Текст книги "Огонь подобный солнцу"

«Огни – на той скале, откуда я прыгнул». Поднявшись, он побежал по мелководью на запад, прочь от огней.

Спустя какое-то время он наткнулся на озерко, оставленное приливом и пополнявшееся горным ручьем. Припав к нему, он стал жадно пить холодную солоноватую воду, затем встал и, переведя дух, начал взбираться по руслу ручья, стараясь держать руки и ноги в воде. Через четверть мили русло почти сравнялось с долиной, заросшей буйной травой и благоухавшей ароматами цветов. На небе ярко светила луна. Он рухнул на землю. «Десять минут отдыха и опять бежать».

* * *

Он очнулся, услышав вдруг какой-то хруст, что-то скользнуло за ветку и затаилось в ожидании. «Вот камень размером с кулак». Он ощутил в руке его тяжесть. «Убью».

Что-то остановилось, затем приблизилось, снова хрустнув веткой. «Так, осторожно, что это – собака?» Он тихо встал и замахнулся камнем. «Умри же со мной». Выше по склону застучали камни, и все стихло. «Опять?»

На пунцовом фоне рассвета была видна осторожно приближавшаяся неясная тень. До него донеслось вкрадчивое журчание ручья, далекий хохот чайки, шум моря. Наступало раннее утро. «Умри со мной».

В росистом воздухе витал аромат ясенца. С востока дул легкий ветерок. «Ни о чем не сожалею». Тень подкрадывалась ближе; он швырнул камень и, поняв, что во что-то попал, упал на землю и покатился, пытаясь увернуться от выстрелов, которые почему-то не прозвучали. Отовсюду послышался топот ног, треск веток. Внизу на склоне горы заблеяла овца. Сверху отозвалась другая, третья. Стук камней – на фоне краснеющего горизонта показались силуэты торопливо семенивших мимо овец. Только теперь он ощутил боль в губе и, разжав зубы, отпустил ее, чувствуя привкус крови.

Он пробрался сквозь мокрые кусты к тому месту, где лежал ягненок, его задняя нога еще дергалась. Там, где брошенный им булыжник размозжил ягненку голову, виднелась желеобразная, пенистая жижа. Футах в десяти боком стояла овца. «От меня исходит только зло».

Восток окрасился в голубой цвет с красным отливом, который вскоре порыжел, затем пожелтел и, наконец, стал белым. Он шел на запад, сквозь заросли, пока перед ним не вырос горный кряж, отделявший его от Ситии. Дорога бледной нитью пролегала по освещенному первыми лучами солнца кустарнику. Он взобрался на вершину кряжа и осмотрелся.

Сития расположилась на берегу у самого моря. Ее дома, раскиданные кучками вдоль впадавшей в море реки, были похожи сверху на игральные кости. Желтые цветы кустарников сверкали, словно светлячки. Солнце грело его грудь и лицо; запахи полыни, мяты, кардамона и ясенца доносились и кружились вокруг него легким ветерком. Он увидел, как грузовик спускался по крутой дороге, ведущей к дальней окраине города. Мальчишка с кувшином молока остановился и помочился на стену. Владелец магазина подметал тротуар перед своей лавкой. Морской офицер в синем свитере и черной фуражке решительно шагал по пристани к покачивавшемуся на волнах лихтеру. Дальше, в туманной бухте, стояло на якоре грузовое судно с обвисшими парусами. «Я еще жив. Пол. Теперь осталось семнадцать дней».

Белый пыльный «мерседес» скатился с горы в город. Из него вышел высокий мужчина в красном берете и направился к зданию почты. Дверь ее оказалась запертой; взглянув на часы, мужчина посмотрел вверх на гору, потом перешел на другую сторону улицы и скрылся из вида. Коэн забрался поглубже в кусты.

Через какое-то время мужчина в берете появился снова. Он подошел к старухе, одетой в черное, и, нагнувшись, что-то сказал ей. Затем поцеловал ее в обе щеки, зашел в магазин и вышел оттуда с бумажным пакетом. В этот момент жалюзи на окнах почты поднялись. Мужчина, вытащив из кармана письмо, скрылся за дверью. Выйдя, он сел в машину и уехал.

Пробило восемь, где-то жалобно заблеяла коза. Белый «мерседес» вновь спустился с горы. На этот раз он был уже чище, и Коэн понял, что это была другая машина. Она остановилась за красным «датсуном-пикапом» под платанами на стоянке на городской площади. Из пикапа вышли трое и, наклонившись, заглянули в окна «мерседеса». Из него вылез полный лысый мужчина, чтобы поговорить с ними, еще четверо оставались в машине.

Гудок грузового судна эхом прокатился по бухте. Толстяк потрогал рукой за плечо одного из них и, прикрывая другой рукой глаза, посмотрел на горный кряж, где прятался Коэн. Сверив часы, а это было видно Коэну, мужчины вернулись к «датсуну». В кузове пикапа, помахивая хвостами, стояли четыре собаки: три черных с подпалинами и одна совсем черная. «Датсун» выехал из города в восточном направлении, Толстяк пересек площадь и вошел в приземистое здание полиции с синей табличкой над входом.

Красный «датсун», сверкая в лучах раннего солнца, остановился на расстоянии около мили от Ситии, на дороге, ведущей в горы. Коэн бросился бежать по склону в противоположную от города сторону, чтобы скрыться из поля зрения тех, кто был в машине, а потом лощиной спустился к морю.

С берега грузовое судно было почти полностью скрыто плотным туманом, прочно осевшим в бухте. Хромая, он побежал по берегу на восток, огибая каменистый мыс.

Судно, словно отделенное от воды туманом, стояло напротив мыса. Мимо катились волны с искрившимися гребешками и темно-зелеными впадинами между ними. Сняв ботинки и связав их шнурками, он повесил их на шею, бумажник с очками положил в карманы рубашки. Когда он вошел в холодную соленую воду, колено пронзила острая боль. Он поплыл на северо-запад, чуть-чуть левее грузового судна; с каждым вздохом горло захлестывали холодные волны. Течение сносило его к берегу, и расстояние до судна не уменьшалось.

Он повернул на север и поплыл навстречу волнам. Берег еле-еле стал уходить от него. Это было видно и по удалявшейся корявой сосне, которая виднелась где-то там наверху, на белом фоне далекого облака. Он нырнул, затем вынырнул и глубоко вдохнул, хлебнув холодной соленой воды. Его опять отнесло на восток от судна. Вдруг ноги почувствовали дно, оно уходило к мысу.

Стоя на мели, он определил направление ветра и опять поплыл на север. Плечо ныло, легкие горели от горько-соленой воды и недостатка воздуха. Каждый раз, когда он пытался отдохнуть, волны тащили его вниз и относили к берегу. Жадно глотая воздух, он перевернулся на спину; серое небо кружилось над ним, белые гребешки волн захлестывали лицо. Снова перевернувшись на живот, он почувствовал, что вывихнул руку, и поплыл по-собачьи, гребя одной рукой, волоча другую. Вода попадала в нос и в горло, волны со всех сторон загораживали горизонт.

Он подныривал под них, отталкиваясь ногами, как лягушка, выныривая после каждого толчка, чтобы набрать воздух. Туман покачивался, словно занавес, корабль то появлялся, то пропадал из виду. Течение тащило его на север в открытое море, судно, ускользая, отдалялось, берег – тоже.

Глава 11

В промежутке между ударами волн он вправил руку в сустав и вновь поплыл, отчаянно борясь с течением, пока впереди не вырос, возвышаясь над ним, правый, обращенный к морю борт корабля. На его корме он разобрал обрывки словно написанных мелом по ржавчине слов: «ЯЗЕМСКИЙ» и «МБУЛ». Отнесенный волной, он яростно заработал руками и поплыл к носу судна и якорной цепи, вокруг которой пенилась вода.

Кто-то прошел по правому борту корабля и остановился на корме в том месте, где вместо сломанных поручней был натянут трос. Волны стали относить Коэна к корме; он ухватился за цепь якоря. Она оказалась в мазуте, была изъедена ржавчиной и невероятно холодная.

С левого борта донесся лязг металла, послышались голоса. Коэн нырнул, вода над головой была мутно-зеленой словно подо льдом. Перебирая руками, он стал забираться по якорной цепи на правый борт судна. Руки онемели, но он продолжал лезть, зажимая цепь ногами. Когда он был футах в десяти от поручней, с мостика раздался голос, с кормы прямо над ним ему ответил другой. Он вцепился в цепь, не решаясь прыгнуть обратно в море.

Глухо гудели гребные винты, поднимая грязную пену у киля. Наконец его голова поравнялась с палубой; над ним ветер раскачивал канатный поручень. Палуба задрожала, когда якорная цепь, дернувшись, поползла вверх. Послышались чьи-то шаги. Он ухватился за край палубы, ноги соскользнули с цепи, был слышен ее скрежет. Перебирая руками, он ухватился за приподнятый выступ кормы. Наверху над ним кто-то спорил, слышалась арабская и греческая речь. С шумным всплеском якорь появился на поверхности воды и, с лязгом поднявшись выше, гулко стукнулся о борт корабля. Лебедка, взвизгнув, остановилась. Спорившие голоса, удаляясь, стихли.

Он ждал до тех пор, пока ждать уже не было сил, но все еще ждал. Море раскачивалось под ним, словно в экстазе, облизывая корму и притягивая его взгляд. Он собрал все свои оставшиеся силы, чтобы не смотреть вниз, чтобы преодолеть мучительную боль в плече и унять безудержную дрожь, грозившую ему падением с покрытого хлопьями ржавчины выступа кормы.

Мимо поплыл город, раскинувшийся у подножия зеленых гранитных гор с покачивавшимися на волнах у берега лодками. Были видны фигуры стоявших на причале людей. Один из них, толстый и высокий, показывал в сторону грузового судна. Коэн, качаясь, стал передвигаться вдоль правого борта, обдирая грудью ржавчину с написанным по ней белилами названием корабля. Перемахнув через борт на корму, он спрятался под кожух установленного на ней подъемного крана. У левого борта между мостиком и кормой висела покрытая брезентом спасательная шлюпка с написанными на ее корме словами «ПЕТР ВЯЗЕМСКИЙ» и «СТАМБУЛ». Рывком ослабив брезент в двух местах там, где он крепился к поручням, он протиснулся под него в затхлое тепло.

* * *

Сквозь дыру в брезенте прыгнул леопард; а он, пролетев через заросли лозы, упал в зыбучий песок. Леопард хитро посмотрел на него, улыбаясь мордой лемура. Зыбкая трясина засасывала его; извиваясь змеей, леопард полз за ним. Коэн проснулся, ударившись головой о сиденье спасательной шлюпки, с трудом различая что-либо в бледном унылом свете.

Желтый солнечный круг выглядел сквозь брезент золотым слитком; в небольшом, лишенном воздуха пространстве стояла вонь свинцовых белил и старой парусины. Он нашел какую-то ржавую кружку и, выпив половину ее содержимого, снова уснул.

Было темно. Дрожа, он приподнялся. Колено пульсировало. Слышался плеск моря и ровный глуховатый шум двигателей. Он поднял свисавший край брезента. «Двигаемся на запад. Завтра останется шестнадцать дней. Пол. Все ближе время нашей встречи. Но, черт, куда же меня несет?» В белой кромке берега угадывался, как ему показалось, далекий мыс Крита. В рассеянном свете звезд смутно вырисовывались очертания гор. На западе, прямо по курсу корабля, словно в ожидании, застыло тусклое скопление огоньков. Ираклион?

Примерно через час он снова рискнул выглянуть из своего укрытия. Перед носом корабля по склонам гор разливались огни города, исчерченного белыми трассирующими полосками света снующих взад-вперед машин.

«Ждут ли меня здесь те, кто охотился за мной в Ситии? Этот толстяк в „мерседесе“? Может быть, он к этому не имеет никакого отношения. Чей голос, отдававший приказы, я слышал прошлой ночью: „Мне нужно, чтобы вы его сейчас взяли“? Может, Клэр со своими приятелями из ЦРУ все еще рыщут по кустам. Или думают, что я утонул, упав с той скалы. Нет. Эти в „датсуне“ искали меня и утром». Заработав громче, машины затем сбавили ход. Корабль затрясся, раскачивая спасательную шлюпку. Огни приближались, они бросали свет на колыхавшиеся на черных валиках волн какие-то обломки и нефтяные разводы.

Каменная пристань Ираклиона выгибалась навстречу им, посередине порта, как позвонки, стояли сгорбленные, бросавшие бледный свет фонари. Судно причалило под блестевшими шкафутами более крупных грузовых кораблей. Послышались голоса, стук шагов, потом все стихло. «Можно вылезать? А куда? Опасно и вылезать, и оставаться». Машины, остановившись, замолчали. Волны равномерно шелестели по дну. Сквозь брезент стал проникать холодный туман. Он попытался накрыться рубашкой.

«Она выгибалась, – вспомнил он, – в моих руках, как кошка, мурлыча где-то в глубине, когда оргазм волнами накатывался на нее, увлекая и меня в свой головокружительный водоворот. Это она со Стилом и любителем обезьян убила Алекса. И я убью ее». Он крутился в своем убежище, изнемогая от холода.

* * *

Утро возвестило о себе стальным туманом и запахами кофе и дыма. На причалах громыхали грузовики. Со скрипом гудели краны; со всех сторон доносился топот ног по железу и крики команд. Что-то громоздкое и тяжелое выгружалось из заднего трюма, часто слышались раздраженные крики. Он постоянно растирал тело, пытаясь хоть как-то согреться. «Увези меня, корабль, далеко-далеко – и я свободен; никто и не искал меня; они подумали, что я утонул! Теперь они думают, что меня уже нет, и перестанут искать. Я свободен!»

Вскоре солнце начало припекать своим белым пламенем, и спасательная шлюпка под брезентом превратилась в парилку. И вот Ираклион уже позади, свежий морской ветерок проникал в приоткрытую щель. Чайки над головой криками указывали курс. Равномерно пыхтели машины; нос корабля с шумом рассекал волны. Невозможно было не думать о еде.

* * *

Дневная жара сменилась вечерней промозглостью, затем ночным холодом. Не в состоянии уснуть от боли, холода и голода, он вспоминал все лучшие блюда, которые ему доводилось есть, смакуя нюансы каждого из них. Он попытался сосчитать всех женщин, с которыми спал, начав с испуганных и нервных студенток, стараясь вспомнить каждую по имени, их кожу и фигуры, их лица в момент страсти.

Его тело напряглось, прилив крови согревал его. Он почувствовал сожаление по каждой жизни, к которой прикасался, по каждой женщине, с которой был близок; имена многих он теперь не мог вспомнить, некоторых забыл вообще, а ведь каждая тогда казалась ему такой любимой, если бы он только знал… И грустно было думать, что и он тоже многими забыт и больше не существует для них, разве что только в случайных обрывках воспоминаний. Все же как близки они были друг другу в экстазе любви, обоюдном наслаждении в те моменты, когда рушились все преграды и возникало ощущение чего-то необъяснимого, становившегося почти осязаемым и ставшего недосягаемым теперь.

Его вновь начал пробирать холод. От боли в колене его начало лихорадить. «Куда я плыву? Ощущение голода и дрожь усилились. Какой сейчас день? Сколько осталось до Пасхи? Шестнадцать? Или, может, пятнадцать?»

Он уснул, дрожь разбудила его. Темнота. Он опять заснул и опять проснулся в темноте. Топот ног на палубе. Голоса. Шлюпку тряхнуло. Веревки ослабли; свет фонаря заметался по брезенту. Попав в глаза, луч ослепил его. Раздался чей-то окрик. Свет словно пронзил его, он поднялся. Чьи-то сильные руки, схватив его за запясться, выволокли из шлюпки и крепко прижали к борту. Кто-то небритый, едва различимый из-за слепившего его света, злобно рычал. Он почувствовал брызги слюны на лице, чей-то палец уткнулся ему в грудь.

Толкая, они потащили его к одному из трапов. Капитан в синем свитере и черной фуражке появился в проходе, сонно почесывая шею. Он рявкнул на команду.

– Я сказал им, чтобы они выкинули тебя за борт! – заорал он.

– Мне кажется, это уж слишком.

– Ну, а на черта ты мне нужен?

– Извините, но я не собираюсь делать ничего плохого.

– Ты теперь долго ничего плохого не сделаешь… – Его шрам побелел. – …в алжирской тюрьме.

– Дайте мне, пожалуйста, какую-нибудь работу. Мне нужно в Африку… к девушке.

– Сначала я заставлю тебя работать, а потом вышвырну за борт.

– Мне так далеко не доплыть.

– Почему ты выбрал мой корабль? – капитан был небрит, с горящими, глубоко посаженными глазами под густыми выступающими бровями, с узким лицом, похожим на нос корабля, с зубами, хищно загнутыми внутрь. – Как ты попал на мой корабль?

– Вплавь, – неохотно произнес Коэн, – забрался по якорной цепи.

Капитан потер лицо руками и взглянул на часы.

– Из-за какого-то проклятого хиппи мне пришлось встать в два часа ночи. – Он что-то проворчал, обращаясь к двум матросам, державшим Коэна.

Те провели его по проходу, спустились на два лестничных пролета, миновали камбуз, где запах пищи буквально парализовал его. Остановив матросов, Коэн показал на рот, но они подтолкнули его вперед.

В конце прохода оказалось подсобное помещение. Он успел увидеть ведра, швабры, раковину, коробки с пластиковыми баночками. Они втолкнули его внутрь и захлопнули дверь. Щелкнул засов.

В помещении стояла жуткая вонь. Отпихнув ведро в сторону, он сел. Через какое-то время послышались приближавшиеся шаги и звук отпираемого засова. Матрос протянул ему чашку турецкого кофе и кусок черного хлеба, намазанного каким-то жиром. Дверь снова закрылась.

Пролившийся кофе обжег пальцы. Он с жадностью набросился на хлеб, проглотил остатки кофе и вылизал гущу. На ощупь пробравшись к железной раковине, он стал пить теплую, пропахшую трюмом воду.

Утром уже другие матросы отвели его к капитану. Тот сидел с чашкой кофе за неубранным столом и курил.

– Ну, как тебе каюта?

– Да лучше, чем шлюпка.

Капитан затушил сигарету.

– Что нам с тобой делать?

– Дайте мне работу.

– У тебя есть деньги?

– Около двадцати долларов.

– Долго тебе придется сидеть в тюрьме с твоими двадцатью долларами. – Капитан снова закурил, выпуская клубы дыма.

– Вы направляетесь в Алжир?

– А тебе что за дело?

– Мне бы тоже туда надо. Вы откуда?

– Этот корабль из Стамбула.

– Вы турки?

– Они, – капитан махнул рукой в сторону двух матросов, молча наблюдавших за происходящим из прохода.

– Петр Вяземский – это турецкое имя?

– Какое это имеет значение… – капитан улыбнулся, поджав губы, – …для тебя, в алжирской тюрьме?

– Это ваше имя?

– Ну ты и болван. Ты думаешь, что мы не читаем Шекспира, Байрона, Хемингуэя? – он выпустил дым.

– Он – писатель?

– Мне хочется рыдать от повального невежества! Король поэзии – вот кто он был! Тебе нравится Пушкин? Так он – ничто. Ты думаешь, Евтушенко – поэт? Смех!

Коэн вдыхал гнилой запах корабля. Будто все александрийские крысы решили отправиться на нем в плавание. Желтоватые ошметки, закручиваясь, свисали с лопнувших пузырей краски на потолке.

– Я читал других, – сказал он.

– Кого?

– Анну Ахматову, Михаила…

– Коммунисты. Продажные поэты.

– А Набоков?

– Он ужасен. Но и он уехал из России.

– Значит, и вы уехали, а почему?

Вновь поджав губы, капитан кисло ухмыльнулся.

– Из-за здоровья. – Допив кофе, он стукнул чашкой по столу. – Что мне с тобой делать?

– Я готов делать все, что скажете, – мыть, чистить…

– Ты бы стал начищать эту старую развалину? – капитан, поднявшись, с грохотом приставил стул к столу и крикнул кому-то на палубе. – Это Дмитрий, – сказал он Коэну. – Он даст тебе поесть. Потом приходи на мостик, найди меня. Я – Андрей. Я скажу, что тебе делать.

– Не могли бы вы сначала сказать, какой сегодня день?

– Какой день? – он разразился скороговоркой славянских звуков, обращаясь к Дмитрию. – Он говорит, что суббота. Так вот, будешь хорошо работать, попадешь в Алжир, плохо – в алжирскую тюрьму. Усек?

– Усек.

Толстый, волосатый, сплошь покрытый татуировкой Дмитрий дал ему большую тарелку риса с маленькими кусочками баранины, черный хлеб и турецкий кофе. «Суббота. Еще две недели и один день». Когда он расправился с едой, Дмитрий взял у него тарелку и положил еще.

Открытый мостик обдувало холодным морским воздухом. Рядом с Андреем стоял какой-то бородатый великан.

– Это Исом, – заявил Андрей, – он покажет тебе работу.

Исом, так же как и Дмитрий, не проронив ни одного слова, повел Коэна по лабиринту покрытых ржавчиной проходов и коридоров к уже знакомой подсобке со швабрами. Жестами Исом показал Коэну, что ему предстоит вымыть проходы, камбуз, кают-компанию и каюты матросов, расположенные палубой выше.

Коэн яростно скреб полы, волоча больную ногу. Когда склянки возвестили о наступлении полудня, он закончил все, кроме матросских кают. Их он почистил позже и сообщил об этом Исому. Тот, встав на колено, провел по полу пальцем. Затем показал ему на иллюминаторы вдоль палубы, вонючие уборные и стены кают-компании. Эту работу Коэн закончил к обеду.

– Неплохо, – буркнул Андрей. – Исом покажет, где ты будешь спать. А завтра – снова за работу.

– Хорошо, – сказал Коэн.

Колено и плечо невыносимо ныли, но живот чуть не лопался от грубой пищи, приготовленной Дмитрием. На душе было спокойно. «Целый день я был слишком занят, чтобы вспомнить о своих страхах. Еще четырнадцать дней! Теперь ЦРУ потеряло меня. Я прорвусь, Пол». Он сидел в полудреме в сырой кают-компании, где матросы играли в карты и пили кофе. Они приглашали поиграть и его, но он никак не мог постичь суть игры. Хромая, он поднялся на верхнюю палубу.

Воздух показался ему резким и чистым после переполненной кают-компании. Чайки сопровождали судно, плывущее в стремительно надвигавшуюся темноту. Как же они голодны, если летят за нами от самого Ираклиона! Приятный запах сосны доносился из переднего трюма. Он стоял на носу корабля, держась за поручни, ветер дул ему прямо в лицо. Луны еще не было. Млечный путь четкой белой полосой опоясывал небо, на котором мягко светились звезды, отражаясь в волнистой глади искрящегося моря.

* * *

Заполненный работой быстро прошел следующий день. За обедом Андрей сказал:

– Завтра в это время будем в Алжире. Ты встретишься со своей девушкой. Она где? Коэн собрался с мыслями.

– В Марокко.

– Сердечный друг, ты нездорова, – запел Андрей. – Оставь меня, я влюблена. – Исом загоготал, глядя на Коэна, который почему-то покраснел. Андрей, мягко улыбнувшись, похлопал Коэна по руке. – Любовь – хорошая штука. Если бы все в мире любили, было бы хорошо.

– Однако это не так. И поэтому нет мира.

– На моем родном языке одно слово «мир» означает и мир-спокойствие, и мир-планету. Вселенную. Но я больше не считаю Россию своей страной. У меня турецкий паспорт. – Андрей выпустил дым. – У меня не осталось любви к России, но с миром покончит Америка. Сейчас каждый третий доллар в мире – треть всех денег – тратится на войны, на то, чтобы убивать людей. – Он ехидно улыбнулся. – Это хорошо? Теперь в любой день – раз, и начнется война, самая последняя!

– Как вы думаете, ее можно предотвратить, эту последнюю войну?

– Предотвратить? Ни за что. У мира – ив том, и в другом значении этого слова – нет никаких шансов. Коэн пожал плечами.

– Вы бы хотели вернуться?

– В Россию? Мой отец вернулся. Мы жили тогда в Стамбуле, но ему захотелось получить то, что было зарыто перед тем, как наша семья уехала из Петрограда.

– А что было зарыто?

– Моя семья была богатой до гражданской войны, у нас было поместье в березовой роще под названием «Таинственная завеса». Это слова Вяземского: «Куда бы ни проник мой взор, весь мир покрыт таинственной завесой». Но большевики сожгли его дотла.

– Он нашел, что было зарыто?

– Он так и не вернулся. Они, наверное, расстреляли его или сослали в Сибирь. В пожизненную ссылку. – Он похлопал Коэна по руке. – Так что, когда я говорил об алжирской тюрьме, я просто валял дурака. Я бы ни за что никого не отправил в тюрьму. Не говоря уж о тебе. – Он улыбнулся. – Но если будешь плохо работать, вышвырнем тебя за борт.

– Скажите мне одну вещь, – попросил Коэн, улыбнувшись в ответ.

– Какую?

– Как вы меня нашли?

– Не мы – ты нас нашел, забыл?

– Нет, я имею в виду в шлюпке?

– А, так ты сам себя выдал.

– Как?

– Как сказать schnarchen? – Андрей громко хрюкнул носом.

– Чихать?

– Нет. Schnarchen. – Он опять хрюкнул, закрыв глаза.

– Храпеть!

– Да, – рассмеялся Андрей. – Ты так громко храпел, что тебя можно было услышать на Крите.

* * *

Пока матросы играли в карты, Коэн удалился на корму и смотрел, как клиновидный кильватер, исчезая сзади, вновь появлялся на освещенной звездами волнистой поверхности моря. «Еще тринадцать дней!» Он извлек из кармана тибетскую трубку и, затолкав в нее большим пальцем щепотку гашиша, закурил, загородив огонек спиной. Дымок потянулся за оставляемым кораблем следом. Звезды качались на волнах. Корабль умиротворенно гудел, словно по-стариковски дружелюбно ворчал. Над гребешками волн на востоке появился бледный малиново-желтый ореол поднимающейся луны. Вдруг что-то грузное навалилось на поручни рядом с ним. От неожиданности он чуть не уронил трубку в море.

Исом протянул руку. Коэн дал ему трубку. Тот жестом попросил спичек, прикурил и сделал долгий выдох в темноту. Толкнув слегка Коэна плечом, он показал налево. Далеко на юге он разглядел равномерно мигавший огонек. Маяк был похож на звезду, то и дело скрывавшуюся за гребешками волн.

– Бизёрта.

Докурив трубку до конца, Исом вытряс ее, постучав о поручень. Коэн вновь набил ее, и они снова молча курили.

Исом рассмеялся. Коэн вопросительно посмотрел на него, но ответа не последовало. Исом опять начал смеяться. Он потряс головой, словно желая сказать, чтобы Коэн не обращал на него внимания.

Он хохотал все громче. Коэн убрал трубку в карман. Взрывы гортанного смеха Исома были похожи на рыдания, от которых его тело, содрогаясь, перегибалось через поручни.

Похлопав Исома по трясущемуся плечу, Коэн отошел на противоположный край палубы.

Приступ смеха затих, у мостика его не было слышно вообще, и сутулый силуэт Исома был едва различим на фоне черного поблескивающего горизонта.

Прислонившись к спасательной шлюпке, Коэн вспомнил часы, проведенные в ней. «Как много я сделал неверных шагов. Но я выжил, я доберусь до Парижа. Он когда-то был моим домом, где все было дорого сердцу – экспресс-кофе под листвой платанов в уличных кафе, красное вино и мягкий хлеб, темноглазые девочки со стройными ножками на Елисейских полях. А теперь это – смерть. И для Пола тоже. И для наших врагов».

* * *

В красноватой дымке уходящего дня Алжир встретил их громыханием барж, ревом моторов, выхлопами грузовиков, непрерывными сигналами, сиренами, свистками, гудками, звуками радио и бьющегося о камень моря. По бульварам вдоль причалов с грохотом проносились машины. Выше на холмах раскинулся мигающий огнями город с бледными фасадами, напоминавшими хаотично слепленную мозаику. С пропуском и пригоршней динаров, которые дал ему на прощанье Андрей, Коэн быстро прошел таможню, поел кус-куса в кафе со столами, накрытыми голубыми скатертями, нашел комнату и погрузился в глубокий сон.

Вдруг за окном раздался крик. Вскочив с постели, он спрятался за дверь. В коридоре стояла тишина. За покрытым паутиной окном уже занималась заря, окрашивая море всеми оттенками зеленого и пурпурного цветов. Крик повторился; дрожащий и молящий, он раздавался сверху и сзади. На улице он увидел бородатого мужчину в серой галабее, который, наклонив голову, стоял на коленях. Усмехнувшись своей недогадливости, Коэн сел на кровать, слушая, как муэдзины призывали город к первой молитве.

Почесывая голову и шаркая ногами, он направился через холл к туалету. Туалет представлял собой просто дырку в полу с белыми керамическими следами для ног по обе стороны. Мощной струёй он сбил сидящего слева от дыры таракана прямо в вонючий Стикс. «Значит, день будет удачным», – решил он.

* * *

Столик, за который он сел в кафе, стоял почти на тротуаре. За узенькой, мощенной булыжником улицей, заполненной женщинами в белых одеяниях и паранджах, ослами и тарахтящими грузовиками, город резко обрывался, словно погружаясь в море. Не без труда он отыскал маленького рыжеватого «Петра Вяземского», все еще стоявшего среди своих более крупных и ярких собратьев; кран, похожий на черного богомола, вытаскивал сосновые бревна из трюма, словно белые внутренности из живота.

«Может, меня тоже выпотрошили. Выпустили кишки. И я не замечаю, что мертв. Онемел. Смерть лишает ощущения существования, а я еще этого не лишен. Хотя я был бы не против небытия. Нет страха, почти безразличие».

«Двенадцать дней! Кораблем во Францию? Что безопаснее: торчать здесь, где меня никто не ищет, или во Франции, где я как дома, но меня будут искать?»

В оживавшем утреннем тепле, пахнущем лимонами и соляркой, с его яркой белизной и людским разноголосьем, его больше наполняло свежее и острое чувство свободы, нежели страха, раздражения или сожаления. «Я жив – и я счастлив, что живу. Даже несмотря на то, что тех, кого я любил, больше нет». Рябая старуха в лохмотьях протянула к нему свои скрюченные подагрой руки и широко улыбнулась, когда он вытащил из кармана несколько динаров. Темнокожие мальчишки гоняли по улочке старый мяч. Прихрамывая, Коэн перехватил мяч и ловко повел его по камням – мальчишки со смехом и криками побежали вдогонку. Он дал им догнать себя и вновь обвел их. Шумно восторгаясь его мастерством, мальчишки в конце концов схватили руками его за локоть, чтобы забрать у него мяч. Каково же было их разочарование, когда Коэн, морщась от боли, отошел в сторону и показал, что не собирается продолжать больше игру. Безногий мальчишка, отталкиваясь руками, катился на доске с колесами. Из-за угла вылез облезлый кот, и мальчишки, забыв про мяч, стали кидаться в него камнями – кот поспешил скрыться. Потом мальчишки переключились на голодную собаку, рывшуюся в мусоре. Она, жалобно повизгивая, тут же удрала, поджав хвост между костлявых ног. Какой-то мужчина, перевозивший холодильник на велосипеде, наклонившись, высморкался на тротуар, его перегнала красивая темноглазая женщина в прозрачной парандже. Старуха, тащившая на спине завернутые в одеяло доски, наклонилась, чтобы достать мокрую горбушку хлеба из сточной канавы.

«Другой мир. Может, здесь действительно безопаснее. Потом в Марокко, оттуда в Испанию и в Париж. Они не ждут, что я поеду этим путем. Господи, и зачем я вообще рассказал Клэр про Пола?!»

Пройдя по галдящим рынкам и узким, шириной в размах руки улочкам, увешанным выстиранным бельем и наполненным бесчисленным множеством незнакомых ему запахов специй, он выбрался на главный проспект, уходивший на запад в сторону Орана. Его согласился подвезти водитель дребезжащего, нагруженного картошкой фургончика-"пежо", который пыхтел, с трудом забираясь на первые прибрежные горы, и лихо скатывался вниз по их склонам.

Его пальцы, вцепившиеся в дверную ручку, белели от напряжения каждый раз, когда автомобиль бросало из стороны в сторону на резких поворотах узкой извилистой дороги. Он смотрел в окно без стекла на проносившийся алжирский пейзаж и невольно думал: не случится ли так, что он, не попав в лапы к своим врагам, погибнет вместе с этим водителем в дорожной аварии?

Но шофер не был похож на самоубийцу: его толстая физиономия то и дело фыркала от смеха, тело, уютно развалившись на сиденье, собралось складками, точно мешок картошки. Он говорил на примитивном французском с резким акцентом, дополняя смысл сказанного жестами, в которых, отрываясь от баранки, участвовали обе руки и голова, поворачивавшаяся вместе с туловищем в сторону слушателя. Эти манеры производили на Коэна жутковатое впечатление, особенно когда они стремительно неслись вниз по склонам. Их диалог возобновлялся лишь на подъемах, когда грохот перекатывавшихся картофелин немного сглаживал наиболее эмоциональные моменты.