, как маятник, хлопает по плечу. Улыбается и обнимает. Виктор не издает ни звука, он погружен в мечтательный вакуум. Но он при этом не спит и раскачивается в унисон с военным психологом. Иногда по его безжизненному лицу текут слезы. Живые и мокрые. А потом опять начинается тряска, практически пляска в никуда. Он вскакивает и сразу же падает на мраморный пол, который из-за дождей все чаще покрывается водой и грязью.

Дмитрий ходит за ним по пятам, молясь всем рабочим покровителям нашей индустриальной эпохи, и пытается ограничить его движения, опасаясь физической травмы.

Они, как неуклюжие клоуны, что изображают глубокое алкогольное опьянение на сцене огромного цирка. Вот только не слышно никаких аплодисментов и детского смеха вокруг. Только в тени у колонны стоит Денис и безнадежно качает головой.

Что-то мне подсказывает, что Виктор к нам больше не вернется. По крайней мере, с трезвыми мыслями и четкими движениями. Я всхлипываю и ухожу в столовую.

Кирилл и Антон давно уже там. И Матвей оказывается рядом через минуту. Хлопает меня дружески по плечу и составляет компанию по выковыриванию продовольствия из жестяных банок.

Кристина с Денисом появляются чуть позже, обсуждая вполголоса что-то максимально спокойное. Она на ходу набирает сильное снотворное в шприц для Виктора и торжественно передает его Денису.

Тот подмигивает присутствующим мужчинам, и через мгновение мы с ней остаемся одни.

Немного шума и борьбы из читального зала, и Виктор мирно спит. Наверное, это на всю ночь. А может, и на целые сутки. Но обязательно в связанном состоянии, потому как препарат, по словам Кристины, действует на нервную систему совершенно не предсказуемо.

А приведет ли его введение к положительным результатам, покажет лишь время.

Или сам Виктор, когда проснется выспавшийся с улыбкой на все лицо…

День шестьдесят восьмой. Конечный

Никакой улыбки так и не произошло. Как и чуда исцеления. Препарат окончательно выбил ситуацию из-под контроля, заставив тело Виктора биться в предсмертной агонии.

Тот хрипел, хватался руками за грязный матрас и закатывал наполовину сгоревшие глаза.

И теперь он стих окончательно и надолго, а я стою над ним и пытаюсь понять, протянул бы он дольше без укола или все давно было предопределено.

Наше рождение, наша смерть. И даже наша жизнь, хотя мы и думаем, что управляем ею. Но и она придумана кем-то заранее.

Полная тревог и неопределенностей, вопросов и ненужных чувств.

Пока я размышляю, Дмитрий молится и тщательно затирает полы. Ведь Виктор смачно разошелся и наследил напоследок. Поэтому старайся, Дмитрий, сделать так, как будто ничего и не произошло.

А Денис уже собирает экстренное собрание оставшихся в библиотеке. Наверное, если я выберусь отсюда, я обязательно сохраню свои записи для потомков. Чтобы хоть они не совершили столько ошибок и избежали этой необъяснимой боли. А может, лет через тридцать-пятьдесят снова станет модно читать книги, и мои пожелтевшие страницы станут бестселлером среди выживших и восстановивших этот мир по крупицам.

Города очистятся от болезней и разрухи. А в библиотеке опять услышат детский смех. И он станет апофеозом нового времени. Ни гонка вооружений, ни устрашение бесконечных врагов, ни возвеличивание агрессии не приведет к ним. И они будут учиться на наших предупреждениях и рассказах…

«Аня, голосуй!» – толкает в бок меня Матвей.

И не только он. Все участники собрания ждут от меня какого-то выбора. Оказывается, Денис просит решить судьбу тела. Либо выносим наружу и оставляем в первой понравившейся подворотне вместе с остальными беспризорными трупами, или хороним. Как когда-то, без кремации, закапывая в землю. Может, в ближайшем сквере или городском парке у стадиона…

Я за похороны, ведь такие ритуалы нас очеловечивают. И дают надежду на будущий порядок. И я оказываюсь в большинстве, в отличие от Кирилла с Антоном. Сегодня они среди тех безразличных парней, которые объясняют свою позицию тем, что нести далеко, тяжело и бессмысленно.

Что ж, им и оставаться на страже в библиотеке, пока мы коллективно тянем и мокнем, погрузившись по колено в черноземное месиво Ореховского сквера…