Текст книги "Сны о другом мире"

День тридцать четвертый. Сладкий вкус

У компота из пожухлых листьев. Рецепт месяца в местной газете.

«1 кг собранных в парке листьев. Нижние слои лучше почерневшие, с дождевыми червями.

1 пакетик джунджи.

Налить в кастрюлю воды, чтобы покрывало все листья, высыпать содержимое пакетика. А для более утонченного вкуса кинуть горстку кукурузных зерен.

Довести до кипения, прикрыть крышкой, чтобы набухло. Слить. Подавать горячим. Для праздничного стола можно добавить джин».

Хм… А джина нет. Кукурузу выдают только по талонам. Для этого по меньшей мере необходимо приехать в Большой город, прихватив с собой помаду и наглость паховых мышц. Тогда лучший компот месяца наверняка состоится!..

А вот с червями проблем нет. Они не исчезли с лица земли во благо последних нетронутых уголков природы. По крайней мере, так сообщает по радио смешная тетенька-диктор, сея надежду в умах оставшихся.

И я пойду в ближайший парк, ой, точнее, это будет поле, накопаю листьев и червей. Джунджи-порошка осталась всего одна стопка. На литр компота. И на литр моей компашки, что сегодня придет угощаться гусеницами и знаменитым напитком месяца.

День тридцать пятый. Все просто

Ты берешь и летишь. Всего одна капсула, которую даже запивать не надо, врезается в язык маленькими усиками, передающими энергетические сигналы в мозг, и выкручивает витиеватые узоры в твоем сознании. И ты улетаешь. Без побочки и лишней химической нагрузки.

Единственная полезная штука со времен окончания войны. Такие капсулы есть не у многих. Но их можно взять в аренду. На денек или на вечер погонять с дорогими гостями. И кроме моей прекрасной Мари со шрамом на все лицо и шею, остальных друзьями даже язык не поворачивается назвать. Так, просто мужская компашка барачного типа. Кривой и контуженый Петр. И жгучий коротышка Джек. Коротышка, потому что потерял голени в плену. Теперь у него есть бедра и искусственные ступни. Сделать полный комплект не удалось. Слишком много пока дождей и грязи. Слишком много еще впереди партийных подвигов. Личные нужды потом. Ведь наступили такие времена, когда уже никто ничего не помнит о заботе. И даже о любви.

Вот такой компашкой мы собираемся раз в месяц. Просто обсудить великие планы и немного полетать. Сегодня капсулу нам принесла Мари. Она бывает в Большом городе чаще всех нас. И у нее есть связи. Ее полуоткрытый рот всегда радушно улыбается, и она мне так близка, как никогда!

Компот из пожухлых листьев заканчивается аттракционом рвоты. А что, я не претендую на мисс «Лучшая кухарка»! Зато теперь можно полетать. И это же так просто…

День тридцать шестой. Неудача

«Обеда сегодня не будет», – гласит табличка на грязном столовском окне.

«Печка накрылась», – шепчет мне мой помощник Тим.

И добрая сотня рабочих стоит в недоумении и сверлит пустыми глазами табличку. Как будто массовый гипноз поможет что-то починить. Все как на подбор в одинаковой рабочей одежде, кроме меня. Серые робы, покрытые сажей и смолами.

Я же в черном строгом костюме. Тугой соломенный пучок на голове. И самокрутка из редкостной гадости в пожелтевших зубах. Я здесь главная. Я трудовой бригадир. Но обеда не достанется сегодня и мне. Не очень-то и хотелось. От вчерашнего компота все еще мутит.

Ухожу в кабинет, в свою безрадостную каморку в дальнем отсеке наших цехов. Там всегда сыро и пахнет пожухлой листвой, которая так и не попала в список моих деликатесов, но перспектива остаться без обеда вызывает совсем не поддельную грусть. Окна здесь нет, зато есть дыра с аляповатой решеткой, которую заколачивают на зиму.

И как в замедленной съемке (о боги, я еще помню, что такое кино), я беру списки у себя на столе и пытаюсь вернуть улетевшее еще вчера сознание. Бригадир – это я. Имена в двух колонках и моя подпись снизу. Подпись несуществующей фамилией, точнее, четкими восемью цифрами… Потому что больше нет людей, а есть элементы большой неповоротливой системы. Фамилии остались только по привычке, и в реальной жизни нам просто не нужны. Зато есть социальные номера. Они и определяют нашу принадлежность к какому-либо рабочему отделу. Или нерабочему, коли после войны тебя так контузило, что ты не в состоянии выдавать что-либо приличное для партии. Но все равно у всех единственная задача – избавиться от военной гнили и выжить в густом песчаном тумане…

День тридцать седьмой. Пробуждение

Я ощупываю край кровати. Простыни будут менять на чистые только на следующей неделе. Но по этим ползают жучки. Маленькие. Противные. Кусачие. Наши предки их называли клещами. Или что-то в этом роде. И эти похожи на клещей, но не они точно. Я видела. В книге.

В Большом городе есть библиотека. Ее не сожгли, но читать запретили. А даже если бы и не запретили, то все равно наше поколение практически разучилось читать. Знания годами забывались в геометрической прогрессии, а главное, уничтожались мысли о том, что они нам вообще необходимы. Люди не знают, зачем дальше читать. Зачем больше знать. Зачем досконально что-то понимать. У нас в общине помнят буквы не больше десятка человек, но и они не будут искать способы встречи с источниками развития интеллекта. Закон есть закон, и неприятности тут ни к чему. Поэтому здесь больше нет книг. И не будет.

Нам всем необходимо думать о великой цели Партии и о том, как убрать гниль. Гниль есть и у меня в комнате. Комната для меня и гостиная, и кухня. Хотя я ничего не готовлю и практически не принимаю гостей. А в углах каждого барачного помещения размножается гниль. Это похоже на грибок или бактерию, в любом случае она живая и в период дождей увеличивает площадь своего господства. Я не знаю, что это. Никто не знает, но она появилась вместе с эпидемией ОГЗ. Но чтобы определить ее происхождение, нужен не просто образованный человек, а профессионал своего медицинского дела. У нас таких нет и подавно.

Хотя, может, книги и дадут какой-то внятный ответ. А они только в библиотеке. Порыться бы в них. Посидеть. Поискать. Почитать. Эх, выбить внеплановую поездку в Большой город так сложно! А пока книг и знаний нет, то раствор против гнили прост: литр воды на четверть щелочного куска. А дальше тщательно тереть, пока не начнет облезать кожа на пальцах. Только это помогает максимум на неделю. А потом гниль возвращается. И даже увеличивается в размерах.

И единственный путь – опять чистить. Или начать, наконец, искать знания и ответы…

День тридцать восьмой. Скелеты

В моем шкафу. Точнее, в голове. Я практически не видела другого мира. Я родилась в диктаторском хаосе, а потом гниль и туман поглотили все. О кино и музыке мне рассказывала мать. Много. Но всегда полушепотом. Потому что боялась огласки. Потому что берегла меня от ненужных вопросов и состояний.

Мы жили в Большом городе, когда всех родных унесла неведомая до этого болезнь. Я помню, как мать выкинула из окна мои вещи и документы, а дверь больше не открыла. Через неделю маму, бабушку и соседей нашли бездыханными и покрытыми слизью. А я осталась одна в социальном доме. Тогда мне уже стукнуло 15, и после каждого сиротского рабочего дня я сбегала в библиотеку, что была за углом нашей полуразрушенной улицы, и читала. Много-много. И это был единственный способ оставаться мысленно связанной с погибшими родными, которые мне так часто рассказывали про кино и литературу, про искусство и любовь.

И я находила в книгах отголоски их рассказов! Читать приходилось на корточках между пыльных книжных полок, вздрагивая от малейшего шума. Я заглатывала информацию второпях, потому что встреча с суровым охранником не сулила бы ничего хорошего… Потом брела обратно на ночлег. А на следующий день происходило все то же самое, пока мне не исполнилось 19 и не началась Великая Партийная реконструкция. Тогда я аккуратно и далеко запрятала все свои скелетные воспоминания в голову и отправилась в Рабочий восстановительный отдел.

Точнее, меня отправили, бесцеремонно затолкав в пропахший старыми консервами поезд. И я, и мои вещи тогда уносились далеко за пределы Большого города…

День тридцать девятый. Шум

Шипящий шум в моих висках. От привкуса лучшего компота месяца до сих пор мутит.

В нашем дотационном списке не оказалось двух человек. В бригаде они есть, пока живые и дышат. А в списках их нет. Значит, им по какой-то ужасной ошибке не дадут талоны после смены. И они станут тенями!.. Связистка Нут изрядно постаралась. Но они об этом пока не знают.

Талоны у нас в отделе выдаются на неделю. И талоны – это единственный путь к физическому существованию. К еде и чистой одежде. К стабильности недельной мысли и рабскому смирению.

А у меня в кармане есть зефир. Три штучки, что не склевали проклятые птицы. Лимонная, клубничная и с яблоком.

И сейчас в моем кабинете так тихо, лишь только лампочка Ильича со скрипом покачивается под плесневелым потолком, собирая возле себя гигантских мух. Вот кто-кто, а мухи всегда будут в этом мире. Как признак стабильности и вечности. Такие надоедливые и падкие на слизь. Такие живучие. И нам давно надо у них поучиться. Пофигизму и наглости.

Три зефирки. И еще половина пакета дома в шкафу. Хм… Хватит ли мне на неделю? Еще самокрутки из земляного репейника и синтетический кофейный напиток. И это уже что-то!

На худой конец зайду к Мари. У нее бывает кисель и совместные полеты. Что ж, потеряю пару-тройку килограммов телесных масс, но и это же не конец света! А этим голодным беднягам еще пахать и пахать. Неделю. Практически без остановки…

Тогда все. Решено. Отдаю свои два бригадирских талона для них. И, может, мне это зачтется каким-нибудь богом, что уже давно покинул наши миры…

День сороковой. Про зефирную любовь

К солнцу. После войны редко бывает без дождей и туманов. Только в престижных районах Большого города поддерживают солнечный свет и разгоняют тучи.

У нас же оно бывает только за холмами всего несколько недель в году. Бригадиров туда частенько отправляют в отпуск, и ехать от нашей станции не больше железнодорожного часа.

А у нас в котловане всегда пасмурно, местами ливни и природная разруха. Поэтому тут много гнили. И тяжело дышать. Средний жизненный стаж рабочего в нашем отделе лет пять. Дальше на отселение в горы или в печку.

Пепел своих я всегда распыляю над озером, что на окраине парка, который и парком-то не назвать. Деревьев здесь нет, только обожженные стволы, покрытые редеющим мхом.

Ох, а как я обожжена и уязвима! С каждой новой чашей пепла, с каждой новой скупой слезой. Сегодня к бараку опять привезли чашу и красную краску. Для парадных качелей на радость вождям. И для похоронных отметок на камне. Возле озера.

Я хочу сохранить хотя бы их скупые имена после такой быстрой смерти. В мире, в котором они теперь не нужны и в котором я просто пытаюсь сохранить человека в себе…

День сорок первый. Мари красивая

Если бы в нашем мире проводили конкурс красоты среди жертв войны, она, без сомнения, победила бы. И никакие шрамы ее не портят!

Она рассказывает, что до войны ее семья была богатой. А мать была актрисой и яркой личностью. Мари говорит, что от нее ей достались смешливые ямочки на щеках и карие глаза. И как хороши ее гордая убитая осанка и кривые ключицы в тусклом свете настольного светильника, когда она переодевается.

Еще у нее есть красная помада из подпольной лавки в центре Большого города. И очень элегантные духи с лавандовым оттенком. А для меня, конечно же, летающая дрянь. Поэтому я здесь. С Мари всегда хорошо улетать. Душевно и тепло. И очень зажигательно. А я ей принесла зефир. Она заглатывает его своим красным, никогда полностью не закрывающимся ртом, и хохочет желтыми зубами. У нее мягкие кисти и бледная кожа.

Мне очень нравится Мари. Даже больше зефирного экстаза…

День сорок второй. Тревога

От голода и закончившегося зефира. Мне осталось протянуть дней пять на кофе и самокрутках.

Сижу в кабинете и стараюсь не думать больше о еде, медитативно поковыривая ногтем грязь на столешнице. Сверяюсь: талоны достанутся всем. И списки на следующую неделю верны.

У меня же в планах отдых за холмами. Заслуженный. С двухразовым питанием и лекторием по случаю партийных преобразований. Еще ходят слухи, что там отремонтировали бассейн. Но я совсем не люблю воду. Хотя это лучше, чем ничего. А что, я, наверное, вполне неплохо выгляжу в купальнике. Мне всего 38, и кроме желтых зубов и облупившихся ногтей, я очень даже ничего.

Смотрюсь иногда на работе в старое поцарапанное зеркало и вижу в отражении строгую, жестко потрепанную жизнью, но очень красивую женщину. Женщина. Лет десять назад в наших рабочих организациях окончательно стерли любые понятия о полах, отношениях и любви. Интересно, каково это, когда тебя любят? А каково, когда тебя со страстью обнимают и целуют, как это описывается в книгах и кино? Было ли это когда-то правдой?

И так хочется верить, что мои родители это испытали, а я стала плодом их любви. Или, может, любовь – это миф для конченных романтиков, которым точно не место в нашем мире? Я не знаю об этом наверняка. Но какая-то внутренняя человеческая жилка в моем сознании хочет в это верить. А верить в этом мире – такое же безумие, как быть романтиком.

Что ж, думаю, я уже достаточно безумна… Вплоть до голодных колик в своем животе…

День сорок третий. Столкновение. Разных миров

Ко мне в кабинет зашел Тим. Он рассказывает о поломке в цехах. И что испустила дух очень важная деталь в станке. Он опечален. Ему кажется, что это катастрофа века. А мне кажется, что это чушь. Машины ничего не чувствуют. Даже прах в чаше уже ничего не чувствует. Но Тима мне жалко. Его бригада теперь не получит хвалебную добавку к талонам. Но я больше ничего не могу с этим поделать.

Мой желудок так сильно сводит, что в тишине издает громкие булькающие звуки. Наверное, это слышит и Тим. Но он продолжает причитать насчет оборудования, закатывая глаза и призывая к небесам. А у меня только вертится в голове мысль, откуда у него такие запрещенные замашки.

В нашем мире все уповают только на логику и расчет. Эмоции – это слишком губительно и совершенно не перспективно. Если оглянуться вокруг и на одно мгновение, предположим, прочувствовать обстановку, то можно сразу живым отправиться в топку.

Гниль. Грязь. Болезни. Трупы. Сырость. Дождь. Просвета нет. Любви нет. Доверия нет. Жизни нет…

Поэтому я стараюсь не чувствовать. И не оглядываться… Тим все продолжает говорить. Ему плевать, есть ли я перед ним или нет и слушаю ли. Он все равно бы говорил. Поток его мыслей и эмоций в какой-то момент иссякает, и он замолкает.

Только мой желудок продолжает булькать. И капать дождь за окном. Теперь Тим смотрит сквозь меня и направляется к выходу. Ему полегчало. Мне нет. Осталось еще четыре дня голодной тревоги…

День сорок четвертый

Незапланированный.

Сон.

Непрекращающийся.

Сон.

Сон. Которым, как оказалось, мне сложно управлять.

Сон – это удивление человеческого сознания, что оно не может приподнять свое тугое тело.

Сон истощенного ребенка внутри меня…

День сорок пятый. Сон

Такой окутавший и зудяще-тревожный. И совершенно бесполезный для поддержания оставшихся сил. Ведь зефирки и самокрутки закончились еще позавчера. Зато столь ценный технологический процесс в цехах идет полным ходом, ни на секунду не прерываясь из-за чудесно спасенных бурлящих животов рабочих.

Сон. Сидячий. Неудобный. И повелевающий не быть здесь.

Сон. Про детский смех и моего любимого полосатого мишку из тонкого фетра. Про ароматный печеный картофель, что готовила мне мать.

Сон. Про разбитую коленку и первый сломанный двухколесный велосипед. Про первые обиды. И первые объятия.

Сон. Он возвращает к опыту человеческих взаимоотношений, с которыми невозможно соприкоснуться в нашем новом бесперспективном мире.

Сон. Как иллюзия счастливой, наполненной жизни.

Сон. Лицо Анатолия. И его заразительный смех, который я никогда не услышу.

Сон. Крупные ладони отца. Теплые и заботливые. И опять ароматные клубни с укропом и имбирем.

Сон. Пищевые механизмы моего ослабленного организма беспокойно сворачиваются.

Сон. Теперь я падаю. Так легко и бессмысленно. Как пушинка, которая сорвалась с камня, подверженная переменчивым ветрам. Упорхнула. Покружилась. И продолжила падать.

В темноту и все охватывающий вакуум.

Сон. И сонное письмо. Самой себе про то, что пушинка становится темным сырым камнем. И теперь падает с весьма угрожающей скоростью… И разгоняется в геометрической прогрессии.

Сон. Удачное завершение так и не начавшегося дня. Да будет так!..

День сорок шестой. Обморок. И даже не смешно

Мои подчиненные погрузили меня на носилки, когда я без признаков жизни грохнулась посреди цеха. Гул станков и резчиков не сразу дал остановиться и понять, что к чему.

Я долго лежала и всматривалась в потолок. Когда-то там жили птицы, теперь там заколоченные балки.

Точнее, мне казалось, что я в сознании и всматриваюсь во что-то реальное и надежно существующее.

Прости, Мари, я не зайду к тебе сегодня на кисель.

Мой организм оказался куда слабее, чем я предполагала. Неделю на самокрутках и закончившимся зефире – наивная дура, ты думала, что протянешь!?..

Смешная. Смешливая девчонка. Спасающая мир и всех вокруг. Так не бывает.

Все действия, что мне казались сном падения, слишком реальны и угрожающе правдивы. И мне придется с этим смириться…

День сорок седьмой. Медосмотр

«Хронические заболевания? – Нет».

«Инфицированы ОГЗ? – Нет».

«Как давно общались с инфицированными? – Не последние пять лет».

«Есть родственники? – Нет».

«Погибли? – Да».

«Причина смерти? – ОГЗ».

«Как давно у вас такое состояние? – Три дня. Я ничего не ела».

Яркий прожектор слепит мне глаза. Я лежу на кушетке, и мне тщательно проминают все внутренние органы. Боятся пропустить первые признаки ОГЗ. Но я-то знаю, что причина моих недомоганий намного банальней.

Если не найдут ничего криминального, то завтра же досрочно отправят за Холмы. И даже выпишут усиленный режим восстановления. Наверное, это неплохо.

Вдруг у меня появится желание поехать в Большой город и продолжить искать ответы?.. Или мне начнет всерьез нравиться вода, и я буду посещать бассейн каждый день? А вдруг в лектории будет интересно? Или я с кем-нибудь познакомлюсь и проведу несколько вечеров за чашкой кофе или играя в шахматы?

Я лежу на кушетке и жду результатов анализов. Через полчаса все будет известно. Оглядываюсь: в медицинском пункте чище, чем у нас на производстве. Так и должно быть. Пол только зачем-то покрашен в красный. Но и этому есть объяснения. Просто год назад было произведено слишком много краски к великому Дню рождения Партии, а теперь и использовать некуда. Поэтому мы и красим скрипучие качели, хвалебные плакаты и медицинский пол.

А на стене передо мной висят старые часы, минутная стрелка которых бессовестно не хочет двигаться. Как же я узнаю, когда закончатся тридцать минут?!

И я, не моргая, смотрю на стрелку в надежде на ее движение, но увы. Она не двигается, и я тоже впадаю в сон.

«Анна, у вас все в порядке. Просто переутомление. Завтра же мы переводим вас в санаторий».

Это хорошее известие. Наверное, лучшее за последние пару-тройку лет.

А значит, завтра я сяду на поезд и отправлюсь набираться сил. Они мне очень понадобятся. Всем нам понадобятся…

День сорок восьмой. Музыкальные мысли

В детстве у нас был патефон. И много пластинок. Мама любила Луи Армстронга. А я Битлз. А еще мы по выходным весело напевали разные мелодии, когда готовили совместный ужин. Кто-то напевал, а кто-то отгадывал. За большее количество отгаданных мелодий полагался сладкий приз – тягучая ореховая паста – один из доступных десертов в те годы. Я ее даже на печеный картофель намазывала. Вот как сильно любила!

Сейчас в нашем мире есть синтетический зефир с разными вкусами и вяленые яблоки – самые неприхотливый фрукт в условиях нашей техногенной катастрофы.

Чувствуется, как за окном становится солнечнее и теплее. Мой поезд приближается к Холмам. В голове крутятся шипящие музыкальные пластинки, а мурлыкающий голос Леннона бьет мне в виски. Интересно, в Большом городе остались музыкальные проигрыватели? А пластинки? Или все уничтожил Комиссионный отряд по партийной чистоте мыслей? Наверняка. Просто. И безапелляционно.

Только что проехали станцию «Холмы». Следующая будет моя. В нашем мире теперь не важно, жива ли музыка на носителях, если она жива в нашей памяти. И сердце…

День сорок девятый. Жизнь

Я живу. Мое сердце бьется. Мои пальцы шевелятся. Мои глаза видят. В моем желудке тепло. Жизнь.

Когда в 15 лет я оказалась на улицах Большого города, я молилась о скорейшей смерти. Но она меня не забирала, я ей была неинтересна. Как-то на улице я заметила умирающую женщину. Она лежала без сознания. Она была больна. Я не раздумывая приблизилась к ней и стала ее обнимать. Я хотела заразиться от нее. Прошла неделя – ничего. Как так? Я ХОЧУ покрыться волдырями и начать задыхаться! Эй, помогите мне кто-нибудь!!! Я скиталась, искала ответы, но не заболевала. Для меня так и осталось загадкой, почему я особенная.

С тех пор прошло больше двух десятков лет, и теперь я главный бригадир рабочего восстановительного отдела. Я решаю, кому что есть и кого как хоронить. Я разрабатываю стандарты по переработке радиационных поствоенных материалов и претворяю в жизнь великие планы Партии. В моей жизни больше ничего другого давно нет. Нет Большого города. Нет музыки и книг. Нет прошлого. Зато есть расчеты и каждодневная работа. Тяжелая. Убивающая что-то внутри меня, но совершенно не трогающая мою физическую оболочку…

…Метания мыслей постепенно проходят. Я за Холмами. В санатории. В солнечной комнате без гнили. И впереди несколько недель. От этого тепло в желудке и улыбчиво на лице…