Текст книги "Первая семья. Джузеппе Морелло и зарождение американской мафии. Предисловие Дмитрий Goblin Пучков"

Не на шутку встревоженный этим представлением, Ортолева велел посетителю убираться, а когда тот не последовал его рекомендации, достал из выдвижного ящика пистолет и стал размахивать им перед лицом Веллы. Полевой гвардеец был не настолько пропитан алкоголем, чтобы не услышать гнев в голосе соперника. Он поспешил раствориться в темноте, не подозревая о том, что своим пьяным визитом добился именно того, чего хотел. Выведенный из равновесия и порядком напуганный, Ортолева на следующий день отозвал свою кандидатуру.

Для Fratuzzi это была худшая новость, какую только можно было представить, и Стрева ударился в панику. До голосования оставалось несколько дней, и времени на выдвижение другого кандидата уже не было. В случае переизбрания Велла скоро завершит свое расследование дела о сети угонщиков скота. Он должен был уйти, и быстро.

Задание убить полевого гвардейца Стрева дал своему заместителю, Морелло. Зная распорядок дня Веллы, Морелло был уверен в том, что застрелить его не будет проблемой. Велла был завсегдатаем кафе «Стелла д’Италия» в Корлеоне и часто заходил туда вечером выпить вина. По-видимому, уверовав в то, что никто в городе не осмелится прикоснуться к нему, он приходил и уходил один. Возвращаясь к жене, он имел обыкновение срезать путь по закоулкам. Изучив его маршрут, Морелло заключил, что лучше всего устроить засаду в нескольких ярдах от дома жертвы.

Клешня подключил к делу другого члена Fratuzzi – его имя так и не удалось установить – и выбрал для покушения темную ночь сутками или двумя позже. Двое убийц поджидали в том месте, которое, по их наблюдениям, Велла обычно проходил по пути домой. Там было достаточно света, чтобы увидеть жертву, и множество теней, в которых можно было спрятаться.

Велла провел тот вечер, выпивая в «Стелла д’Италия» в компании своего друга – капитана полиции Корлеоне – и других официальных лиц. Ко времени закрытия заведения его голова, как обычно, гудела. Прохожие видели, как капитан на мгновение прислонился к фонарному столбу и отмахнулся от соседа, который предложил ему помочь добраться до дома. Он благополучно топал от переулка к переулку и почти добрался до своей двери, когда наткнулся на двух мужчин, поджидавших его в темноте. Отойдя в сторону, чтобы пропустить Веллу, Морелло и его сообщник вытащили оружие. Оба были вооружены крупнокалиберными револьверами.

Неизвестно, являлось ли это убийство первым для Морелло, но организовано оно было так плохо, что, видимо, таки являлось. Прицелившись с расстояния всего в несколько ярдов, Клешня открыл огонь. Несколько пуль прошли мимо цели. В Веллу попала только одна, пробив легкое. Полевой гвардеец качнулся вперед и упал лицом вниз на булыжники мостовой, делая клокочущие резкие вздохи. Морелло не стал совершать контрольный выстрел. Топот двух бегущих мужчин эхом разнесся по переулку и затих в ночи.

Следующим, что услышали соседи, был женский крик. Жена Веллы выглянула из окна и увидела мужа распростертым в переулке. Она поспешно выбежала наружу, обхватила его руками и, положив его голову себе на колени, принялась звать на помощь. Тут и там в домах по улице хлопали ставни, и жители высовывались из окон посмотреть, что случилось. Кто-то побежал звать полицию. К тому времени, когда прибыла помощь, раненого отнесли в его квартиру, где соседи бережно уложили его на кровать. Велла был в сознании, но умирал. Его кровь просачивалась через рубашку, оставляя пятна на простыне. Всем присутствовавшим в комнате было ясно, что ему осталось недолго. Следующим возле умирающего появился его друг, капитан карабинеров. Понимая, что времени мало, он стал задавать вопросы о том, что произошло. Но добиться от Веллы внятного ответа было невозможно. Капитан начал бредить и на глазах впадал в беспамятство.

– Вы видели, кто в вас стрелял?

– Коровы, коровы… Мафия, – простонал Велла. Он хотел сказать, что это были угонщики скота из банды Стревы. Затем он стал называть имена членов Fratuzzi Корлеоне. Карабинер взялся было записывать, но Велла начал заговариваться, и он перестал. Имен было слишком много, все эти люди не могли быть причастны к покушению. Полицейский попробовал зайти с другой стороны. Он спросил, не случалось ли в последние несколько дней ссор или споров с кем-нибудь.

– Да, – ответил умирающий, – вчера я повздорил с Ортолевой. Он хотел отнять у меня работу, вырвать кусок хлеба изо рта.

Слова тонули в захлебывающихся вздохах. Легкое Веллы стремительно сжималось. Он стал кашлять кровью, но, что еще хуже, в его кровоток начал поступать воздух. Через несколько мгновений первый пузырек кислорода достиг его сердца, и оно остановилось.

Предсмертные слова Джованни Веллы поставили полицию Корлеоне в тупик. Была получена масса свидетельств тому, что свою роль в убийстве полевого гвардейца сыграли Fratuzzi. Помимо обвинений Веллы, допрос людей из толпы, все еще топтавшейся в переулке, выявил свидетеля, который сообщил, что видел Морелло на подходе к дому и заметил, как тот прятал пистолет в куче мусора. Оружие было быстро найдено. Оно оказалось разряженным совсем недавно. Ортолева, которого умирающий гвардеец назвал в числе подозреваемых, был арестован той же ночью. Когда полиция узнала, что Веллу поджидали двое, был задержан еще один кандидат в исполнители убийства.

В том, что произошло затем, прослеживаются четкие намеки на то, что Стрева и боссы Fratuzzi Корлеоне оказали влияние на ход расследования. Морелло был арестован и содержался под стражей до допроса, но его пистолет, являвшийся главной уликой против него, вскоре пропал из полицейского хранилища. По-видимому, он был изъят одним из карабинеров, которому заплатили за это. Тем временем Ортолева предоставил полиции убедительное алиби. По его словам, он оказался в буквальном смысле заточен в своей квартире: продуктовый фургон перегородил узкую улицу так, что он не мог открыть входную дверь. Вскоре после этого, однако, к нескольким друзьям Джованни Веллы, проводившим собственное расследование, подошла проститутка, которая заявила, что видела, как Ортолева спускался вниз по веревке с четвертого этажа аккурат перед происшествием. Как сын мэра в подобных обстоятельствах узнал, где найти Веллу, не объяснялось. Кроме того, осталось неизвестным, были ли слова проститутки искренними, ошибочными или оплаченными кем-либо. Но что было совершенно определенно, так это то, что карабинеров, занимавшихся расследованием смерти Веллы, Ортолева интересовал в гораздо большей степени, чем Морелло. Когда несколько дней спустя Клешню освободили под залог, Ортолева был возвращен под стражу и остался гнить в тюрьме.

Однако подозрения не были сняты с Морелло до конца. Другие корлеонцы в ночь убийства видели и слышали то, чего не следовало. Одной из них была женщина по имени Анна ди Пума, соседка Веллы, которая возвращалась домой по переулку прямо перед стрельбой и видела двух мужчин, притаившихся в тени. В одном из них ди Пума узнала Морелло, которого она «знала очень хорошо», и когда через несколько секунд женщина услышала выстрелы и побежала назад в переулок посмотреть, что случилось, она обнаружила Веллу лежащим именно там, где прятались те люди. Вторым возможным свидетелем был Микеле Дзангара, проживавший в доме по соседству с Бернардо Террановой. Дзангара находился в своей квартире, когда поздно вечером, вскоре после убийства Веллы, он услышал голоса, доносившиеся через тонкую стенку между квартирами. «Пеппе, что ты наделал? – спрашивала кого-то Анджела Терранова. – Они придут арестовать тебя». После секундной паузы раздался приглушенный голос Морелло: «Помолчи, мама. Они пошли не на тот запах».

Дзангара знал о Морелло и Терранове достаточно, чтобы ничего не сказать полиции, но Анна ди Пума была гораздо менее осторожна. Она рассказала нескольким друзьям о том, что видела, добавив, что с удовольствием сделает заявление. Также она готовилась дать показания в суде.

Для того чтобы Морелло узнал о намерениях ди Пумы, не потребовалось много времени. Еще меньше понадобилось Fratuzzi для того, чтобы избавиться от нее. Даже в девятнадцатом веке, даже в таком месте, как Сицилия, где понятие чести должно было значить много, Мафия никогда не колебалась, если нужно было убить женщину. Непреклонность ди Пумы убедила Стреву и Морелло в том, что она должна замолчать, и быстро. Двумя днями позже, когда соседка Веллы разговаривала с приятельницей на крыльце ее дома, кто-то выстрелил ей в спину.

Когда раздражающе честная ди Пума была убрана с пути, Морелло мог почти не бояться властей. Он настолько очевидно выигрывал от ее смерти, что полиция арестовала его снова и допрашивала несколько дней, но расследование ни к чему не привело. Свидетелей убийства не нашлось (если кто-то из соседей все же видел или слышал что-то, позволявшее предположить, кто был убийцей, то у него хватило ума не говорить об этом на людях), а у Морелло оказалось твердое алиби. Он заявил, что во время убийства был в Палермо. Возможно, это было правдой. Поскольку Стрева мог уладить дела за своего подчиненного, Клешне не нужно было делать лично ничего рискованного – такого, например, как убийство женщины. Однако для пущей уверенности в том, что не будет выдвинуто никаких обвинений, Fratuzzi еще раз воспользовались своим влиянием. Два видных адвоката, члены братства, выступили в поддержку алиби Клешни, дав под присягой письменные показания, подтверждавшие, что они видели его в столице. Случилось и еще одно убийство. Пьетро Милоне, один из немногих полицейских в Корлеоне, которые верили в невиновность Ортолевы, встретил свою смерть в одном из темных переулков прежде, чем успел продолжить расследование. Его убийцу тоже не нашли.

После убийств Милоне и ди Пумы Морелло больше не грозила опасность предстать перед правосудием за смерть Веллы. Франческо Ортолеве повезло меньше: после четырех долгих лет предварительного заключения он наконец предстал перед судом в 1893 году. Даже тогда Fratuzzi решили не рисковать. Адвокаты ответчика были подкуплены, и, порекомендовав своему клиенту не втягивать в это дело ни Стреву, ни Морелло, команда защитников неожиданно в полном составе подала в отставку непосредственно перед началом судебного разбирательства. У адвоката на замену, вызванного незамедлительно, было слишком мало времени, чтобы разобраться в многочисленных сложностях дела. Ортолеву признали виновным и приговорили к пожизненному заключению.

Джузеппе Морелло вернулся в свое старое пристанище осенью 1889 года с блестящей репутацией. Его положение во Fratuzzi упрочилось благодаря убийству Веллы, а также тому, как он держался на допросе. Он не предал Стреву или какого-либо другого главаря в городе. Кроме того, у Клешни было что предложить: схемы получения прибыли, большей, чем местная Мафия могла себе представить.

Новая идея Морелло заключалась в сбыте фальшивых денег. Она имела смысл во всех отношениях. Во-первых, это было преступление городского, а не сельского масштаба, а убийство Веллы показало, насколько легче иметь дело с карабинерами Корлеоне, нежели с Полевой гвардией. Во-вторых, задумка представлялась относительно безопасной; подделка денег не считалась тогда в Италии правонарушением федерального уровня. Это означало, что ответственность за пресечение данного вида деятельности ляжет на плечи полиции маленького города, которая была слишком плохо оснащена для борьбы с таким изощренным правонарушением. Важнее всего было то, что преступники имели доступ к стабильному запасу банкнот, произведенных сетью, которую контролировала Мафия и которая начала действовать в Палермо как раз в это время. Фальшивомонетчики из Палермо работали под защитой Франческо Сиино, одного из самых влиятельных мафиози во всей Сицилии, и были, возможно, источником «плохих» денег, которые Морелло привез в Корлеоне. Fratuzzi также принадлежали средства выпуска в обращение поддельных банкнот – в лице мафиозо Бернардино Верро, относившегося к этому без энтузиазма. К весне 1893 года, когда Верро стал членом Мафии, социалистическое кафе[34]34
  Вероятно, некоторые кафе города являлись излюбленными местами встречи представителей различных политических направлений. – Примеч. пер. при участии авт.


[Закрыть], которое он держал в городе, было переполнено участниками Fratuzzi, делавшими ставки фальшивыми купюрами. Из-за мафиози за кафе закрепилась такая сомнительная репутация, что Верро счел благоразумным держаться подальше.

О том, как функционировала сеть контрафакта Морелло, кто был в нее вовлечен и сколько денег делали мафиози в Корлеоне, мало что известно. Даже обстоятельства провала сети остаются тайной. Известно, что в начале 1890-х годов семья Сиино испытывала растущее давление со стороны других cosche Мафии на побережье. Их распри в итоге переросли в кровавую вражду между Сиино и несколькими ветвями семьи Джаммона, возглавлявшей противоборствующую группировку в сицилийской столице, и, возможно, в предательство семьей Джаммона союзников Сиино в Корлеоне. Что бы тогда ни случилось, не вызывает сомнения тот факт, что действия Морелло в сицилийской глубинке были раскрыты где-то в 1892 году. Полиция Корлеоне начала расследование, и несколько подозреваемых были задержаны. В итоге в сентябре того же года наконец был выписан ордер на арест Клешни.

Морелло не стал ждать, пока дело дойдет до суда: он сбежал, что, впрочем, не помешало итальянскому правительству летом 1894 года судить его заочно. Сицилийские власти отнеслись к делу настолько серьезно, что судебное разбирательство было перенесено в суд присяжных в Мессине, на восточной оконечности острова, в той части Сицилии, где предписания Мафии не действовали и вероятность того, что на участников дела будет оказано давление, была низкой. Эта стратегия возымела успех, подсудимый был признан виновным и получил суровый приговор: шесть лет и сорок пять дней одиночного заключения.

Однако это уже не имело значения. К тому времени, когда был оглашен вердикт, Морелло и его семья больше года находились в Соединенных Штатах.

3. Маленькая Италия

Был весенний день – впрочем, весенним он только назывался. Темные тучи, готовые разрешиться дождем, налетели с севера и низко повисли над гаванью Нью-Йорка. Порывы ветра, полные вязкой влаги Северной Атлантики, срывались в штопор у Лонг-Айленда и устремлялись по-над грязными водами, взбивая пену и вздымая барашки на пути к прибрежной полосе Джерси. Небо было серым. Город тоже был серым, с его беспорядочным нагромождением однообразных фабрик и неприглядных доходных домов. Море, зеленовато-коричневое в устье Гудзона, закручивало в водовороты заводскую грязь, расползавшуюся по низким берегам, пока само тоже не становилось серым. Было холодно: это был холод Восточного побережья, который заставлял покрываться гусиной кожей и которого иммигранты, столпившиеся у поручней на палубе парохода «Альзация», никогда не чувствовали в Италии.

«Альзация» легла в дрейф в неспокойном море к югу от острова Эллис[35]35
  В годы своего становления Америка была открыта практически для всех, но после провозглашения независимости США в 1776 году новое государство стало принимать законы, контролирующие иммиграцию. Само понятие «иммигрант» появилось в 1787 году; до этого люди, прибывавшие с других континентов, назывались поселенцами и колонистами. 1790 год – принят Закон о натурализации, гласивший, что любой белый свободный иностранец может стать гражданином США. Тогда же была проведена первая перепись населения. Следующий закон (1820 год) обязывал капитана каждого прибывающего в страну судна предоставить список пассажиров. Спустя несколько десятилетий иммиграционное законодательство ужесточилось: в 1875 году был принят Закон, запрещающий въезд в страну проституток и преступников. В 1891 году в США была создана Иммиграционная служба, а в январе 1892 года в Нью-Йорке на острове Эллис был открыт иммиграционный пункт, через который за все время работы прошло (по разным оценкам) от 17 до 25 миллионов иммигрантов. Иммиграционный пункт Эллис-Айленд продолжал работу до 1954 года, а в 1990 году в нем был торжественно открыт Музей истории иммиграции США. Статуя Свободы, подаренная Францией народу Америки в 1886 году и расположенная на соседнем острове Либерти, – первая достопримечательность, которую видели иммигранты, въезжая на свою новую родину. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Пароход вышел из Неаполя тридцать дней назад и только что с немалыми трудностями пересек Атлантический океан, в результате чего бо́льшая часть его пассажиров молилась о том, чтобы ступить наконец на твердую землю[36]36
  В середине XIX века парусники переплывали Атлантику за 2–3 месяца. С помощью пароходов удалось сократить это время до двух недель, но прочие тяготы переезда, особенно для пассажиров третьего класса, остались прежними: тесные помещения или продуваемая всеми ветрами палуба, недостаток движения и свежего воздуха, скудная еда, качка и морская болезнь. В результате до вожделенных берегов живыми доплывали не все. Пассажиры первого и второго классов осматривались на предмет возможных болезней прямо на борту судов, в то время как пассажиры третьего класса перевозились на остров Эллис для дальнейших мероприятий. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Это произошло в среду, 8 марта 1893 года. В тот день пассажиры первого класса в количестве 150 человек высадились на берег на пристани Манхэттена. Предполагалось, что они были выше анализов и досмотров, которых ждали одиннадцать сотен прочих бедных итальянцев, все еще беспокойно толкавшихся в трюме. Четырнадцатью месяцами ранее правительство Соединенных Штатов открыло на острове огромный иммиграционный центр, в котором служили сотни инспекторов и работников здравоохранения, с пропускной способностью двенадцать тысяч мужчин, женщин и детей в час[37]37
  Читателю может показаться, что эта цифра мало согласуется с реальностью. Однако, по словам автора, она документально подтверждена в качестве максимальной из зарегистрированных. – Примеч. пер. при участии авт.


[Закрыть]. Здесь иммигрантам задавали вопросы о перспективах трудоустройства – одним из требований к мужчинам было рабочее место, ожидавшее их в США, – и удостоверялись, что у них достаточно средств для проживания. Кроме того, новоприбывшие проходили проверку на ряд заболеваний. Инспектора носили с собой бруски мела, которыми делали пометки на верхней одежде прибывших: L означало хромоту, G – зоб, H – сердечную недостаточность[38]38
  Добавим: Е означало глазную болезнь, Х – слабоумие, а Х в кружке – идиотию. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Осмотр для выявления трахомы, инфекционного заболевания глаз, был особенно неприятным: пациенту выворачивали веко наизнанку крючком для застегивания пуговиц[39]39
  Крючок для застегивания пуговиц – инструмент, предназначенный для облегчения застегивания обуви, перчаток и другой одежды. Состоит из крючка, прикрепленного к ручке. При использовании конец крючка вставлялся в петлю, чтобы захватить пуговицу за стержень и протянуть ее через отверстие. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Тот, на ком была нанесена меловая пометка, подвергался дальнейшему допросу. Большинство из тех, кого сочли непригодными, отправлялись обратно в страну, из которой прибыли. Избежать этой участи удавалось лишь тем немногим, кто проявил смекалку и незаметно стер следы мела с одежды.

В книгах учета, которые велись на острове Эллис, сохранилась запись о прибытии семейства Терранова на пароходе «Альзация». Эта запись содержит некоторые беспристрастные подробности того, как все происходило. Например, Джузеппе Морелло там не было – он ускользнул в Соединенные Штаты примерно за полгода до описываемых событий, в начале осени 1892 года. На борту находились Бернардо Терранова с супругой Анджелой и все их дети: Лючия, старшая, которой только исполнилось шестнадцать; ее сестра Сальватриче, двенадцати лет; и три сводных брата Морелло – Винченцо, семи лет, Чиро, пяти лет, и Никола (в семье его звали Коко), трех лет от роду. С ними была также жена Морелло, Мария Марвелези, на которой он женился вскоре после убийства Веллы. Марвелези, ровесница Клешни, была родом из Корлеоне. Она привезла с собой ребенка, двухмесячного младенца, нареченного при крещении Калоджеро, в честь отца Морелло.

В то время эмигрировать целыми семьями было не совсем обычным делом. На каждые десять итальянских иммигрантов приходилось восемь мужчин, и более половины из них в конце концов возвращались в Италию. Если не считать этого обстоятельства, записи с острова Эллис не дают оснований предполагать, что Терранова отличались от других переселенцев. Бернардо сообщил, что ему сорок три года, и сказал, что по профессии он «разнорабочий», что было тогда распространено; итальянцы в большинстве своем не имели специальности, и несколько сотен его попутчиков указали такой же низкоквалифицированный род занятий. Из всей компании только он умел читать и писать, и это тоже было обычным явлением. Единственный ключ к известности Террановы в Корлеоне и к его принадлежности к Fratuzzi можно найти в записях, которые сотрудники въездной службы сделали о багаже судна. В то время, когда средний иммигрант въезжал в страну с шестью долларами в кармане и одним чемоданом, у семейства Терранова набралось восемнадцать единиц багажа. Ни одна другая семья на корабле не прибыла в Соединенные Штаты с таким количеством личной собственности.

Добраться от острова Эллис до Нью-Йорка на пароме удалось довольно быстро, но для изумленных итальянцев с «Альзации» это было подобно вхождению в другой мир. Перед ними простирался невообразимый мегаполис, в сотни раз больше Корлеоне, наполненный современными инновациями и удобствами, о которых в сицилийской глубинке и мечтать не приходилось. Здания освещались при помощи газа или электричества и отапливались – по крайней мере, в центре города – паром; водопровод был уже привычным удобством, а не немыслимой роскошью. На смену омнибусам на конной тяге все увереннее приходили электрические трамваи и надземная железная дорога; проектировались первые линии подземки. Телеграф и телефоны имелись повсеместно, и даже в салунах стояли телеграфные аппараты для передачи итогов бейсбольных матчей. В городе была тысяча театров и мюзик-холлов и более десяти тысяч баров. Самым высоким городским зданием была церковь: ее шпиль вознесся над улицей на ошеломительные 290 футов[40]40
  290 футов – почти 88,5 метра. – Примеч. пер.


[Закрыть]. И везде были люди: более двух миллионов в 1893 году, треть из которых родились за границей, что делало Нью-Йорк самым бурно развивающимся, но и самым космополитичным городом в стране.

Крупнейшими общинами иммигрантов по-прежнему были немецкая и ирландская. Вместе они составляли больше половины населения города – это в то время, когда на Манхэттене проживало менее трех тысяч китайцев, тысяча испанцев и три сотни греков. Они по-прежнему жили в основном в своих общинах: ирландцы – на Пяти углах и в Адской кухне[41]41
  Свое название район получил из-за высокого уровня преступности, делавшей Адскую кухню одним из криминальных центров Нью-Йорка с середины 1800-х до конца 1980-х годов. Название «Адская кухня» впервые появилось в The New York Times в 1881 году. Современный район, официально называемый Клинтон, известен большим количеством театров, модных ресторанов и роскошных домов, однако прежнее название-прозвище по-прежнему более распространено. – Примеч. ред.


[Закрыть], немцы – в Вильямсбурге и Маленькой Германии, к востоку от Бауэри. К 1890 году эмиграция из Северной Европы замедлилась. На протяжении следующих двух десятилетий наибольшее количество новых граждан прибывало из Восточной Европы – в основном евреи, бегущие от погромов в Российской империи, – и Италии. Численность итальянцев в Нью-Йорке, составлявшая менее одной тысячи в 1850 году и тринадцати тысяч в 1880-м, к концу века выросла почти до 150 тысяч. К 1910 году она удвоилась, достигнув 340 тысяч. В общей сложности из Италии с 1860 по 1914 год отправились искать работу за море пять миллионов человек – одна треть всего ее населения.

Первые итальянские поселенцы прибыли в Нью-Йорк из промышленных городов севера. Это были квалифицированные рабочие и профессионалы среднего класса, и им был оказан радушный прием. Ситуация изменилась в 1880-х годах, когда город стали наводнять гораздо более бедные, необразованные крестьяне из южных провинций. Эти неаполитанцы и сицилийцы бежали от суровых условий жизни на родине: высоких налогов, экономики, находившейся в вечной депрессии, обязательной воинской повинности и беспрецедентной череды стихийных бедствий – засух, наводнений, землетрясений, оползней, извержений вулканов, – которые следовали друг за другом столь неумолимо, что их стали считать знамениями свыше.

Не имевшие квалификации, не обученные грамоте, говорившие по большей части на непостижимом диалекте, мужчины юга были объектами презрительного отношения даже в Италии. Их положение в обществе точно обрисовывали популярные в то время стишки:

 
Во главе всего стоит бог, владыка небес.
За ним следует князь Торлониа[42]42
  Род Торлониа – богатейшие аристократы из Рима, приобретшие огромное состояние и многочисленные титулы в XVIII–XIX вв. благодаря администрированию финансов Ватикана. – Примеч. ред.


[Закрыть], владыка земли.
Затем следует вооруженная стража князя Торлониа.
Затем следуют собаки вооруженной стражи
князя Торлониа.
Затем совсем ничего. Затем совсем ничего.
Затем совсем ничего.
Затем следуют крестьяне. На этом все.
 

На Манхэттене им по-прежнему не были рады. Несмотря на то что итальянцы из южных провинций были полезны, поскольку выполняли грязную работу, которую иммигранты предыдущей волны считали недостойной для себя, многие жители Нью-Йорка относились к ним враждебно. Их смуглая кожа, плохое знание английского языка и приверженность чужеродной пище делали их какими-то неприятными. Они были, как повсеместно считалось, более легкомысленными, чем представители Северной Европы, и склонными к поножовщине и вендетте. Хуже того, только малая их часть приняла американские устои с рвением, приличествующим иммигрантам. Очень немногие итальянки выходили замуж за мужчин других национальностей. Заявления на получение гражданства США подали менее половины всех въехавших в страну. Для большинства сицилийцев и неаполитанцев Соединенные Штаты были таким местом, где нужно было много работать, мало тратить и что есть сил экономить. Многие планировали вернуться с накоплениями на родину. Такое поведение воспринималось основной массой американцев как неблагодарное и оскорбительное.

В то время, когда семья Терранова появилась на Манхэттене, общественное мнение еще более ожесточилось. Большое количество анархистов и социалистов, хлынувших в страну и пропагандировавших революцию, вызывало беспокойство[43]43
  Официально анархистам запретили въезд в США только в 1903 году. – Примеч. ред.


[Закрыть] – равно как и количество преступников. Девятнадцать итальянцев из каждых двадцати, проходивших через остров Эллис, имели при себе оружие – ножи или револьверы, и ничто в американском законодательстве не могло воспрепятствовать им ввозить в город этот арсенал. Сообщалось, что сицилийская полиция выдает паспорта известным убийцам, чтобы выдворить их из страны: это оказалось поклепом, но причины относиться к подобным проблемам со всей серьезностью все же были. Через остров Эллис каждый день проходило настолько много итальянцев, что надлежащим образом проверить заявление каждого из них не представлялось возможным. Впрочем, когда проверке подвергли 1400 пассажиров парохода «Белгравия», обнаружилось, что каждый шестой из них предоставил ложную информацию. «Статистика показывает, – трубила Herald в одной из наводящих панику статей, – что отбросы из Южной Европы сваливают на пороге страны хищными, бессовестными, беззаконными ордами».

Однако для членов семьи Морелло – Терранова Нью-Йорк был желанным пристанищем. Там они оказывались в безопасности от итальянских властей. В то время Сицилия и Соединенные Штаты практически не сотрудничали. Разумеется, полиция Палермо и Корлеоне не предприняла никаких усилий для выяснения, не укрылся ли кто-либо из разыскиваемых преступников в Соединенных Штатах. Нью-йоркская же полиция озабочивалась тем, не имел ли преступник судимостей в Италии, только тогда, когда итальянец приобретал настолько дурную славу, что правительство вознамеривалось выслать его из страны. Любой иммигрант, который провел в Соединенных Штатах три года или более, получал иммунитет к депортации. Все, что нужно было сделать Джузеппе Морелло и его отчиму, – не влипать в неприятности в течение этого периода. Тогда они смогли бы оставить свои трудности в Сицилии позади.

Куда направились Терранова и его семья, когда они высадились на берег после острова Эллис, остается неизвестным; мы также не знаем точно, когда они воссоединились с Морелло. Скорее всего, клан поселился на съемной квартире в главном итальянском районе Манхэттена. Не говоря по-английски и стосковавшись, подобно большинству иммигрантов, по привычным в их стране товарам первой необходимости, они просто обязаны были взять курс на Маленькую Италию.

Итальянский район Нью-Йорка, центром которого была Малберри-стрит, в 1893 году только начал формироваться. Еще в 1890 году он был ирландским районом. Малберри-бенд, изгиб дороги в нескольких кварталах к северу от Сити-холла, являл собой самые осыпаемые бранью трущобы в городе: кишащие болезнями, покрытые слоем мусора, утыканные массой прибежищ с названиями вроде «Ночлег бандита» или «Переулок Бутылки» для отчаявшихся и нищих. «Нет ни фута на земле Бенда, который не оказался бы свидетелем какого-либо акта насилия», – писал борец с социальным неравенством Джейкоб Риис, чьи посещения замызганных ночлежных домов и питейных заведений Малберри-стрит после рабочего дня создали один из самых запоминающихся образов старого Нью-Йорка. Среди ужасов, которые описывал Риис, были дома, настолько облепленные грязью, что не загорелись бы при пожаре, и «забегаловки с выдохшимся пивом» в подвалах без окон, с земляным полом, где отчаянно ищущие забвения посетители поглощали дешевое виски и опивки со дна пивных бочонков, выброшенных из салунов.

Во многом благодаря выразительным образам Рииса худшие проявления Малберри-стрит были устранены в 1890 году, предоставив район следующей большой волне иммигрантов из Южной Европы. Тремя годами позже бурлящие улицы в окрестностях Бенда заполонили десятки тысяч мужчин, женщин и детей – такой численностью населения не могли похвастать многие города Италии.

Условия проживания в доходных домах Маленькой Италии были мрачными, хотя определенно не хуже, чем на родине. Многие из этих пришедших в упадок домов были сооружены до того, как новые законы о зонировании[44]44
  Особенности городской застройки в Нью-Йорке (в частности, на Манхэттене) были обусловлены высокой стоимостью земли и ограниченным резервом территории. Из каждого клочка земли владельцы недвижимости старались выжать максимум. До 1916 года высота построек законодательно не регулировалась, и возводимые здания лишали целые соседние кварталы солнечного света. Чтобы улицы Нью-Йорка не превратились в рукотворные каньоны, где всегда царит полумрак, в 1916 году власти города приняли первый в мире Закон о зонировании (1916 Zoning Resolution). Он содержал правила, которых должны были придерживаться архитекторы при разработке проектов новых небоскребов: отныне, достигнув определенной высоты, здание должно было отступить от улицы, давая доступ воздуху и свету. В результате получалась стройная башня на ступенчатом основании, напоминавшая свадебный торт. Впрочем, на этом история не закончилась, и в 1961 году в Нью-Йорке вышел новый закон о зонировании, положивший начало новому типу жилых небоскребов – супертонких. – Примеч. ред.


[Закрыть] повысили стандарты домовладения в Нью-Йорке. Постройки обычно занимали собой всю площадь земельных участков, на которых из-за этого было мало света и не оставалось места для отдыха. В отсутствие садов и общественных парков дети играли на крышах или на улицах. Зимой почти в каждом здании было холодно и сыро. Стены настолько насыщались влагой, что из них шел пар, когда разводили огонь. Летом квартиры раскалялись настолько, что даже сицилийцы, привыкшие в родных краях к адской жаре, предпочитали спать на крышах или на пожарных лестницах.

Тайны личной жизни в районе не существовало. Спальни служили гостиными, а кухни – спальнями. Туалетом, расположенным в коридоре, пользовались пятьдесят или шестьдесят человек. Помещения для мытья отсутствовали; для того чтобы помыться, требовалось идти в общественную баню. Не имелось и центрального отопления; единственным источником тепла в некоторых квартирах была кухонная плита. Счастливые обладатели каминов складывали уголь в кучи на полу, в углах, под кроватями, что делало невозможным содержание жилища в чистоте. По каждому дому курсировали полчища тараканов и клопов. Повсеместно сновали крысы. «Больше всего мне запомнились запахи старого квартала», – рассказывал один старый мафиозо из Корлеоне о Маленькой Италии времен своей юности.

Вы не поверите, сколько народу жило вместе в тех старых домах. На Элизабет-стрит, где жили мы, стояло шесть или семь домов. В этих зданиях, высотой, наверное, пять или шесть этажей, проживали пятнадцать или шестнадцать сотен человек. И все пускали постояльцев. Куча парней, которые приехали из Сицилии, были не женаты или оставили свои семьи в Италии. Они появлялись там только ночью, потому что весь день работали, и помимо них там ночевали, должно быть, еще семьсот или восемьсот человек. У нас-то было хорошо, потому что нас было только трое или четверо в трех комнатах, но в других квартирах жили и по семь, и по восемь взрослых, да еще и с десяток детей на такой же площади.

Некоторые запахи были приятными. Помню, например, как рано утром, скажем, в пять часов, можно было почуять запах поджаривавшихся яиц и перца, когда женщины готовили завтраки для своих сыновей и мужей. Но больше всего мне запомнились запахи человеческих тел и кухонных отбросов. Такого понятия, как вывоз мусора, в те дни не существовало, и все просто выбрасывали его на улицу или выставляли в коридор. Боже, какая стояла вонь!

Бедность была повседневной реальностью для большинства семей на Элизабет-стрит, совсем как до́ма в Италии. Более высокие доходы в Нью-Йорке, где даже неквалифицированный рабочий мог получать полтора доллара в день – сумму, в тридцать раз превышавшую пятицентовый заработок на Сицилии, – нивелировались более высокой стоимостью жизни; многие семьи с готовностью терпели лишения только для того, чтобы отправлять побольше денег своим близким на родину. Основными продуктами питания были макароны и овощи: их покупали у бесчисленных лоточников, запруживавших улицы Маленькой Италии. Мясо для большинства оставалось роскошью. Повозки с товарами ползли по пульсирующим улицам, а за ними следовали процессии маленьких детей, которые подбирали все, что с них падало, – или могло упасть при небольшом старании. Лишь у немногих имелось больше одежды, чем та, которую они носили на себе, – плюс, возможно, что-нибудь «на выход». Даже простыни и одеяла были редкостью. Джо Валаки, итальянец, родившийся в Нью-Йорке через несколько месяцев после прибытия с Сицилии семейства Терранова, вспоминал: «В качестве простыней моя мать использовала сшитые вместе мешки из-под цемента. Можете себе представить, насколько грубыми они были».