Текст книги "Тайны Питтсбурга"

– Сюда, – произнес я. – Сюда.

– Ты уверен?

– Да. Пожалуйста. Все нормально. Сейчас, или я никогда не решусь на это.

– Тогда нам нужна какая-нибудь смазка.

– Скорее.

Он выбрался из кровати и стал бегать по спальне, разбрасывая газеты и роясь в ящиках, потом исчез в ванной. Я слышал, как он распахнул и захлопнул дверцы аптечки. Он выскочил голышом из дверей спальни, а я ловил топот его ног, торопливо спускающихся на первый этаж. Я лежал на скомканных простынях, бессмысленно глядя на движущиеся стрелки будильника. У меня болели бока от частого дыхания и отчаянного желания быть оттраханным. Стрелки двигались, на окне шевелилась неплотно приставленная москитная сетка. Я снова услышал шаги Артура на лестнице. Он влетел в спальню, задыхаясь, но с улыбкой, и держал в руках бутылку кукурузного масла.

– Смазка! – объявил он, и я засмеялся. Мой смех был похож на разноцветные пузыри, поднимающиеся из глубин расплавленного дегтя.

– Давай!

– Расслабься! Дай мне перевести дыхание! Поцелуй меня, – попросил он.

Было очень больно. Масло оказалось холодным и странным, но когда он сказал, что кончил, я не захотел, чтобы он останавливался. Я попросил его об этом, и он старался изо всех сил, но я заплакал. Он обнял меня, я успокоился, и мы стали снова смеяться над звуком, который, по его словам, я издал. Наши лица были близко друг к другу, но он вдруг резко сел и придвинулся еще ближе, чтобы лучше меня рассмотреть.

– У тебя идет кровь из носа, – сказал он.

Он встал, подошел к широким высоченным окнам спальни, раздвинул шторы и открыл ставни. В комнату ворвался ветер и вечерний свет, сочившийся сквозь кованую железную решетку. На пол упали тонкие прямые тени. На моей подушке были следы крови. Я встал, чтобы взять салфетку, Артур же снял наволочку и направился с ней к окну. Когда я вернулся, он стоял возле подоконника и улыбался новости, которую только что выставил на обозрение всего района.

18. Проницательность

«Каждая женщина в душе полицейский». Потом, гораздо позже, долгое время спустя после того, как то лето взорвалось и осело на землю пеплом и обрывками пестрой бумаги, я сидел в кафе в тихом курортном бретонском городке и разговаривал с парнем из Парижа, подарившим мне этот афоризм. Он пил перно, сладкое и мутноватое, горькое и умиротворяющее, и в подтверждение своей максимы поведал мне историю о детективных талантах своей бывшей невесты. Все время их помолвки он жил на третьем этаже старинного здания в Пятом округе, а на шестом этаже обреталась молодая женщина, которая все время его искушала. Она встречала его возле дверей в полупрозрачном одеянии, когда он вечером возвращался домой с работы, оставляла цветы и разноцветные ленты в его почтовом ящике, звонила по ночам и молчала в трубку. Эта особа была бедна и слегка не в себе, рассказывал он, а у него к тому времени уже имелась невеста, великолепная девушка из хорошей еврейской семьи, принадлежавшей к элите социалистов, и дело шло к свадьбе.

Он уверял, что, хотя соседка была хороша собой, целый год ему удавалось избегать ее объятий, и, разумеется, он никогда не говорил о ней своей богатой невесте. Но однажды, воскресным днем, безо всякой особенной причины он все-таки поддался. Когда все свершилось, соседка поднялась с его постели, надела платье и сандалии и побежал в соседний магазин за бутылкой вина. На лестнице она столкнулась с его невестой, которая приехала, чтобы сделать сюрприз жениху – преподнести ему дорогой подарок. Женщины обменялись короткими взглядами. Богатая невеста поднялась наверх, постучала в дверь, а когда жених открыл, влепила ему пощечину. Она запустила подарком, золоченым туалетным набором, в телевизор и ушла. Больше он никогда ее не видел.

Может быть, его мысль и не верна (хотя звучит неплохо, а это главное для афоризма), но я не успел пробыть и сорока пяти секунд в квартире Флокс, как она обнаружила что-то уличающее в моем лице, голосе, ласках – даже запахе – и обвинила в том, что я вновь проделал в два ночи. Артур потом уснул, а я, мучаясь бессонницей, пересек пустынную Пятую авеню и отправился домой по улицам, свободным от машин.

– Кто это был? – спросила она, оттолкнув меня и схватившись за спинку стула.

– Ты ее не знаешь. – У меня не было сил лгать достаточно убедительно. Она застала меня врасплох. Я мог лишь поглубже вжаться в ее старый диванчик и со страхом ждать, что она скажет дальше.

В то утро она разбудила меня телефонным звонком, и ее голос и это требование немедленно явиться к ней, после трех часов сна и чашки кофе, сказали мне: она все знает. Она стояла посреди своей незатейливой гостиной в драной серой трикотажной рубашке и шортах, сердито скрестив руки на груди, и молчала. Потом начала плакать.

– Прости меня, – пробормотал я, понурясь, в рубашку. – Это ничего не значит. Это ошибка. Мне было так плохо и одиноко, а потом я случайно встретил… девушку, с которой был знаком раньше.

– Клер? – всхлипнула Флокс.

Я посмотрел на нее. Это предположение вызвало у меня невольную улыбку или намек на нее.

– Нет, боже упаси! Глупость какая. Послушай, Флокс!

Она подошла ко мне. Я усадил ее к себе на колени и прижался щекой к драному, неровному, мягкому трикотажу. Утешения надо искать у рубашечной ткани.

– Пожалуйста, Флокс, ты должна простить меня. Ты должна. Я не испытываю никаких чувств к той женщине. Совершенно.

Она резко повернулась ко мне, озлобленная и снедаемая любопытством. У нее были красные глаза.

– Как она выглядит?

– Блондинка. Светловолосая и холодная.

– Такая же светловолосая и холодная, как Артур?

– Что ты хочешь этим сказать?

Она обхватила мою шею руками и сказала, что сама не знает. Она говорила, что я могу все ей рассказать, что она поверит каждому моему слову. Она то плакала, то затихала, и так весь день. Это было сложное, неторопливое и очень нежное воскресенье. Наши чувства, слова и поступки были очень тактичны и теплы. После обеда пошел дождь. Мы, полуодетые, забрались на крышу и стояли в лужах босиком. Нашим ногам было тепло на битуме даже под холодной водой. По всему району разносился клекот и дребезжание водосточных труб, и мы слышали, как расплескиваются полотнища воды, взметнувшиеся из-под колес автомобилей. Я курил под дождем, и это были самые вкусные сигареты в моей жизни. Я смотрел на грустное круглое лицо Флокс и ее мокрые ресницы. Вернувшись в дом, мы высушили друг другу волосы и стали есть пластиковыми вилками из пластиковых пищевых контейнеров. За день до этого Флокс купила бутылочку жидкого мыла и соломинку, и мы наполнили воздух ее спальни мыльными пузырями и тихими влажными звуками, с которыми лопается радужная пленка. В тот вечер я ее и сфотографировал. Еще я решил, что не буду встречаться с Артуром целую неделю.

Когда следующим утром я пришел на работу, Эд Лавелла пробивал чек на пятьдесят семь долларов за огромную стопку книг и журналов, а мой отец протягивал ему стодолларовую купюру. Отец был в строгом голубом костюме и приглушенных тонов галстуке. Лицо его носило то замкнутое, непроницаемое выражение, которое оно всегда принимало в десять часов утра, если отцу предстоял долгий рабочий день. Я знал, что он презирает «Бордуок» и пришел сюда поговорить со мной. Однако, едва взглянув друг на друга, мы поняли, что время для этого выбрано неподходящее. Отца ждала работа, и ему не хотелось, чтобы дикие сыновние речи весь день звенели в ушах. А я был бы подавлен необходимостью вымаливать прощение или внимание у него, такого холодного и сдержанного, у всех на виду. Вот мы и стояли у отдела бестселлеров, неспособные говорить. От него пахло лосьоном после бритья. В конце концов он пригласил меня на обед и в кино в среду вечером, сунул мне двадцать долларов и ушел. И только в обед я заметил, что все еще держу в руке свернутые трубочкой деньги. Я заказал у флориста букет из дюжины роз и отправил его Флокс в библиотеку. Выходя от флориста, я столкнулся с Артуром. Он только что подстригся, очень коротко, лишь один старомодно длинный локон падал ему на лоб и закрывал левую бровь. Он выглядел эксцентрично, по-мальчишечьи и весело.

– Ты жив, – сказал он.

Мимо нас прошли женщины, неся в руках сэндвичи и мороженое в рожках, переговариваясь с полными ртами. После вчерашнего дождя установилась сухая приятная погода, и на сияющую Форбс-авеню высыпали медсестры и секретарши, наконец обретшие свободу от кондиционеров и ламп дневного света. Я рассмеялся оттого, что воздух, казалось, был полон их голосами.

– Ты обедал? – спросил он. – Пойдем сядем возле юридического факультета.

Да, я помнил о своем решении. До последнего.

– Конечно, – согласился я и дунул ему в лицо. Локон приподнялся и на мгновение открыл такую знакомую желтую дугу его брови.

В тот день я позвонил Флокс на работу и солгал. Сказал ей, что собираюсь пообедать с отцом и сегодняшний вечер будет отдан священным сыновним обязанностям. Разумеется, я ни словом не обмолвился о последней встрече с отцом. Придумав эту ложь, я понял, что завтра она потянет за собой новую ложь. И что в среду, когда отец выскажет, что думает о Флокс на самом деле, – а он это непременно сделает, если я решусь встретиться с ним, – мне придется выкручиваться снова. Однако первая ложь, с которой все начинается, всегда дается тяжелее всего, с душевным трепетом и тяжелым сердцем. Ее голос не выражал ни разочарования, ни ревности.

– Только что принесли цветы, – сказала она. – Ты просто чудо.

После работы мы отправились к лестнице за Музеем изобразительных искусств, на которой обедали почти два месяца назад. Мы хотели прогуляться, но еще не решили, где и как проведем остаток вечера. Я предложил отправиться в Потерянный Район. Мы облокотились на поручни и стали смотреть вниз. Внешне Артур выглядел спокойным, но я заметил, что от него исходит волна нервозности или возбуждения; его пальцы так и барабанили по поручням. Внизу, в Потерянном Районе, готовили ужин на гриле. Ароматный дым поднимался клочковатыми фонтанами. В сухом кустарнике вокруг нас стрекотали сверчки. Артур засмеялся. Небо было ненатурального цвета, переходящего из розово-красного в оранжевый.

– Мы с Кливлендом как-то раз туда спускались, – сказал он. – Это было в тот день, когда он рассказал мне, чем занимается. Мы сели на его мотоцикл, поехали вдоль свалки, мимо двух Дьявольских Псов и попытались попасть в глубь района. Представляешь, у нас ничего не получилось! Вот была потеха! То есть мы могли бы туда попасть, только Кливленд не захотел. Там было полно ребятишек, на улицах валялись велосипеды и машинки. Он заглушил двигатель, и мы просто сидели и смотрели на них. Наверное, Кливленду хотелось за ними понаблюдать. Я хочу есть. Где будем ужинать?

– На этот раз выбирать буду я.

– Ну уж нет. По-моему, сейчас моя очередь, – возразил он. – Между нами, выбираешь у нас всегда ты.

– Тогда решай ты.

– Китайская кухня.

– Отлично.

И мы пошли. Еда была коричневой, скользкой и жутко острой. Мы проклинали суп, напоминавший жидкое пламя, но доели все до последней ложки. Орехи кешью в блюде из курицы напоминали тихие умиротворенные островки в океане перца. Мои губы отекли и горели. Мы пили стакан за стаканом ледяную воду и опустошили три чайника чаю. Я подбирал тоненькие зерна риса палочками. Артур ел вилкой, смешивая рис с озерами соуса. Ужин поглощал все наше внимание. Мы практически не разговаривали.

Выкурив по сигарете и дважды прочитав предсказания из печенья (кстати, в моем было сказано: «Слабо натянутая струна поет дольше»), мы вышли на улицу. Было семь часов. Я повернул было налево, но Артур сказал: «Нет!» – и повернул направо. Там, на углу Этвуд и Луис, стояла Флокс, уперев руки в бока. Она резко развернулась и пошла прочь. Я кинулся следом, окликая ее по имени. Только на авеню я поймал ее за локоть.

– Эй! – Это было единственное, что пришло мне на ум.

Мы долго смотрели друг на друга. Она не плакала.

– Какая же я дура, – произнесла она. – Полная дура. Идиотка. Ничего не говори. Заткнись. Возвращайся, откуда пришел. Дура.

Мы повернулись в сторону Артура, который как раз подходил к нам. Он старался выглядеть серьезным, но это было напускное: я заметил, как блестят и смеются его глаза.

– Я ненавижу вас обоих, – прошептала она.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

Вместо ответа она уставилась на подошедшего Артура. Так они и смотрели друг на друга: Флокс – зло, Артур – уклончиво, переводя взгляд с нее на асфальт у своих ботинок и обратно.

– Я тут подумал, а не купить ли мне лаймового шербета, – нашелся он наконец.

– Неплохая мысль, – подхватил я. – Пойдемте вместе и купим лаймового шербета.

– Нет! – воскликнула Флокс. – Я никуда не пойду с тобой, Артур. – Она выпрямилась и расправила плечи. Ее глаза горели высокомерием, достойным Вивьен Ли. – Арт, пожалуйста, пойдем со мной. Я не буду повторять этой своей просьбы дважды.

Я посмотрел на Артура, который холодно пожал плечами.

– Ладно, ладно, – пробормотал я. Люди на тротуаре оборачивались на нас. – Хватит. Прекратите. Ясно? Мы ведь можем все это прекратить? Договорились? Давайте разберемся в этом раз и навсегда. – Я удивился тому, что еще могу говорить. И повернулся к Артуру: – Артур, я люблю Флокс. – Потом я повернулся к Флокс: – Флокс, я люблю Артура. Нам придется научиться жить вместе. Мы сможем.

– Чушь, – бросила Флокс, сверкнув зубами.

– Она права, – согласился Артур.

– Я ненавижу тебя, Артур Леконт, – заявила она и развернулась. Она была атавистична и восхитительна в гневе. Растопыренные пальцы, горящие щеки… – Я никогда тебе этого не прощу.

– Ты еще будешь меня благодарить.

– О чем идет речь? – спросил я.

– Арт, пойдем со мной.

– Валяй, – обронил Артур.

– Я позвоню тебе.

– Да ладно! – отмахнулся Артур. – Чего уж. Не стоит беспокоиться.

Мы с Флокс пошли прочь, молча, не разбирая пути. Смеркалось. Громада «Храма знаний» разбрасывала вокруг себя мощные снопы лучей. Это было похоже на эмблему киностудии «Двадцатый век – Фокс». Я взял Флокс за руку, но она постепенно высвободила пальцы, и мы шли, разделенные ветром.

– Он что, сказал тебе, что мы сегодня ужинаем вместе?

– Почему ты мне солгал?

Она взяла меня за руку, приподняла ее, потом отбросила в сторону, как пустую бутылку.

– Почему?

– Как ты узнала?

– Просто знала, и все, – отрезала она.

– Тебе сказал Артур.

– Неужели ты считаешь меня дурочкой? – Она забежала на несколько шагов вперед и повернулась ко мне, волосы ее разметало в разные стороны.

Мы дошли до моста Шинли-Парк, гудевшего под колесами машин. Здание Фабрики по Производству Облаков выделялось на фоне неба чернильно-черным силуэтом.

– Мне не нужно было подсказок Артура. Я все поняла, когда получила розы.

– Я купил розы…

– Да ладно, проехали, – скривилась она. – Я не хочу ничего слышать. Ты все равно обманешь меня. Глупый врунишка. – Она отвернулась.

– …еще до того, как узнал, что буду ужинать с Артуром. – Каждый раз, когда я упоминал имя Артура, в памяти всплывали его слова: «Не стоит беспокоиться» – и мне становилось плохо. Мне казалось, что я заглядываю в пропасть. Теперь нее, когда Флокс уходила прочь, по другую сторону от меня земля дала еще одну трещину и разверзлась прямо на моих глазах. Я представил, что через секунду у меня не останется опоры под ногами, и впервые в жизни мне понадобились крылья, которых нет ни у кого из нас. Когда Флокс, поглощенная тьмой на мосту, перешла его, фигура ее вновь промелькнула в потоке фонарного света. Юбка, шарф и белые ноги. Потом вокруг нее сомкнулся парк.

19. Великий Пи

– Бехштейн.

Темнота.

– Бехштейн.

Свет.

– Бехштейн.

– Привет. Что… ох…

Заполнив дверной проем, из хаоса кровавого сумрака возник огромный силуэт мужчины, державшего руки на бедрах. Когда он поднял черную руку, красные лучи двинулись вокруг нее, как лопасти вентилятора.

– Господи! – Я моргнул и приподнялся на локте. – Слава богу, это не кадр из фильма Серджио Леоне.

– Бах!

– Кажется, я уснул. Который час?

– Ночь на дворе, – сказал Кливленд. Он подошел ближе и уселся на подлокотник дивана возле моих ног. Из кармана его куртки торчал край книги в бумажной обложке. В руках он держал белый конверт. – Посмотри-ка, ты весь вспотел, – добавил он. Широко и сипло вздохнув, он откинулся назад, к стене, и похлопал себя по толстому животу. – Что у тебя есть пожрать?

Я развернулся и сел. В ушах у меня зазвенел смех Артура, и я понял, что видел его во сне.

– Наверное, найдется что-нибудь для сэндвича с сыром, – сообразил я. Потом встал и заковылял к холодильнику. Я с трудом стоял на ногах. Все тело болело. – А может, еще завалялась пара оливок.

– Оливки? Замечательно. – Он прикурил сигарету. – Болеешь?

– Не думаю. Нет. – Ханна, девчушка, живущая по соседству, снова разучивала «К Элизе». В моих похотливых видениях тоже звучала фортепьянная музыка. – Сейчас сделаю тебе сэндвич. Э… чем занимаешься?

Я выбрался на кухню и достал все необходимое из холодильника. Из него повеяло приятной прохладой.

– Да всяким разным. Боюсь, делами Пуна. Бех-штейн, это лежало возле твоей двери, – сообщил Кливленд, вваливаясь на кухню следом за мной. Он протянул мне конверт, на который я обратил внимание с самого начала. На нем детским почерком Флокс было написано мое имя. Больше ничего – ни штампа, ни адреса. Сердце мое вдруг бешено дернулось – скачок и падение. Что-то в этом роде.

– А, это от Флокс, – пробормотал я. – Ну да… – Да…

– Ну…

– Да. – Он ухмыльнулся. – Черт тебя возьми, Бехштейн, ты собираешься его читать?

– Да, конечно. В смысле, почему бы нет? Ты не будешь возражать… – промямлил я, указывая на недоделанный сэндвич.

– Конечно. Так, что тут у нас? А, хлеб, замечательно. Великолепно. Что, только горбушки? Ладно, и так хорошо. Люблю горбушки. Хлеб и сыр, оранжевый американский сыр – замечательно, то, что нужно. А ты минималист, я смотрю. Валяй читай. – Он отвернулся от меня и сосредоточил внимание на еде.

Я вышел из кухни с конвертом в руках, стараясь не гадать, что там может быть внутри, открыл его и вынул письмо на двух страницах. Оно было написано от руки темно-фиолетовыми чернилами на светло-фиолетовой почтовой бумаге с ее монограммой PLU. «Прошедшее время от plaire[51]51
  Нравиться (фр.).


[Закрыть]», – любила говорить она. Ее второе имя было Урсула.[52]52
  В монограмме первая буква второго имени героини стоит после первой буквы фамилии: Phlox Lombardi Ursula (Флокс Ломбарда Урсула).


[Закрыть] Пару мгновений, прежде чем я взял себя в руки, глаза слепо скользили по бумаге, и слова «секс», «мать» и «ужасный» зацепили мой взгляд, как жалкие узники колючего нагромождения абзацев. Я заставил себя вернуться к началу.

Арт, я никогда не писала тебе и сейчас чувствую себя странно. Я думаю, мне будет трудно писать тебе, и стараюсь разобраться почему. Может, потому, что я знаю, как ты умен, и не хочу, чтобы ты читал написанное мной – ты можешь отнестись к нему слишком уж критически. А может, и потому еще, что я чувствую себя напыщенной и скованной, когда пытаюсь выразить свои мысли и чувства на бумаге. Я боюсь, что выстрою слишком длинную фразу или неверно употреблю слово. И мне мешает еще одно: раньше все, что я хотела сказать тебе, я могла сказать прямо в лицо. Ведь так и должно быть, правда? В писании писем есть что-то неестественное. Тем не менее я должна тебе кое-что сказать, и, поскольку я больше не увижусь с тобой, мне остается сделать это в письме.

Ты, наверное, думаешь, что я злюсь на тебя, и ты прав. Я в ярости. Так со мной еще никто не поступал. Разное было, но чтобы так странно и ужасно… Арт, я была так близка тебе, мы занимались сексом так страстно и говорили друг с другом так откровенно, как только могут это делать мужчина и женщина. Ты должен знать, что нынешние твои поступки вызывают во мне глубокое отвращение.

В моей памяти все время всплывает миллион песен «Супримс» (и не смей считать это глупостью!). «Остановись во имя любви» и тому подобное. Арт, как ты можешь заниматься сексом с мужчиной? Я знаю, что ты спал с Артуром уже потому, что я знаю Артура. Он не может без секса. Как-то он сказал, что умрет, если его тела не будут касаться мужские руки. Я точно помню это его высказывание.

Ах, как ты мог? Это так неестественно! Так неправильно, если вдуматься. Я хочу сказать: вдуматься по-настоящему, все взвесить. Разве это не нелепость? Во всем мире существует только одно место для твоего пениса, и оно внутри меня. Впрочем, это сейчас уже неважно. Я давно уже поняла, что ты каким-то образом зациклен на своей матери, но не думала, что это может быть настолько серьезно. Поверь моим словам, Арт, потому что ты мне глубоко небезразличен. Тебе скоро понадобится помощь, и еще как (опытного психиатра).

Я все еще люблю тебя, но видеть больше не смогу. Ты говоришь, что любишь меня, но, пока ты встречаешься с Артуром, это не может быть правдой. Ты даже не понимаешь, как это меня расстраивает. Ты должен знать (уверена, что говорила тебе), что я не в первый раз влюбляюсь в слабого мужчину, который в итоге оказывается гомосексуалистом. Это ужасно. Ты тратишь уйму времени, стараясь защитить – не ревновать, нет, а уберечь – любимого мужчину от посягательств других женщин, чьи притязания, в конце концов, нормальны, а сюрпризы подкрадываются со спины. Это хуже всего.

Не звони мне больше, дорогой. Я люблю тебя. Надеюсь, что ты найдешь свое счастье. Прости за письмо. Я никогда не смогла бы сказать тебе это лично. Так будет легче. Позвони как-нибудь позже, может через пару лет. Когда все пройдет.

ФЛОКС

– Пошли посидим на крыльце, – предложил Кливленд, показывая в сторону двери указательным пальцем, на который была надета оливка без косточки. Кусок сыра в его сэндвиче толщиной был не меньше дюйма. – Тебе, похоже, не повредит свежий воздух, Бехштейн. По твоему виду не скажешь, что ты здоров.

– А? Да нет, нет. Так просто.

– А, ну раз просто, тогда другое дело.

– У меня выдался чертовски плохой вечер.

Мы сели на потрескавшиеся ступени, и я всерьез задумался, не болен ли в самом деле. Было уже почти восемь вечера. Я смутно помнил, как проснулся этим утром, как выходил в гостиную и ложился на диван. Похоже, я проспал семнадцать часов. Кливленд достал из кармана книгу и бросил ее мне на колени. Это было дешевое издание Эдгара По, побывавшее в разных руках, с изображением черепа и летучей мыши на обложке.

– «Десять новелл ужаса», – прочитал я вслух.

– Я тут перечитываю великого Пи, – произнес он, набив полный рот сыра. – Когда-то я от него тащился. А еще я думал, что в прошлой жизни был им. – Он приподнял гладкую челку, чтобы продемонстрировать мне мраморно-бледное чело По. – Ф-фух! Вот что я тебе скажу, Бехштейн, – начал он, подцепляя пальцем еще одну оливку и мастерски выстреливая ею прямо себе в рот. – Дьявольский Карл Пуники оказался путевым мужиком. Смеется он, правда, натужно, и денег тратит многовато, и по спине меня треплет слишком часто, но работать с ним можно.

– Как работать?

– Боюсь тебе сказать.

– Ох.

– Так что ты натворил прошлой ночью? – спросил он, кося глазом на помятое письмо в моих руках.

Я посмотрел на него. Он бормотал и жевал одновременно, не останавливаясь, чтобы проглотить пищу. Мне показалось, что он под кайфом. Обычная сосудистая сеточка на его лице, под глазами и на носу, стала еще заметнее. Розовые глазные белки, грязные волосы. С одной стороны, мне очень хотелось все ему рассказать, но меня останавливала его отстраненность от событий, его совместные делишки с Карлом Пуники, которые были явно хуже того, что он делал для Фрэнки Бризи. К тому же я боялся, что он станет надо мной смеяться или, того хуже, разозлится. Действительно, что же я натворил прошлой ночью!

– Да, я под кайфом и пью весь день напролет. Я с трудом держусь на ногах, – буркнул он. – Ясно?

– Так ты пришел потому, что в твоем холодильнике закончилась еда?

– Точно.

– А…

– Дурило. Я не поэтому пришел. Я пришел пообщаться.

– Правда?

– Конечно. – Он протянул руку и похлопал меня по бедру. Потом выдернул письмо из моих вялых пальцев. – Плохие новости?

– Не знаю. Все так запуталось.

– Можно?

– Нет. Брось, Кливленд. – Я потянулся за письмом, но Кливленд поднял листки над головой, так что мне их было не достать. – Не может быть, чтобы ты работал на этого урода Пуники. Мне нехорошо, да и тебе не лучше…

– Я в порядке. Послушай, Бехштейн, ты расстроен, у тебя что-то случилось. На, держи. – Он протянул мне письмо, похлопав им по моему колену. – Может, расскажешь хотя бы часть того, что там понаписано?

Маленькая соседка снова и снова играла Бетховена. Лицо Кливленда приняло очень искреннее, хотя и утомленное выражение. От привычной насмешливости остался лишь легкий след.

– Это письмо с требованием выкупа, так? Она взяла саму себя в заложницы. «Дорогой Арт», – проговорил он, закусив губу словно бы в задумчивости и закатывая глаза. – Э… «Оставь Артура в немаркированном бумажном пакете в камере хранения на станции Грейхаунд, ячейка тридцать восемь, или мы никогда больше не встретимся». Так?

– А-а, держи! – решился я.

Он читал фиолетовое послание Флокс очень медленно, будто бы не понимал, о чем там речь, а я прислушивался к музыке за стеной и смотрел на тонкую серебристую пушинку; которая прилипла к паутине и крутилась на ветру, как колесо на конце крохотной привязи. Я ждал, когда Кливленд скомкает письмо и бросит его на землю или вскочит, плюнет мне на голову и, как все остальные, покинет мою жизнь навсегда. Я все испортил.

Через пару минут Кливленд поднял свою огромную башку и, ухмыльнувшись, посмотрел на меня.

– Ах ты распутник!

Я хмыкнул, хотя это больше походило на всхлипывание.

– Брось, крошка. Она это не всерьез. Тут все сплошная чепуха. То она говорит, что с ней никто так не поступал, то жалуется, что это происходит с ней все время. На нервах просто играет.

– Она не хочет меня видеть, и не захочет никогда.

– Фигня. – Он небрежно сложил письмо и сунул обратно в растерзанный конверт. – Внешне кажется, что она с тобой порвала, но на самом деле она просто объявляет тебе хренов ультиматум. Обычное дело. «Ты меня больше никогда не увидишь. Никогда. Если только…» Джейн все время шлет мне такие письма. Регулярно. Расслабься. Если хочешь, позвони ей сегодня, – закончил он, собирая сырные крошки, упавшие на куртку. – Если!

Мы еще немного посидели, избегая разговора об Артуре.

– Кливленд, – начал я наконец.

– Ну, в общем, я не удивлен.

– Не удивлен?

– Это должно было произойти. А она забавно загнула в письме – про то, что сюрприз подбирается «со спины». Ха-ха! Эх ты, Бехштейн, дурень. Чего ревешь? Хватит, прекрати. Ненавижу слезы. Рассказывай, что там случилось.

И я очень коротко описал ему события предыдущего вечера.

– Он сказал, чтобы я больше не беспокоился на его счет.

Кливленд усмехнулся:

– К этому заявлению тоже пристегнуто большое «если». Они просто оба пошли ва-банк. Хватит реветь. Черт возьми! – Он полез в карман куртки и достал скомканную и разлохматившуюся бумажную салфетку. – На. Черт! Никого ты не потерял. Тебе только придется выбирать, один или другой. Ты готов?

– Да, наверное. – Я почувствовал облегчение. Голова начала проясняться, даже боль утихла. И все это под тяжестью грубоватого внимания Кливленда. – Спасибо, – сказал я. – Прости. Я еще расстроился, когда ты сказал, что работаешь на Пуники.

– Я работаю вместе с ним, Бехштейн. У нас с Дьявольским Пуном есть особая договоренность. И плакать тут не о чем, боже упаси. Меня посвящают в одну из самых древних и уважаемых профессий. Я учусь кое-чему очень полезному. Ладно, давай отвлекись на минутку и послушай.

– Знаю, знаю, забудь Артура навсегда и звони Флокс…

– Ты можешь оказаться в объятиях Флокс или Дайаны Росс, если захочешь, в течение часа. Правда. Только сдается мне, в этом случае тебе придется действительно забыть об Артуре. Или наоборот.

Он снова взял в руки конверт и стал задумчиво похлопывать им по тыльной стороне руки.

– Так кого ты любишь? Флокс или Артура? Я хочу сказать, кого ты любишь больше?

– Не знаю. Обоих люблю одинаково, – рассеянно произнес я.

– Ответ неверный, – покачал головой Кливленд. – Попробуй еще раз.

Я понял, что он прав. Мои чувства к Флокс, которые я привык считать любовью, отличались от той любви, что я питал к Артуру. Я подумал о ее чистом широком лбе, о ворохе немыслимых юбок в шкафу, об ароматах ее спальни, а когда эти мысли не приблизили меня к решению, обратился мыслями к ее нежности и заботливости, к тому, как открыто и верно она любит меня. Мне подумалось, что я не должен бы вот так ломать голову. Между мной и Флокс стояло нечто (может быть, я сам), что превращало любовь к ней в постоянное, непрекращающееся усилие. Флокс для меня была объемистым собранием маленьких ярких деталей, которые я тщился удержать в уме, в определенном порядке, постоянно повторяя некий перечень, потому что стоило мне забыть какую-то мелочь, улыбку или выражение, как весь образ рассыпался на части. Я выучил свою девушку наизусть.

А возможно, я, да и Кливленд, был слишком самонадеян, считая, что Флокс позволит мне вернуться. Возможно, она говорила о разрыве потому, что это и был разрыв.

– Кливленд, а ты правда спокойно смотришь на та…

– На что?

– Ну, на то, что я… что я, возможно…

– Педик? – Он положил письмо на книгу По и встал, потягиваясь, раскинув руки так широко, будто собирался обнять весь надвигающийся вечер. Одновременно он умудрился зычно рыгнуть и испортить воздух. – Ого! Вот так потянешься ненароком и взорвешься!

– Ха!

– Педик, как мой лучший друг? Как мой отец?

– Э…

– На самом деле, Бехштейн, я не считаю тебя педиком. В моем извращенном представлении ты просто валяешь дурака из-за этой гормональной свистопляски. Валяй, тебе будет полезно отдохнуть от Жрицы Злой Любви. Позвони ей, как там она сама пишет, «когда все пройдет».

Я запротестовал, утверждая, что в действительности все гораздо серьезнее, чем ему кажется. Я хотел объяснить, что чувствовал к Артуру, но вспомнил, как он недавно вяло изъяснялся в любви к Джейн, и промолчал. Он встал передо мной, спустившись на несколько ступеней, и я почти не видел его лица в сгустившихся сумерках.

– А чем ты занимался прошлой ночью? – спросил я, ожидая услышать очередную историю о возлияниях и безудержном веселье.

– Вчера ночью, – проговорил он, наблюдая, как горизонт наливается пурпуром, – я научился отключать систему сигнализации.

– Боже!

– Правда, здорово?

– Нет! На хрена?

– Так, для общего развития. А ты-то сам как думаешь? Для того чтобы проникать в дома. Пуну принадлежит пять ювелирных магазинов в Мон-Вэлли.

– Он же скупщик краденого.

– Причем самый крутой, Бехштейн.

– И ты собираешься для него воровать. – Я встал.

– Точно, и еще как. Кроме шуток, я буду как Кэри Грант в «Поймать вора».

Я бросился бежать прочь от своей квартиры, проскочил мимо него и, уже одолев половину ступенек, обернулся к Кливленду, который высился неясной тенью в свете, лившемся из далекого окна.