Текст книги "Первая семья. Джузеппе Морелло и зарождение американской мафии. Предисловие Дмитрий Goblin Пучков"

Семеро мужчин с нетерпением ждали появления Морелло, но он пока не выходил из «Кафе Пастиччерия». Ресурсы Флинна были настолько истощены операцией Маккласки, что не представлялось возможным выделить агентов для передачи сообщений, и некому было дать им знать, когда объект начнет движение. Такая неопределенность придавала наблюдению нервозности, тем более что оно растянулось на три четверти часа. Клешня появился на Деланси-стрит не ранее восьми часов вечера. Его тощий силуэт на мгновение вырисовался на фоне ярких огней Бауэри. Флинн принялся неистово подавать сигналы детективам. В это время из-за угла вывернул еще один человек, и шеф понял, что Морелло был не один. На пути к дому его сопровождал Бык Петто.

У двух сицилийцев не было шансов. Люди Маккласки напали на фальшивомонетчиков во мгновение ока. Четверо мускулистых полицейских набросились на Клешню, сбив его с ног и повалив на тротуар. Петто, который был выше и сильнее, получил удар кулаком между глаз, не удержался на ногах и упал, и на него навалились два детектива. Скрученные бандиты пытались добраться до своих внутренних карманов, но полицейские перехватили их руки.

Тяжело дыша, детективы подняли Морелло и Петто на ноги и надели на них наручники. Затем они начали обыскивать задержанных. Оба оказались вооруженными до зубов. У Быка нашли пистолет в кобуре и стилет в кожаных ножнах; у его босса за пояс был заткнут полностью заряженный револьвер 45-го калибра, а к ноге привязан незачехленный нож. «Пробка, – отметил Флинн, неожиданно для себя почувствовав, что впечатлен, – надетая на кончик лезвия, предохраняла ногу от царапин и позволяла привести оружие в боевой режим одним движением, гораздо эффективнее, чем если бы он носил его в ножнах».

Пробираясь сквозь толпу взбудораженных зевак, быстро собравшуюся вокруг, четыре детектива заломили задержанным руки за спину и потащили в сторону полицейского управления, где два фальшивомонетчика были помещены в отдельные камеры. Инспектор Маккласки выписал ордера на поимку остальных участников банды. Результаты, к счастью, не замедлили сказаться. Оперативник Секретной службы Фрэнк Бёрнс и сопровождавшие его полицейские загнали в угол одного сицилийца, за которым они наблюдали из подвала дома на Элизабет-стрит, и умудрились вывести его из здания, не привлекая внимания толпы. Пьетро Индзерилло был без происшествий арестован у себя в магазине, а Джозефа Фанаро схватили у ресторана Морелло на Принс-стрит. Ни одному из них не дали времени выхватить оружие. У детективов, ближайших соратников Маккласки, возникли проблемы на Бауэри, где два других члена банды засекли четырех полицейских, которые приближались к ним. Сицилийцы вытащили было свои револьверы, но полицейские обезоружили обоих при помощи дубинок, изъяв у задержанных еще два пистолета и целый набор стилетов.

Тем вечером были арестованы восемь членов банды Морелло, а в полночь попался девятый. Почти все оказались экипированы так же хорошо, как и их босс: на следующий день репортеров пригласили сфотографировать стол, который чуть ли не прогибался под тяжестью всех тех кинжалов и револьверов, что были у них изъяты, – правда, у большинства из них, к вящему неудовольствию Флинна, имелось разрешение на ношение оружия.

Маккласки упивался своим успехом. Один репортер описал его как «сияющего» и «представлявшего собой одну сплошную улыбку». Его люди, которым удалось совершить столько арестов без единого происшествия, тоже праздновали. Корреспондент New York Sun, однако, поделился следующим наблюдением: «Флинн и его агенты Секретной службы не улыбались и не выражали особой радости. Агенты, которые проделали всю мыслительную работу в этом деле, выглядели скучающими». Репортер был прав, отметив разницу в реакции детективов и оперативников Флинна, но сделал неверную догадку о ее причине. Шеф был не скучающим, а обеспокоенным. Он был уверен, что Маккласки только что совершил серьезную ошибку.

Уже следующим утром стало очевидно, что опасения Флинна были небеспочвенными. Обыск квартир всех задержанных выявил большое количество корреспонденции, написанной на недоступном для понимания сицилийском языке, но не было найдено ни одного признака контрафакта: ни поддельных банкнот, ни фальшивых монет, ни печатных форм – ничего, что могло бы связать жертву бочкового убийства с людьми Морелло. Результата не дали и «напряженные усилия», предпринятые полицией, чтобы выдавить из подозреваемых хоть сколько-нибудь полезных сведений, несмотря даже на применение методов третьей степени[19]19
  Под названием «допрос третьей степени» (англ. third degree) в американской гражданской системе правосудия известен допрос с пристрастием – дознавательные мероприятия, при проведении которых используется физическое, эмоциональное или психологическое давление на допрашиваемого. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Ни один из арестованных не заговорил, а когда Флинн одного за другим приводил их в морг для опознания убитого, никто не проронил ни слова, означавшего, что они его узнали. Морелло, которого люди шефа видели беседующим с жертвой двумя днями раньше, «не выказал ни малейшего признака того, что он узнал его или был взволнован, – писал разочарованный Флинн. – Он пожал плечами и заявил: “Не знаю”».

При отсутствии признаний дело Маккласки выглядело несостоявшимся. Несколько сигар, найденных в кармане у Петто, были идентичны тем, что Петрозино обнаружил на 11-й Ист-стрит. Образец опилок с пола в ресторане Морелло, взятый Кэри после ареста, выглядел таким же, как и пропитанная кровью стружка в бочке. При обыске неопрятной квартирки Морелло в мансарде дома на Кристи-стрит был найден воротничок такого же размера и фасона, как тот, что носил убитый. Этого вполне хватало для того, чтобы впечатлить репортеров, освещавших дело и писавших о том, что обвинения будут предъявлены со дня на день, но вряд ли было достаточно для того, чтобы убедить окружного прокурора или Секретную службу. «Полиция удвоила усилия, – вспоминал Флинн, – но все было без толку. Каждое направление, следуя которому мы ничего не получали, приводило в тупик. Каждая ниточка, а их было немного, только еще больше запутывала дело».

Прорыв, о котором молил судьбу Маккласки, произошел неожиданно, три дня спустя. Служащий отделения полиции, вскрывая корреспонденцию в управлении, обнаружил анонимное письмо, адресованное инспектору.

Записка начиналась словами: «Я знаю человека, которого нашли в бочке…

Он приехал из Буффало, на заработки… Он был осужден за подделку бумаг. Полиция арестовала тех, кого надо. Привезите осужденного Джузеппе ди Приемо из тюрьмы Синг-Синг, пообещайте ему свободу, и он расскажет вам много интересного. Сделайте, как я написал, и узнаете все, что нужно. Будьте здоровы.

Ваши друзья С.Т.»

Маккласки не раз перечел послание вдоль и поперек, но чувствовал, что понимания у него от этого не прибавилось. Очевидно, оно было написано итальянцем с ограниченными познаниями в английском языке, но неплохо осведомленным о банде Морелло. Упоминание о «подделке бумаг» давало основания полагать, что мертвец в бочке тоже был фальшивомонетчиком. Фраза о том, что он приехал из Буффало, тоже имела смысл – она объясняла, почему ни один житель Маленькой Италии не смог опознать тело. Однако имя Джузеппе ди Приемо для детективов из Бюро ничего не значило. Маккласки также не имел представления, почему этот человек должен быть заточен в Синг-Синг – пользовавшуюся мрачной славой тюрьму на берегах Гудзона в тридцати милях[20]20
  Тридцать миль – около пятидесяти километров. – Примеч. пер.


[Закрыть] к северу от Нью-Йорка, в которой провели определенную часть своей жизни многие преступники Манхэттена.

Тем не менее, если убийство явилось результатом «разборок» фальшивомонетчиков, значит, Секретная служба должна была располагать дополнительными сведениями. Короткий телефонный разговор с Уильямом Флинном на многое открыл глаза инспектору. Флинну было хорошо знакомо имя: ди Приемо, как он сообщил Маккласки, был членом банды Морелло среднего уровня, одним из четырех сицилийцев, которые были арестованы в канун Нового года за сбыт фальшивых пятидолларовых купюр в Йонкерсе. Он был родом из Леркара-Фридди, сицилийской глубинки, три года жил в Нью-Йорке и – благодаря недавнему приговору федерального суда – начал отбывать четырехлетний срок за подделку денежных средств. Шеф охарактеризовал ди Приемо как крайне неохотно идущего на контакт, но возможность скостить предстоящий срок могла заставить его говорить.

Учитывая, что расследование дела о бочке застряло намертво, а поездку от Нью-Йорка до Синг-Синга и обратно можно было уложить в один день, Маккласки решил отправить Петрозино на свидание с заключенным ди Приемо. У детектива со знанием итальянского было куда больше шансов разговорить сицилийца, чем у его простого американского коллеги.

Большой угрюмый массив исправительного учреждения Синг-Синг вреза́лся в обрывистые берега Гудзона в том месте, где река с широким изгибом уносила свои воды на запад, прочь от Нью-Йорка. Тюрьма была целиком построена из серого мрамора, в изобилии имевшегося в этой местности: вызывавшие клаустрофобию стены, окружавшие весь комплекс, главный блок с крошечными камерами (в длину и в ширину), зал приведения в исполнение смертных приговоров и множество производственных помещений, в которых каждый день принимались за работу тысячи арестантов. Это было ужасное место для заключения: тесное, с жесткой дисциплиной, стоявшее настолько близко к стремительным водам реки, что все вокруг было пронизано холодной сыростью. В камерах не было ничего, кроме шконки[21]21
  В современном российском обществе за койкой закрепилось употребление в армейско-флотской среде, а за шконкой – в тюремной, хотя внешне они мало чем отличаются друг от друга: 1(2) – этажные сварные металлические конструкции. Предвосхищая возмущение тех читателей, которые ревностно выступают за несмешивание армейского и тюремного жаргонов, процитируем классическую книгу «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова, в которой, в частности, авторы описывают свой визит именно в Синг-Синг: «В каждой камере-каютке есть кровать, столик и унитаз… Две койки помещаются одна над другой…». – Примеч. ред.


[Закрыть], лампы, Библии и ведра для нечистот. Помещений для мытья не существовало в принципе, и вся тюрьма, по словам одного смотрителя Синг-Синга, была охвачена «холодом, нависающим пеленой, и унынием, которое давит, как огромный мельничный жернов».

Для недавно прибывшего заключенного, такого как Джузеппе ди Приемо, Синг-Синг немногим отличался от преисподней. Исправительное учреждение располагалось на невысоком, но крутом берегу реки в километре вверх по течению от деревни под названием Оссининг. Его местоположение было тщательно спланировано таким образом, чтобы узников можно было привлечь к работе в каменоломнях по его периметру. Само название тюрьмы является искаженной индейской фразой sint sincks, что означает «камень на камне». Здание было построено в 1820-х его же первыми обитателями, и значительное количество осужденных продолжало добывать местный мрамор, вырубая и обрабатывая камни в суровых условиях. С годами, по мере того как тюрьма разрасталась, расширялся и диапазон отраслей ее промышленной деятельности. К 1903 году Синг-Синг являлся одним из крупнейших индустриальных комплексов в Соединенных Штатах. Предприятия в ее стенах производили чугунные печи и кованые цепи, а также изготавливали обувь. Новоприбывшие заключенные направлялись на работу в паровую прачечную, где трудились, по общему мнению, в наихудших условиях во всей американской тюремной системе – стирали, сушили, накрахмаливали, отглаживали тысячи рубашек за день, и все это при температуре, иногда превышавшей 150 градусов[22]22
  150 градусов по Фаренгейту – 65 градусов по Цельсию. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Вероятно, исключительно острое чувство отчаяния побудило ди Приемо встретиться с Петрозино, когда тот приехал в Оссининг днем 19 апреля. Без сомнения, заключенный в полной мере обладал свойственной сицилийцам закоренелой антипатией к служителям закона. В начале разговора ди Приемо был холоден и немногословен и, несмотря на располагающую итальянскую речь детектива, казался не заинтересованным в том, чтобы отвечать на вопросы, кроме разве что самых простых.

За этими двоими было интересно наблюдать со стороны. Они принадлежали к одному поколению (Петрозино стукнуло тридцать шесть, ди Приемо – двадцать восемь), и в их внешности было много общего. Оба невысокие и коренастые, они обладали большой физической силой. Но у детектива было одно значительное преимущество перед молчаливым заключенным: сюрприз, способный заставить того разговориться.

– Вы узнаете этого человека?

Петрозино подтолкнул фотографию жертвы убийства по столу в направлении собеседника. Она была сделана в нью-йоркском морге после того, как сотрудник похоронного бюро предпринял все возможное, чтобы подлатать мертвеца. Рану на шее прикрыли высоким воротником, и несмотря на остекленелый взгляд, в целом лицо сохранило узнаваемые черты.

Ди Приемо глянул на фото и обмер.

– Да, – ответил он, неожиданно для себя теряя самообладание. – Конечно, я знаю этого человека. Это мой зять. Что с ним? Заболел?

– Он умер, – сказал Петрозино.

То, что случилось далее, удивило даже опытного детектива, за плечами которого был не один год службы. На мгновение воцарилась тишина. Затем ди Приемо, прожженный сицилийский фальшивомонетчик, покачнулся и рухнул на пол. Обморок, подумал Петрозино. Пара минут потребовалась для того, чтобы привести заключенного в чувство, – и еще несколько, чтобы он смог продолжить говорить. Теперь его манера держаться сменилась с подозрительной на откровенно недружелюбную. «Мой зять жил в Буффало, – вот все, что он сказал. – Там у него были жена и семья. Его зовут Бенедетто Мадониа. Его жена – это моя сестра».

Ди Приемо сообщил детективу адрес в Буффало, но наотрез отказался добавить что-либо еще. Петрозино не удалось выжать из него ни единого звука о том, что касалось убийства Мадониа или его отношений с Джузеппе Морелло.

Петрозино телефонировал в Нью-Йорк о последних новостях, и Маккласки перевел его звонок на Флинна. Когда зазвонил телефон, шеф находился у себя в кабинете с переводчиком с сицилийского, медленно продираясь сквозь груды писем и прочей корреспонденции, изъятой в комнате Морелло. Он был уверен, что сегодня уже видел имя Мадониа где-то еще, – и, пролистывая неряшливые приходо-расходные книги Клешни, наконец нашел его. На полях одной из страниц были наспех нацарапаны слова: «Мадониа Бенедетто, Трентон-авеню, 47, Буффало, штат Нью-Йорк». Флинн с интересом разглядывал эту заметку, написанную рукой Морелло. В отличие от прочих записей на странице, эта была сделана красным.

К тому времени, когда Петрозино приехал в Буффало, жена Мадониа уже знала о том, что случилось с ее мужем.

Малопристойное издание New York Journal, связей у которого было побольше, а кошелек – потолще, чем у любой другой газеты в Нью-Йорке, получило рассказ о поездке Петрозино в Синг-Синг от источника в полицейском управлении сразу, как только итальянец позвонил с отчетом. Срочная телеграмма внештатному корреспонденту – и вот тем же вечером репортер в компании местного районного полицейского прибыл к месту проживания Мадониа в двухэтажном деревянном доме. Они обнаружили старшего из детей убитого – 21-летнего Сальваторе. Он сидел во дворе и наслаждался весенним воздухом.

Чувство такта Гарри Эванса, полицейского из Буффало, было весьма ограниченным. Представившись, он прямолинейно заявил:

– Полиция Нью-Йорка полагает, что итальянец, которого нашли с перерезанным горлом, – ваш отец.

– Я ничего не знаю об этом, – осторожно ответил Сальваторе.

– Ваш отец дома?

– Мой отец в Нью-Йорке, мы ждем его домой через несколько дней.

Эванс гнул свое:

– Знаете ли вы, жив ваш отец или нет?

– Думаю, жив.

Только когда репортер передал молодому Мадониа фотографию его отца в нью-йоркском морге, опубликованную в New York Journal, тот наконец осознал, что́ произошло. Потрясенный, сын убитого разрыдался и в слезах убежал в дом в поисках семейного портрета. Когда он поднес одну фотографию к другой, сомнений не осталось: на обеих был изображен один и тот же человек.

– Вам лучше войти, – сказал юноша.

Петрозино прибыл в дом Мадониа на следующее утро. Вся семья была в трауре, а жена погибшего лежала в постели. Люси Мадониа чувствовала себя нездоровой еще до того, как до нее дошла новость о жестоком убийстве ее мужа. Сейчас она выглядела больной и значительно старше своих сорока двух лет.

Прошло много времени, прежде чем Люси признала, что ей было известно, чем занимался ее муж. Он был простым каменщиком, продолжала она утверждать в ответ на расспросы Петрозино, и никогда в жизни не попадал в беду. Да, Бенедетто делал все, что мог, для того чтобы помочь ее брату, когда они узнали о том, что его посадили в тюрьму. Он срочно поехал в Нью-Йорк на встречу с адвокатом, затем в Синг-Синг – навестить ди Приемо. Но его целью было просто сделать запрос на перевод шурина[23]23
  Чтобы читатель не запутался, поясняем: Мадониа – зять (муж сестры) ди Приемо, а ди Приемо, в свою очередь, – шурин (брат жены) Мадониа. По-английски и тот, и другой обозначаются просто: brother-in-law. – Примеч. ред.


[Закрыть] в тюрьму в Эри, штат Пенсильвания, где членам семьи было бы значительно удобнее навещать узника.

Петрозино стоял на своем. У него имелся опыт ведения допросов, и он знал, когда сто́ит придержать информацию, а когда пустить ее в ход. К тому времени, когда он выложил все, что было известно о Бенедетто полиции и Секретной службе, Люси Мадониа ничего не оставалось, как признать, что ее муж был знаком с группой сицилийцев в Нью-Йорке. Ради них он «пустился в путь», добравшись на поезде от Питтсбурга до Чикаго, а оттуда – до Буффало. Что́ именно Мадониа делал во время этих визитов, Люси, по ее словам, не знала, но сотрудники Секретной службы, которым Петрозино представил ее показания по возвращении на Манхэттен, узнали один из излюбленных маршрутов фальшивомонетчиков. Это вполне согласовывалось с информацией неизвестного автора письма о том, что у себя на родине, на Сицилии, Мадониа был осужден за подделку бумаг.

Миссис Мадониа сообщила Петрозино еще кое-что. Ее брат, ди Приемо, писал ей более месяца назад о том, что он в беде. Вскоре после этого он телеграфировал о том, что ему срочно нужны деньги. Ее муж достал откуда-то тысячу долларов – большую сумму, которую он не рискнул отправить напрямую. Пока ди Приемо ожидал приговора в кутузке, Бенедетто отправил конверт знакомым в Нью-Йорк. К деньгам была приложена записка с инструкцией получателю: взять наличные и передать их человеку в салуне на Принс-стрит.

То, что последовало за этим, как полагала Люси, и привело ее мужа к гибели. Его дружки успешно получили деньги, но не сделали ничего, чтобы помочь ди Приемо, – ни наняв адвоката, ни использовав наличные для оказания влияния на ход дела. Не вернули Мадониа и неизрасходованные деньги. Запросы, а впоследствии и письма с мольбами не возымели никакого действия. В конце концов каменщик из Буффало решил, что единственная возможность вернуть деньги – приехать в Нью-Йорк лично.

То, что миссис Мадониа добавила затем, заставило Петрозино вздрогнуть. Был один человек, сказала вдова, который должен знать, почему убили Бенедетто. Ее муж упоминал его имя лишь однажды, когда они обсуждали, как помочь ди Приемо. Некий Джузеппе Морелло, прошептала Мадониа, был главой «большого общества, тайного общества, членом которого являлся и он сам, но Морелло был против него и не сделал бы ничего, чтобы помочь ее брату».

Петрозино знал, что это означало. Это означало, что калека Морелло не был простым фальшивомонетчиком с безжалостным нравом.

Он был кем-то гораздо более опасным. Он был главарем нью-йоркской Мафии.

2. Уважаемые люди

Мафия, как и сам Джузеппе Морелло, родилась на западе Сицилии в 1860-е годы. Она укоренилась и оформилась на земле совершенной красоты, мучительной нищеты и частого насилия, внедрившись в самые основы бытия острова, пока не стала оказывать пагубное влияние практически на все области жизни сицилийцев. Она сделалась – почти на целый век – наиболее богатой и наиболее успешной преступной организацией в мире. Тем не менее в ее основе таились огромные противоречия.

Мафия была тайным обществом, о существовании которого было известно каждому мужчине и каждой женщине на острове. Название общества знали десятки тысяч человек, но его члены никогда не произносили это слово вслух. Общество выступало за справедливость – во всяком случае, так было обещано посвященным – в тех местах, где справедливость было трудно отыскать, но в реальности оно действовало рука об руку со знатными землевладельцами, угнетая обездоленных крестьян Сицилии. Оно почитало честь, но жаждало наживы. В Нью-Йорке общество утверждало, что предлагает поддержку простым иммигрантам. Правда же заключалась в том, что еще в 1920 году его жертвами становились исключительно представители итальянской общины.

Мафия расцвела на почве насилия. Ее наводящая ужас репутация как на Сицилии, так и в Соединенных Штатах основывалась на извечной готовности убивать: мужчин, женщин, детей – всякого, кто встанет у нее на пути. Ее невинные жертвы – предприятия, у которых вымогали деньги, родители детей, похищенных с целью получения выкупа, неудобные свидетели, которые видели или слышали больше, чем положено, – все знали, что мафиози неизменно претворяли свои угрозы в жизнь и неосторожное отношение к ним имело катастрофические последствия. Было и еще одно обстоятельство, придававшее всему этому дьявольский оттенок. С первых дней Мафия заботилась о развитии хитроумной сети деловых отношений с людьми, ответственными за борьбу с ней. Полиция была подкуплена. Землевладельцам оказывали необходимые услуги. Политикам показывали, насколько полезной может оказаться в период избирательной кампании группа беспощадных преступников. Таким образом братство, основой существования которого было навязывание услуг по защите, обеспечивало защиту самому себе. Настоящая причина, по которой Мафии боялись – и поэтому выполняли ее требования, подчинялись ее приказаниям, – была не просто в том, что она убивала. Причина была в том, что она оставалась безнаказанной. Она убивала, и это сходило ей с рук.

Для того чтобы понять, как и почему возникло это смертоносное общество, нужно понять историю Сицилии, поскольку она была единственным местом, где могла зародиться Мафия. Остров, расположенный у носка итальянского «сапога», всегда был уникален. На протяжении тысяч лет он являлся жизненно важным пересечением торговых путей, которые шли через Средиземное море на север, юг, запад и восток, и его стратегическое значение оказывалось причиной многочисленных войн за обладание им, начиная со времен Древнего Рима. В разное время Сицилией правили греки, арабы, норманны, властители Священной Римской империи, французы и арагонцы, и все они безжалостно эксплуатировали ее народ. Относительно недавно, в середине восемнадцатого века, остров сделался владением неаполитанских Бурбонов, младшей ветви испанской королевской семьи, которые правили хрупким Королевством обеих Сицилий, доставшимся в наследство от старшего поколения королей. Это государство Бурбонов состояло из южной половины материковой Италии и собственно острова. То, какая из этих областей имела бо́льшую важность, никогда не вызывало сомнений. Короли жили и правили в Неаполе, крупнейшем городе во всей Италии, и посещали островную часть королевства не чаще чем раз в десять лет. Проще говоря, даже в Королевстве обеих Сицилий сама Сицилия считалась местом далеким, неспокойным и варварским – пусть ценным своими доходами, но слишком суровым и слишком «деревенским», чтобы приличествовать королю.

С точки зрения жителей острова, такое безразличие было вполне ожидаемым. Века царствования иноземных захватчиков и непомерные налоги, удаленное правление людей, не имевших корней на острове и причин проявлять заботу о нем, взрастили в местном населении ненависть к власти и глубочайшее нежелание доверять улаживание споров тем самым судам, которые защищали интересы иностранцев и насаждали чуждые порядки. Мятежи были распространенным явлением в истории Сицилии, и сопротивление – пусть даже упрямое и отнюдь не героическое – всегда получало народное одобрение. Предпочтение отдавалось личной мести и вендетте[24]24
  Обычай кровной мести (ит. vendetta – от лат. vindicta «мщение»). – Примеч. ред.


[Закрыть], а не подчинению верховенству закона.

Даже в девятнадцатом веке люди, преступившие закон, были здесь популярными героями; бандитизм пустил корни на Сицилии глубже, чем где-либо в Европе, и продолжался гораздо дольше. Не произошло больших изменений даже после 1860 года, когда Джузеппе Гарибальди высадился на острове на пути к объединению всей Италии[25]25
  Джузеппе Гарибальди (1807–1882) – национальный герой Италии, полководец, революционер и политический деятель. Один из лидеров Рисорджименто – национально-освободительного движения итальянского народа против иноземного господства, за объединение раздробленной Италии в середине XIX в. В 1860 г. новая волна народных волнений охватила юг Италии. Начиная с Сицилии, они распространились по всему Неаполитанскому королевству. Гарибальди возглавил поход волонтеров на юг Италии. Правящему монарху было направлено письмо, повествующее о намерениях захватить территории во благо объединения государства. 27 мая Гарибальди осадил Палермо и уже через несколько дней провозгласил себя диктатором Сицилии. За лето, при широкой поддержке народных масс, ему удалось овладеть всем островом. В руках Гарибальди оказалось собственное государство, в котором он провел ряд преобразований. В начале 1861 года было объявлено о создании единого Итальянского королевства во главе с Виктором Эммануилом II. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Сам Гарибальди был высоко почитаем на Сицилии, потому что он освободил ее от власти Бурбонов. Однако Италия, им созданная, со столицей в Риме, относилась к Сицилии так же, как и предшествовавшее ей государство, беря у нее все, что можно, в виде налогов – и не давая почти ничего взамен. Мир поддерживали гарнизон из северян и полиция, личный состав которой был набран на материке и основной задачей которой было не раскрытие преступлений, но соблюдение порядка. Карабинеры выполняли ее, создав и развивая сеть шпионов и информаторов, чтобы присматривать за потенциальными оппозиционерами и революционерами.

Тем не менее было бы неверно считать Сицилию образца 1860 года провинцией, объединенной подозрительностью к чужакам. Существовали значительные различия между восточными районами, где земля была богата и местные бароны по-прежнему жили в своих поместьях, вкладывая деньги в строительство дорог, мостов и ирригационных систем, – и западными, где гораздо бо́льших трудов стоило наполнить землю жизнью. Западная Сицилия была краем гор, пыли, бедной почвы и еще более бедных сельских поселений. Относительным богатством отличалась тонкая полоса вдоль западного побережья; она состояла из столицы, Палермо, – нарядного порта, где было немного рыбаков и еще меньше промышленных предприятий и где люди зарабатывали на жизнь службой на государственных должностях, – и Конка д’Оро, Золотой раковины, где в бесчисленных маленьких цитрусовых рощах выращивались главные товары на экспорт, апельсины и лимоны. Аристократы западных районов по большей части отсутствовали в этих самых районах, предпочитая с комфортом жить в Палермо и сдавая недвижимость внаем хватким фермерам, которых называли gabelloti. В интересах баронов Палермо было умиротворять рабочий класс в городах дешевым хлебом и бесконечными фестивалями; что же до крестьян в отдаленной глубинке, то им доставалось гораздо менее уважительное отношение. В глазах многих баронов, они существовали только для того, чтобы выращивать пищу и платить налоги, уровень которых в 1860 году подразумевал, что они должны отдавать более половины урожая и половину заработков землевладельцам и правительству.

Эти требования фактически оставляли крестьян без средств к существованию, и положение дел становилось еще более гнетущим из-за того, что большинство баронов и даже gabelloti, которые управляли их имуществом, практически ничего не платили. Один армейский офицер, присланный с материка для поддержания порядка, вспоминал:

Невозможно без боли наблюдать некоторые сцены, свидетелем которых неминуемо становишься, живя здесь. Как-то в один из жарких июльских дней… мы с моими людьми совершали длительный переход. Остановились на отдых у фермы, где делили урожай зерновых. Я вошел в дом попросить воды. Там как раз закончили отмерять зерно, и крестьянину досталась лишь небольшая кучка. Остальное причиталось его хозяину. Крестьянин стоял, его руки и подбородок опирались на длинную рукоять заступа. Вначале он, как оглушенный, уставился на свою долю. Затем он посмотрел на жену и четверых или пятерых маленьких детей, думая о том, что после года напряженного труда все, что остается, чтобы прокормить семью, – это горстка зерен. Казалось, он окаменел. Лишь из глаз его безмолвно текли слезы.

Эти трудности чувствовались даже в хорошие времена. Впрочем, на Сицилии хорошие времена не длились подолгу, и с наступлением девятнадцатого века участь крестьян значительно ухудшилась. Отмена феодализма, которая произошла только в 1812 году, разрушила экономику внутренних районов. Это выразилось в распаде многих больших хозяйств, что, в свою очередь, привело к снижению их эффективности и ознаменовало собой начало эпохи капитализма в его самом сыром проявлении. Gabelloti, которые платили баронам фиксированную сумму за право возделывать их землю, имели все основания извлекать максимальный доход из собственности. Заработная плата – там, где ее вообще платили, – была урезана из-за изобилия рабочей силы: в результате демографического взрыва в начале девятнадцатого века население Сицилии увеличилось до двух миллионов. Это число намного превышало то количество человек, которое мог прокормить остров, а тяготы сицилийских крестьян лишь умножались из-за природных катаклизмов: наводнений, засух, оползней – и, в довершение всего, ужасного землетрясения, которое в 1908 году стерло с лица земли город Мессину и привело к гибели восьмидесяти тысяч человек. В западных районах острова царила такая нищета и нужда была столь ужасна, что в период с 1870 до 1910 года примерно треть его населения эмигрировала, вначале в города Северной Италии, а затем все больше – в Соединенные Штаты.

Одним из побочных эффектов этого беспрецедентного исхода мужчин, женщин и детей стало то, что после 1890 года практически каждая сицилийская семья имела друзей или родственников в больших американских портовых городах, особенно в Нью-Йорке и Новом Орлеане.

Для тех, кто остался на острове, нищета и отсутствие перспектив постепенно сделали преступления обычным явлением во второй половине девятнадцатого века. Будучи поставленными перед выбором: всю жизнь гнуть спину среди засушливых полей в борьбе за выживание или вести притягательную «плохую жизнь», mala vita, – карьерой вора или мелкого мошенника прельщались тысячи молодых сицилийцев. Их в конце концов ловили и сажали в тюрьму, там они перемешивались с куда более серьезными преступниками и, выходя на свободу, нередко становились наемниками значительно более опасных банд. Вдобавок к этому преступления на острове слишком часто сопровождались насилием. Власть правительства в сицилийской глубинке никогда не была абсолютной, и провал инициативы итальянского государства, ставившей целью ограничить применение оружия рамками полиции и армии – иными словами, воплотить в жизнь то, что историки назвали бы «монополией на насилие», – означал, что большинство мужчин по обыкновению носили оружие. Ежегодный уровень убийств на западе Сицилии, который к 1890 году достиг шестидесяти семи смертей на тысячу человек, был в 50 раз выше, чем на материковой Италии, и красноречиво свидетельствовал о склонности сицилийцев пускать в ход ножи и пистолеты для решения проблем.

Свою роль в распространении Мафии играл и другой фактор, уникальный для Сицилии. Это была готовность широких слоев населения острова к заговорам и мятежам против ненавистных властей. Еще в конце восемнадцатого века, после событий Французской революции, сицилийская полиция начала составлять отчеты о тайных обществах, собрания которых проходили в отдаленных сельских районах, где приносились клятвы верности и плелись заговоры с целью свержения монархии Бурбонов. Поначалу число их было невелико, но оно все увеличивалось; к середине 1830-х годов таких групп было множество, и их стало еще больше десятью годами позже, когда на пике непопулярности правительства Неаполя один дворянин из Палермо отметил: «Все хорошие граждане стали организовываться в тайные общества». Условия для формирования таких групп оставались благоприятными даже после объединения Италии в 1860 году. Одно из первых воззваний нового режима – о всеобщей воинской повинности – побудило сотни сицилийских юношей бежать в глубь страны и стать бандитами, не в последнюю очередь из-за повсеместно циркулировавших слухов о том, что молодых людей, отправившихся служить на материк, подвергали кастрации.