Текст книги "Тайны Питтсбурга"

13. Розовые глаза

В это время Артур проживал в роскошном доме богатой супружеской пары в Шейдисайд. Это было уже третье по счету его обиталище за лето. После расставания с домом Беллвезеров он провел десять «восхитительно грешных» дней в маленькой симпатичной квартирке с круглым окном-розеткой в Шейдисайд. Мне довелось бросить взгляд из этого окошка в одно сумасшедшее воскресенье, когда я заезжал к Артуру. С переездом в третью обитель Артур продолжил восхождение по лестнице Жилищного Престижа. Состоятельная молодая чета, знакомые чьих-то знакомых, уехала на весь июль в Скандинавию. Жену я часто наблюдал по телевизору: она вела прогноз погоды, и теперь меня охватывало странное чувство, когда я видел перед собой открытку Максфилда Пэрриша,[41]41
  Максфилд Фредерик. Пэрриш (1870–1966) – американский художник. Иллюстрировал «Тысячу и одну ночь», «Сказки матушки Гусыни» и др. Автор плакатов, журнальных обложек и календарей.


[Закрыть] висевшую в рамке над ее туалетным столиком, или надевал одну из роскошных светлых рубашек ее мужа, или просто думал, что вот я валяюсь на ковре в гостиной женщины, которую видел на экране в окружении бумажных молний и грозовых туч.

Артур выиграл битву с «мелкими адскими тварями», но теперь там, где отрастали сбритые волосы, кожа зудела, из-за чего он не мог усидеть на месте дольше одной минуты.

На следующее утро после того, как мы с Флокс пропустили выступление Эллы Фицджералд, я зашел к себе домой, чтобы переодеться в чистое перед работой. Пока я возился с дверным замком, зазвонил телефон. Почтовый ящик был забит, и большая часть корреспонденции, по первому впечатлению, представляла собой фантастически выгодные предложения о покупке говядины, шлангов для поливки и прессованного угля. В квартире было душно и пусто, телефонный звонок в ней раздавался как-то жалобно и одиноко, будто на него никто не отвечал уже несколько дней. Звонил Артур.

– Привет, – сказал я. – Нет, я только что вошел.

– Я звоню для того, чтобы извиниться.

– А… Ну ладно. – Я не мог придумать, что еще сказать. Процедура принятия извинений всегда была для меня простой и сложной одновременно.

– Я был очень груб и ненавижу себя за это.

– Э…

– Слушай, мы можем сегодня встретиться?

– Вряд ли. То есть не знаю. – В его голосе звучала непривычная теплота, нотки искренности. – Ладно, может быть, сегодня, в конце дня. Наверное, нам нужно будет поговорить обо всем этом?

– Я сегодня дома. Позвони мне после работы. Да, и, Арт…

– Да?

– Желаю тебе счастливого дня.

Не только «Бордуок» страдал от проклятия, которым стала для него необходимость продавать книги. Казалось, все помещение попало под его страшное действие. Этим летом целые дни были потеряны для бизнеса, из-за того что приходилось устранять последствия очередного несчастья. То в подвале прорвало трубу, так что вода залила книги и повсюду потом воняло мокрой бумагой; то вышел из строя кондиционер; то какие-то вандалы разнесли витрину. В этот же день у нас случился пожар. Возгорание, возникшее из-за сигареты будущего медика, было небольшим, но Валери закрыла слегка закопченный магазин и отправила нас всех по домам.

Итак, ясным жарким утром понедельника я решил прогуляться до Дома Предсказательницы Погоды. В этот день в восточной части Питтсбурга по неизвестной причине почти возле каждого здания стояли прицепы для плавления битума, а на крышах копошились рабочие. Зной и запах разогретой смолы делал летний день еще жарче. На углу Сент-Джеймс мимо меня проехала зеленая «ауди» с откидным верхом и, взвизгнув тормозами, остановилась неподалеку. Темнокожий водитель, широкая улыбка. Мохаммед! Я подошел, и мы пожали друг другу руки. Я поприветствовал его, спросил, как дела, куда и откуда он едет. Мохаммед попотчевал меня длинной байкой о том, что его ждут в суде, разбирающем дела о нарушении правил дорожного движения, и что его сестра сходит с ума по Чарльзу Бронсону, и что второе каким-то образом связано с первым. Время от времени он нажимал на педаль газа, желая акцентировать самые важные моменты.

– В каком настроении сегодня пребывает Артур? – спросил я, когда мы пожали руки на прощанье.

– В ужасном. Будто с цепи сорвался, – ответил он, и машина тронулась.

То ли Мохаммед не разбирался в настроениях Артура, то ли состояние духа последнего кардинально переменилось сразу же после отъезда араба, либо Артур просто обрадовался моему неожиданному приезду, – во всяком случае, открыв дверь, он одарил меня той озорной и искренней улыбкой, которая изредка доставалась только Кливленду. Я был тронут.

– Прекрасно. Входи, входи, – сказал он. – Славная рубашка. Славные брюки. Славные ботинки.

Мы оба были одеты в синие хлопчатобумажные брюки, белые рубашки и коричневые мокасины. Только я, в отличие от него, побрился. Ни один из нас не сказал ни слова о Мохаммеде.

Он проводил меня в светлую неуютную гостиную. Судя по всему, дизайнер попытался создать иллюзию того, что дом, опережая время, существует в далеком будущем, в серых и пустых годах, последовавших за исчезновением с лица планеты мягкой мебели и подушек. Я сел на сооружение из трех широких штырей, между которыми был натянут кусок холста, стараясь не отклоняться назад.

– На улице так же хорошо, как кажется отсюда? Да? Нам надо пойти прогуляться, – решил он, развернулся на каблуках и вышел из комнаты. – Кофе хочешь?

– Да. Пожалуйста. Знаешь, почему я сегодня не на работе? – прокричал я ему вдогонку.

– Почему? Неужели уволился?

Я услышал звук льющейся жидкости, потом звяканье ложки о чашку.

– Точно, уволился. Шутка. У нас был пожар.

– Да что ты? И что случилось?

– Одна из книг Джонатана Свифта – кажется, это были «Приключения Гулливера» – в конце концов не вынесла унизительного пребывания в «Бордуок» и вспыхнула негодующим пламенем.

– Понятно.

– Пожар, правда, был небольшой.

Артур вернулся с двумя маленькими чашками.

– Откуда ты знаешь, что это был Свифт? А вдруг зачинщиком оказался «451 градус по Фаренгейту»? – Он аккуратно присел на вторую немыслимую треногу, делая вид, что не ощущает ни малейшего неудобства, и поглядывая с насмешливым высокомерием.

– За новорожденный стиль двадцать пятого века! – провозгласил я. – Ха-ха. – Я нервничал. Разговор шел ни о чем.

– Все предельно лаконично, правда? У тебя покурить есть?

Я дал ему сигарету и зажигалку, мои руки дрожали. Так мы и сидели, разглядывая кремовые стены. Я решил, что, по правде, не хочу разговаривать о Флокс, но слушать его извинения было очень приятно, и я не отказался бы услышать их снова.

– Ну что, – наконец произнес он, и эти слова, казалось, выплыли из его рта вместе с колечком дыма. – Хочешь прогуляться? Мы можем пройтись по Чатему.

– Конечно, – согласился я и поднялся, вернее, свалился со своего сиденья. – Слушай, как называется такая мебель? – Я допил остаток тепловатого и кислого кофе.

– Это называется «мебель будущего», сынок, – изрек он. – Для позвоночника завтрашнего дня.

Он запер за нами дверь, и мы вышли в пахучий славный день. Наш путь лежал в сторону Чатем-колледжа, который тут же напомнил мне о вечеринке, куда мы отправились в вечер нашего знакомства, о коротком откровении у дверей дома Ри-ри, обо всех смуглокожих женщинах, от которых я отказался в июне, уже таком далеком, ради Флокс. На секунду или две я умолк, размышляя. Артур снова продемонстрировал свое сверхъестественное чутье.

– Мы могли бы зайти к Рири, – предложил он. – Она все время спрашивает о тебе, когда мы встречаемся. Она сказала, что ты очень милый.

Его тон, эти чуть заметные интонации сводника напомнили мне еще одну картину того вечера, которую я почему-то до сих пор не вспоминал: как изменилось его лицо, когда мы ехали в машине, это «ага!» в его глазах, когда я спросил о Флокс.

– Артур, ты?… Почему ты?…

– Что?

– Ничего. Не обращай внимания.

– Ладно. Боже мой, чем это так воняет? – Мы оба наблюдали за его ногами, вышагивающими вдоль раскаленного тротуара. – Как там Флокс?

– Флокс? Я просто люблю ее, Артур, и…

– О, хватит! Остановись!

– Остановись? Ну вот, опять. Я не понимаю. Нет, нам надо об этом поговорить. Я люблю ее, и люблю потому, что хочу ее любить, но мне никак не избавиться от ощущения, что мы с ней вместе благодаря тебе. Только вот не разберусь, почему у меня возникает такое чувство. Прямо алгебра какая-то. Я не успеваю ухватить мысль. Время от времени все-таки наступают просветления, и я осознаю, что за всем этим стоишь ты. Каким-то образом. И если это правда, то я не понимаю, как ты можешь говорить вещи, какие только что сказал. Или зачем говоришь то, что сказал вчера.

Снова повисло долгое молчание, которое сопровождало нас по Пятой авеню и по крутой дороге, ведущей между строениями колледжа. Я слышал шум газонокосилок и голоса женщин на площадке.

– Мне в голову не приходило, что она может тебе понравиться, – промолвил он наконец.

Мы подошли к пруду и сели на траву под кленами. На воде плескались и крякали утки.

– Ты злишься? Ненавидишь меня? Я бы очень не хотел, чтобы ты меня ненавидел, Арт Бехштейн. Я рад, что ты считаешь Флокс чудесной девушкой. Конечно, меня этот факт шокирует… нет, шучу, честно! Мне очень жаль. Правда. Я уверен, что она тебе подходит.

Он извиняющимся жестом положил руку мне на колено, но тут же ее убрал, и я преисполнился желанием простить, тронутый теплотой его голоса и тем странным мужеством, которое он обнаружил, будучи пойман на попытке манипулировать мной. Разве он не считал Флокс чем-то вроде наказания? Мы как будто закончили боксировать. Я набрал полные пригоршни травы, сорвал ее и подбросил в воздух.

– Артур, ты прямо Макиавелли какой-то. Почему?

Он затушил сигарету о траву и задумался, явно взвешивая сравнение и удивляясь ему.

– Это же очевидно, – ответил он наконец. – Таким сделала меня моя мать.

Загудел автомобильный клаксон, и мимо пронеслись хрипящие звуки радио. Утки забили крыльями по воде и закрякали. Мы посмотрели друг на друга.

– Пойдем купаться, – предложил он.

Я был несколько удивлен, узнав, что молодая богатая пара принадлежала к тому же кантри-клубу, что и дядюшка Пенни Стерн. Супружеская чета оказалась настолько любезна, что записала туда и Артура как своего личного гостя. Несколько лет назад в обеденной зале этого клуба во время приема по случаю бар-мицвы Дейва Стерна меня вырвало ванильным муссом на мамино лавандовое платье. В олимпийских размеров бассейне плескались возбужденные дети. Женщины в шарфиках на прямых, развившихся волосах сидели под красными зонтиками, бросавшими тени на них самих, их термосы, детские солнцезащитные очки и стопки чистых полотенец, лежащие на белых плетеных столиках возле бассейна. Каждый час раздавался свисток, дети начинали хныкать, и воды на какое-то время успокаивались, чтобы пережить пятнадцатиминутное нашествие беременных женщин и крохотных белых младенцев. Вокруг бассейна расположилось множество семей, только без мужчин. Мы лежали в длинных шезлонгах на солнечном зное и обменивались ленивыми фразами.

Время от времени я посматривал на вытянувшееся рядом почти обнаженное тело. Его глаза были закрыты, ресницы поблескивали на свету. Я никогда прежде не разглядывал мужское тело с таким вниманием. Я старался делать это украдкой, краем глаза. Я чувствовал и чувствую, что лексикон мой слишком беден для его описания, что слова вроде «бедро», «грудь», «соски» или «пупок», слишком «женские» с эротической точки зрения, здесь не годятся. Во-первых, эти части тела оказались покрыты густыми светлыми волосами, приобретавшими коричневато-рыжий оттенок на груди и поверх резинки плавок. Я поймал себя на том, что пытаюсь представить его без волос, без поблескивающей щетины на скулах, без выпуклых мускулов и члена. Я тут же прекратил это занятие и просто посмотрел на него. Он вспотел, у него был плоский живот, и на тыльной стороне длинной влажной руки тоже росли волосы. Потом я покосился на его обтянутую синей лайкрой промежность, которая казалась странной оттого, что не так давно была выбрита. Я не мог оторвать взгляда от его кожи. Это было самое странное и завораживающее зрелище: всю ее покрывали крохотные веснушки, из-за которых она выглядела одновременно и нежной, и грубой, как замша или мелкий песок. Казалось, она так плотно обтягивает кости и мышцы, что не может быть податливой, как женская. Вдруг Артур резко сел, опершись на локти. Красное лицо, глаза прозрачные, как вода сверкающего бассейна. Он поймал меня на том, что я его рассматривал. А я был напуган и потрясен мыслью, которую все это лето старательно гнал от себя: я влюблен в Артура Леконта, я страстно его хочу.

– Да? – спросил он с полуулыбкой.

– Ха. Да так, ничего. Я… я тут уже бывал, – нашелся я. – Давно. Меня вырвало на маму во время приема после бар-мицвы. – Я сказал «маму»? Я вот уже годы не произносил этого слова. Оно вырвалось от смущения. Я прикусил язык.

Артур перевернулся на бок и оперся на одну руку, явно заинтересованный началом истории.

– И что было дальше?

Я лег на живот, не столько чтобы скрыть припухлость под взятыми напрокат у Артура плавками – он уже успел на нее посмотреть, – сколько чтобы уйти от разговора. Дальше я говорил сквозь перекладины моего шезлонга, глядя на сырой цементный пол.

– Да ничего. Просто вышла еще одна мерзкая история про еврея, которого стошнило.

– Я уже все их слышал, – сказал он и после длительного ожидания снова растянулся на спине, подставив себя солнцу. Я выдохнул.

Он плавал отточенным, слегка старомодным австралийским кролем. Я наблюдал за тем, как поднятые им волны ловят солнечный свет, превращая его тело в голубоватую тень с размытыми контурами. Потом и я прыгнул в воду и выдохнул весь воздух из легких, чтобы опуститься на прохладное дно бассейна. Там я лежал на спине и смотрел в бликующее окно воды.

Назад в Шейдисайд мы ехали на автобусе, а потом, разойдясь по разным углам огромного Дома Предсказательницы Погоды, переоделись в чистое. Мы облачились в роскошные рубашки мужа Предсказательницы. Артур сказал, что проводит меня до дома. Дойдя до Террасы, я снова услышал звонок телефона. Я распахнул дверь и вбежал в квартиру, но когда приложил трубку к уху, там уже раздавались гудки. Я повесил трубку.

– Флокс, – произнесли мы.

Пока Артур ходил в туалет, я вытащил из холодильника огромную канистру с колой и вынес ее на крыльцо. Сделав два полных глотка, я стал наблюдать за двумя интересными объектами: муравьем и далеким самолетом в небе. Появился Артур, крутя между пальцами сигарету с марихуаной.

– Смотри, что я нашел в своей пачке, – сказал он.

Мы поочередно затягивались, держа сигарету влажными пальцами, вели неспешную беседу и поглядывали на небо, нежно-голубое, как детские одежки. Мне казалось, что я беседую со старым школьным другом и что вернулись времена, когда разговоры с приятелем и сидение на солнышке вызывали иные чувства, окрашенные скорее ожиданием, чем уверенностью. Внезапно мне стало до слез обидно, что я обут не в мокасины, а в невозможные ботинки, носить которые оскорбление для уважающего себя молодого человека. Я встал, посмотрел наверх и увидел арки и зубцы «Храма знаний»,[42]42
  «Храм знаний» – главное здание кампуса Питтсбургского университета, 42-этажный небоскреб.


[Закрыть] дальше в Окленде. «Вот он, Изумрудный город двадцатого века», – подумал я. Солнце было ослепительно ярким. Я слышал, как стучат каблучки по далекому тротуару. Ничто вокруг не напоминало мне о том, какой сейчас год: ни тебе современных машин, ни популярной музыки. Только небо, красный кирпич, потрескавшаяся мостовая и легкий ветерок. Я переживал один из тех сдвигов во времени, когда ты можешь сказать себе: «Это июль 1941 – го», и ничто вокруг не оспорит этого заявления. Солнце светило так же, как и сорок лет назад. Я посмотрел на Артура. Он был без рубашки. Кончики волос еще не просохли, белки глаз чуть порозовели из-за хлорированной воды. Время замерло. Я прикоснулся к его щеке. Он осторожно склонил голову ко мне, скептически приподняв бровь. Тут зазвонил телефон.

– С этой девушкой надо что-то делать.

– Тихо. Спорим, это мой отец. – И я неуклюже потрусил к телефону. – Он, наверное, звонит каждые пять минут с девяти утра. – Я протянул руку к телефону, но не стал сразу брать трубку, а стоял и смотрел, как аппарат надрывается. – Ох, не справлюсь.

– Давай я поговорю.

– Алло? Пап? Привет. А, дела роскошно, просто замечательно. – Я услышал, как Артур позади произнес: «Ну все!» – Как там Бетесда?[43]43
  Бетесда – пригород Вашингтона, где располагается комплекс медицинских научно-исследовательских центров.


[Закрыть]

– Бетесда? Настоящее адское пекло. Очень душно. – Голос отца почти сливался с треском помех. – Очень сыро. Мы все здесь ходим в аквалангах. Кстати, твоя бабушка через кислородную маску попросила тебя написать ей.

Я зашелся в приступе смеха. Хватил через край. Он уже все понял, это было ясно.

– Нет, написать действительно стоит. Ладно, не буду тебя отвлекать. Ты явно чем-то занят…

– Нет, пап…

– Ха! – сказал Артур.

– Я лишь хотел сказать, что завтра буду в Питтсбурге. Я только что об этом узнал. Может быть, задержусь там на неделю. Можешь рассчитывать на несколько бесплатных обедов. И пожалуй, на кино.

Я сказал, что буду ждать его, потом повесил трубку и вернулся на крыльцо.

– Ты что, школьник? Что случится, если он догадается, что ты под кайфом?

– Не знаю. – Я буквально свалился на ступеньку.

– Ты просто боишься. Тебе нельзя делать ничего, что могло бы его расстроить. Иначе тебя лишат довольствия.

– Нет, дело не в этом.

– Ты сам подумай: твоя специальность – экономика, а тебе следовало бы снимать фильмы, или путешествовать, или дегустировать еду в ресторанах, или заниматься еще чем-нибудь легкомысленным.

– Хватит.

– Ты живешь в Питтсбурге, а должен бы жить в Нью-Йорке, или Лос-Анджелесе, или Токио, или в другом легкомысленном месте.

– Хватит.

– Ты бросил сумасшедшую подружку и обзавелся еще одной, которая тоже не в своем уме, но хотя бы пользуется духами и губной помадой и сама зарабатывает себе на жизнь. Вся твоя жизнь проходит под лозунгом: «Папа, спасибо за наличные!»

– Ладно, хватит! – Я сжал челюсти и почувствовал, что дрожу. Мне хотелось ударить его по лицу, сломать этот прямой нос. Но потом я сконфузился и рассмеялся.

– Ладно.

Внезапно я почувствовал дикий голод.

14. Марджори

Флокс оказалась первой, кто преодолел Стену Расставшись с Артуром, я весь день нервничал, думая, что ей сказать про сегодняшнее мое времяпрепровождение. Сочинял и мысленно проговаривал всякие полуправды, но она, позвонив вечером из дома, сразу лишила меня шанса соврать, что я был на работе. Она сказала, что заходила ко мне в магазин во время обеда и видела приклеенное к витрине объявление, что «Бордуок» закрыт из-за пожара.

– Ну, чем занимался?

– Да так, гулял.

– Артура видел? – Она стучала по трубке чем-то вроде карандаша. Она всегда так делала, когда нервничала.

– Да, я немного погулял с Артуром. Чуть-чуть.

– А… – Последовало длительное молчание. – Ну что ж. Приезжай, Арт. Скорее, – произнесла она наконец.

– В твоем голосе столько страсти!

– Собор моего сердца звенит ангельскими голосами.

– Боже, буду сию минуту!

– Вот и хорошо.

– Кстати, откуда это? – Я пытался запоминать ее высказывания и цитаты, которых было превеликое множество, будто намеревался превзойти Бартлета.[44]44
  Джон Бартлет (1820–1905) – редактор и издатель, который с шестнадцати лет, будучи продавцом в книжном магазине Гарвардского университета, прославился знанием Цитат. В 1855 г. Бартлет выпустил первое издание словаря «Знакомые цитаты», который многократно переиздавался и не потерял своего значения до сего дня.


[Закрыть] Моя любовь к ней (говорю вопреки предупреждению Кливленда) была похожа на познание, а не на соколиную охоту. Я старался познать тело и душу моей возлюбленной, которые у Флокс были пестры, как лоскутное одеяло, и бескрайни, как африканские пустыни.

– Это сказал один русский. Мне. Все, приезжай. – И она повесила трубку. Как в кино.

Я шел по тихим вечерним улицам, думая о холодном простом ужине и тихом сексе. Я чувствовал вину перед Флокс за проведенный с Артуром день и убеждал себя, что должен загладить прегрешение, весь вечер нашептывая ей на ухо приятные слова. Однако, придя к Флокс, я обнаружил, что у нее шумно и вкусно пахнет говядиной со специями. Музыкальный центр вкладывал в Вивальди или другую щебечущую музыку все децибелы, какие мог выдать; кухонная техника, казалось, перемалывает гравий; Аннет и две ее подружки, тоже медсестры, захватив гостиную, со смехом расплескивали по ковру слоновые порции дайкири. Я прокричал приветствие дамам и пошел на кухню, где Флокс сидела на корточках перед духовкой и протыкала что-то длинной вилкой.

На ней было лиловое мини-платье, которое открывало спину, так что в верхней части ее бедер прорисовывалась пикантная треугольная тень. Ее волосы были собраны в хвост, и несколько влажных прядок выбились из прически и прилипли к щекам. Она еще не видела меня. Тыльной стороной руки Флокс коснулась брови и, дунув вверх, поправила челку. Она была похожа на вспотевшего, улыбающегося кочегара возле топки. Мы обнялись, и мои руки скользнули под платье на талии, она захихикала.

– Здесь сумасшедший дом, – сказал я. – Ты потрясающе пахнешь.

– Я пахну как атлет. Знаю, мне очень жаль, но я понятия не имела, что у Аннет сегодня будут гости. Давай я хотя бы уменьшу звук проигрывателя.

Она вышла, а я сунул нос во все исходящие паром кастрюли и ткнул вилкой картошку, томящуюся в духовке, повредив ее хрустящую корочку. Этот роскошный ужин на четыре или пять месяцев опередил календарь: тушеное мясо, гора спаржи и печеная картошка – каждый клубень не меньше ботинка. Однако у меня хватило ума оставить при себе замечание, что достаточно было бы салата «от шефа» или обжаренных в масле овощей. В любом случае это был на редкость забавный выбор блюд для конца июля, и хотя я ел копченую лососину с рогаликом меньше трех часов назад, аппетит у меня разыгрался не на шутку. Когда Флокс убавила громкость, резкий белый шум, наполнявший каждый уголок квартиры, сменился зеленовато-голубым гулом женской болтовни и хихиканья.

Я ошивался на кухне, развлекая Флокс болтовней, пока она заканчивала с приготовлениями. Старательно избегая разговоров об Артуре, я взялся повествовать с большим усердием о великом задымлении в «Бордуок». А Флокс, поглощенная стряпней, не обращала на меня особого внимания. Сказание о пожаре помогло мне продержаться до того момента, когда мы сели ужинать на ветерке перед открытыми окнами.

– Да!.. Мне сегодня звонил отец, – опрометчиво поделился я новостями. – Он завтра приезжает в Питтсбург. Представляешь, он будет здесь целую неделю!

– Ах, Арт, как здорово! Я хочу с ним познакомиться!

Почему этим летом я так часто становился жертвой больших потрясений?

– Конечно, наверное. Разумеется, – промямлил я, разом потеряв интерес к еде.

– Меня же можно ему представить? Или нет?

– Ну, понимаешь, он приезжает по делу и, наверное, все время будет жутко занят. Трудно сказать, – попытался отыграть я.

– Но вечерами он не работает? Мы можем поужинать. – Она отложила вилку и уставилась мне прямо в глаза.

– Там будет видно.

– А мне кажется, что ты меня стыдишься.

– Флокс, перестань… Я тебя не стыжусь.

– Тогда почему ты не хочешь познакомить меня с отцом?

– С тобой это никак не связано. Просто…

– Почему ты меня стесняешься? Что во мне тебе не нравится?

– Мне все нравится. Я тебя люблю. Ты великолепна.

– Тогда почему мне нельзя познакомиться с твоим отцом?

«Да потому, что я никого с ним не знакомлю!»

– Я не хочу из-за этого ссориться.

– Мы не ссоримся, Арт. Ты опять ведешь себя странно. Это невыносимо. – Глаза ее наполнились слезами. Сначала скатилась одна слезинка, потом вторая.

– Флокс! – Я протянул к ней руку над столом и провел пальцем по блестящему следу. – Не надо плакать. Пожалуйста.

– Все, я уже перестала. – Она взяла вилку, всхлипнула. – Ладно, забудем.

– Ты пойми, это не имеет ничего общего с…

– Ладно. Забудем.

Дальше мы жевали в полном молчании.

Вечером во вторник автобус был битком набит детьми, направлявшимися в «Уорнер» на премьеру нового фантастического фильма (любовная драма на фоне мутации), который позже произвел настоящий фурор. (Я дважды смотрел его – с Флокс и без нее.) Вентиляция в автобусе была неважная, и я маялся в своей спортивной куртке и галстуке; сквозь открытые и дребезжащие окна внутрь летели пыль и выхлопы.

– Розы щек моих поблекли и увяли, – сказала Флокс.

Я посмотрел на нее и под слоем косметики обнаружил следы никуда не девшегося румянца. Когда я об этом сказал, она в ответ задумчиво улыбнулась.

– Арт, у тебя хороший отец?

– Прошу прощения?

– Может, он из тех, кто много пьет, говорит о деньгах, злится, грязно шутит и потом громко смеется над своими же шутками?

Она дала великолепное описание дядюшки Пенни и его самых близких друзей – Эдди Мартино по кличке Бубба и Джулса Голдмана, прозванного Перчатки, который приходился нам дальним родственником.

– Нет, мой отец – серьезный парень, – сказал я. – Он пьет только на свадьбах. Не вульгарен, почти никогда не смеется, хотя много шутит. Он гораздо веселее и приятнее меня.

– Как он тогда может быть серьезным парнем?

– Все еврейские комики – серьезные парни.

– А как же братья Маркс?

– Братья Маркс были очень серьезными парнями.

– А ты не серьезный.

– Да, но я и не смешной, – заметил я и сглотнул слюну. – Я нервный.

Она положила пальцы на рукав моей рубашки. Мы должны были встретиться с отцом в его любимом итальянском ресторане. Я уловил некоторую настороженность в его голосе, когда по телефону спросил, не могу ли я взять с собой Флокс. Правда, свое «разумеется» он произнес бестрепетно.

Флокс была первой моей знакомой после Клер, которой предстояло познакомиться с отцом. Клер встречалась с ним дважды и первый раз держалась отважно, но ужасно, а второй – просто ужасно. Я уже забыл, каково это – ужинать в ресторане с отцом в присутствии третьего человека, но у меня оставались смутные и приятные воспоминания о том, как весело было с ним на днях рождения в пиццериях и на миниатюрных площадках для гольфа. Наверное, я нервничал бы еще больше (уж это я могу), но мы с отцом столько раз бывали в том ресторане, что я знал: там, в старомодном красноватом полумраке, нам будет комфортно. Незнакомое окружение может совершенно сбить с толку.

Мы с Флокс опоздали на две минуты и со вздохом окунулись в прохладу и запах чеснока. Я заметил отца, уже сидевшего – спиной к дверям, лицом к туалетам и автомату, продававшему сигареты, – за столиком, который мы привыкли считать своим. Первым делом я заметил, что его тяжелое лицо розовее обычного, даже почти красное, и вспомнил, как недавно он говорил, что надумал навести порядок в одичавшем садике на заднем дворе моей бабушки. На отце был роскошный бежевый летний костюм и оранжево-розовый галстук. Я знал, что Флокс найдет его очень привлекательным. Я даже цокнул языком, таким большим и красивым он выглядел.

Отец встал при появлении Флокс и пожал ей руку, его глаза заблестели еще ярче, когда он произнес ее цветочное имя. Я видел, что оно позабавило его, как в свое время позабавило меня. Он сделал комплимент ее платью (тому белому с голубыми цветами, в котором она была в наш первый вечер), улыбнулся приятной отеческой улыбкой и сказал что-то сразу ее рассмешившее. Разумеется, вся эта любезность ровным счетом ничего не значила. Он был очень вежливым человеком. Я не надеялся узнать, что он думает о ней на самом деле, до завтрашнего дня. Мы взяли в руки меню и поверх его золоченого обреза посетовали на жаркую погоду. Мои глаза слепо скользили по незнакомым названиям разнообразных паст. Я никогда не умел одновременно читать меню и вести светскую беседу. Постепенно мне удалось подтолкнуть Флокс и отца к разговору о библиотеке и улучить тридцать секунд, чтобы выбрать равиоли с колбасой. Отец заказал то же самое.

Он повернулся к Флокс и состроил мрачно-серьезное лицо:

– Арт ведет себя с тобой порядочно?

– М-м, да. Он сама порядочность.

Отец приподнял брови, улыбнулся и вдруг густо покраснел.

– Вот как, – сказал он.

Мы сделали заказ, и официант мастерски налил немного красного вина в наши бокалы. Отец что-то рассказывал, нам принесли блюда, и он продолжил свой рассказ. Пока мы ели овощной суп и салаты, он заставил меня пережить сильное волнение, поведав Флокс о незабываемом воскресенье, проведенном на «Форбс-Филд» с моей матерью и со мной, тогда еще совсем крохой. Эта была очень старая, очень славная история, от которой я всегда покрывался мурашками. Флокс не отрывала от него взгляда. Она задавала короткие и тактичные вопросы о моей матери, только по существу. Какого цвета были ее волосы? Похож ли я на нее? Чем она увлекалась? Не правда ли, она просто обожала своего драгоценного мальчика? После каждого вопроса отец бросал на меня недоуменный взгляд, а я начинал пристально разглядывать содержимое своей тарелки. «Какой же ты идиот, – думал я. – Неужели ты не знал, что так все и будет!»

– Она была очень красивой женщиной, – ответил отец. – Тип Дженифер Джонс. Полагаю, вы не знаете, кто это такая?

– Дженифер Джонс? – вскричала Флокс. – Разумеется, я знаю, кто она! «Портрет Дженни» – мой самый любимый фильм! – И она вскинула голову, изображая оскорбленную.

– В самом деле? Примите мои извинения, – произнес отец, поджав губы. Он приподнял бровь, делая вид, что ее познания внушили ему уважение. А может, ее любовь к Дженифер Джонс действительно произвела на него впечатление.

– Я вижу ее черты в Арте, – сообщила она, повернувшись ко мне, чтобы провести пальцем по моей левой брови. – У него брови Дженифер Джонс.

– А у вас брови и нос молодой Джоан Кроуфорд, – игриво и немного насмешливо заметил отец. – Как, скажем, в «Гранд-отеле».

– Этот фильм идет девятым по счету в списке моих самых любимых картин, – заявила Флокс.

– Она всему присуждает рейтинг, – пояснил я. – И у нее все стоит на определенном месте.

– Это я вижу, – отозвался отец, и по тону его нельзя было понять, считает ли он ее прелестной или самой легкомысленной женщиной из всех, что попадались на его жизненном пути. Затем он снова обжег меня коротким пристальным взглядом.

За основным блюдом он толковал о расселении евреев за пределы Палестины и радиоуглеродном датировании (тут Флокс могла бы с легкостью дать ему фору) и вкратце изложил историю банковского дела в Швейцарии. После канноли (вафельных трубочек с начинкой) были кофе и жутко смущавшее меня семейное предание о моей первой встрече с океаном, когда я был еще маленьким. Кажется, я принял его за огромный разлив фруктового сока. Отец был на высоте. Мы смеялись не переставая. Этот обед был негативом встречи отца с Клер. Флокс то и дело радостно пощипывала мое бедро под столом.

Наконец она поднялась с извинениями, скромно потупив глазки, словно предлагала нам не стесняться и обсуждать ее, пока она отлучится. У меня имелись сильные сомнения насчет впечатлений отца; я слишком хорошо его знал, чтобы ожидать – при самом лучшем раскладе – каких-либо комментариев, пока он за ночь не вынесет обдуманного вердикта с высот своего олимпийского величия. Однако румянец Флокс, ее невнятные извинения, ее опущенные веки выражали несокрушимую уверенность, что ничего дурного о ней сказано не будет. И я решил рискнуть.