Текст книги "Музейный вор. Подлинная история любви и преступной одержимости"

4

Его первой любовью были керамические черепки, фрагменты изразцов и наконечники стрел. Он отправлялся в так называемые «экспедиции» – хотя для младшеклассника это и были экспедиции, – изучая развалины средневековой крепости вместе со своим дедом, который, похоже, концом своей трости и положил начало цепочке ограблений на два миллиарда долларов.

У дедушки по материнской линии был наметанный глаз пляжного мародера; и когда он тыкал своей тростью в землю, Брайтвизер знал, что тут надо копать, пусть даже руками. Добытые из земли фрагменты – кусочки глазированных изразцов или обломки лука – казались Брайтвизеру посланиями, адресованными лично ему, столетиями поджидавшими, пока он получит их. Уже тогда он предчувствовал, что забирать их себе, наверное, запрещено, однако дедушка заверял, что можно, и потому он складывал все в синюю пластмассовую коробку, которую прятал в подвале дома. Прокрадываясь в подвал, чтобы открыть синюю коробку, он весь трепетал и обливался слезами. «Предметы, завладевшие моим сердцем», – так описывал Брайтвизер свои заветные находки.

Он родился в Эльзасе в 1971 году, в семье, корни которой так глубоко уходят в историю этой части Франции, что зачастую она сама почитается украденной у них собственностью. Родители нарекли его вполне королевским именем: Стефан Гийом Фредерик Брайтвизер. Он единственный ребенок Роланда Брайтвизера, управляющего сетью универмагов, и Мирей Штенгель, медсестры из детской больницы.

Детство Брайтвизера прошло в роскошном доме, в компании трех такс, в деревне Виттенхейм, на французской стороне границы, отделяющей Францию от Швейцарии и Германии. Его родной язык французский, но он свободно говорит по-немецки, сносно по-английски и немного на эльзасском, местном германском диалекте. Франция с Германией воевали друг с другом за этот регион пять раз за последние сто пятьдесят лет, и многие местные, завидуя более высоким заработкам и более низким ценам по ту сторону границы, считают, что настала очередь Франции расстаться с Эльзасом.

Их дом был обставлен великолепно: комоды начала девятнадцатого века в стиле ампир, кресла начала восемнадцатого века времен Людовика Пятнадцатого, старинное оружие. Брайтвизер помнит, как играл мечами, украдкой, пока родители не видят, доставая их из витрин и вызывая на дуэль воображаемых врагов. Стены сияли живописными полотнами, некоторые из них принадлежали кисти известного эльзасского экспрессиониста Роберта Брайтвизера, в честь которого названа улица в его родном Мюлузе. Художник был не самым близким родственником, братом прадеда Стефана Брайтвизера, однако принимал у себя в гостях всех представителей клана Брайтвизеров. Перед самой своей смертью в 1975 году он написал портрет маленького Стефана.

Долгие годы Брайтвизер рассказывал всем своим знакомым, что он внук Роберта Брайтвизера. С точки зрения Брайтвизера, ложь вполне оправданная, коль скоро прославленный родственник по отцовской линии потрудился его запечатлеть, тогда как ни с кем из родителей его отца связь не поддерживал.

Брайтвизер был сильно привязан к бабушке и дедушке по матери, Алин Филипп и Жозефу Штенгелю (тому самому деду с наметанным глазом пляжного мародера). Лучшие дни юности он провел, говорит Брайтвизер, рядом с ними: воскресные обеды в их перестроенном фермерском доме, встречи Рождества, затягивавшиеся до утра, и, разумеется, «экспедиции» с дедом на холмы над долиной Рейна, холмы, на которых в первом столетии до нашей эры войска Юлия Цезаря возводили крепости.

Когда вкусы Брайтвизера изменились и он подпал под влияние новой страсти, требовавшей финансовых вливаний, его бабушка и дедушка с материнской стороны с готовностью откликнулись. Брайтвизер был их единственный внук, и они, говорит он, и избаловали его до крайности, обычно отправляя домой не иначе как с маленьким белым конвертом. Он влюбился в монеты, марки и старинные открытки и радостно спускал содержимое конвертов на блошиных рынках и распродажах антиквариата. Он влюбился в инструменты каменного века, бронзовые миниатюры и старинные вазы. В греческие, римские и египетские древности.

Постепенно Брайтвизер превратился в угрюмого и склонного к тревожности подростка, стеснительного, зажатого, сторонившегося общества. Он начал выписывать журналы по искусству и археологии, читал книги по средневековой керамике, античной архитектуре и истории Древней Греции. Вызывался добровольным помощником на местных археологических раскопках. «Я находил прибежище в прошлом», – говорит он, старая душа в молодом теле.

Он поражался, глядя на своих ровесников. Их одержимость видеоиграми, вечеринками, спортом отталкивала его. И, повзрослев, он продолжает точно так же относиться к сотовым телефонам, электронной почте и соцсетям. Зачем упрощать людям способ донимать тебя? Родители Брайтвизера предполагали, что он будет отличником в школе, затем станет юристом, однако для него школьный класс стал наихудшим местом для учебы. Он всегда был тщедушным, и в школе его травили. «Я как будто противоположность всем на свете», – говорит он. Депрессия опускалась на него, словно занавес, и могла длиться неделями. Он с подросткового возраста постоянно занимался с психологами, однако подозревает, что его проблема неизлечимо экзистенциальная: он родился не в том веке.

Отец, по словам Брайтвизера, был авторитарным и требовательным, и его обескураживала мягкотелость собственного сына. Как-то летом, когда Брайтвизер был уже в старших классах, отец подыскал ему работу на сборочном конвейере «Пежо», с целью закалить его долгими часами физического труда. Он продержался неделю. «Очевидно, отец подумал, что я стою меньше чем ничего», – говорит он. Мать же бросало из крайности в крайность, она то взрывалась вулканом, то казалась неприступной ледяной глыбой, – впрочем, к нему это отношения не имело. Как будто желая смягчить напряженное противостояние отца и сына, она обычно все разрешала и во всем уступала своему ребенку – возможно, зря. Однажды в старших классах он принес домой двойку по математике, увидев которую мать сказала, что отец будет в ярости. С молчаливого согласия матери Брайтвизер подправил оценку черными чернилами. Она позволяла ему все, говорит он, и быстро его прощала.

Когда Брайтвизер угрюмо замыкался в себе, родители, заметив, что посещение музея помогает сыну восстановить душевное равновесие, непременно отвозили его в какой-нибудь из множества меленьких местных музеев и позволяли бродить там в одиночестве целый день. Он находил укромное местечко, куда не доставали взгляды смотрителей, и водил руками по скульптурам и картинам, ощущая крохотные неправильности и несовершенства. Подобные отметины отсутствуют на фабричных изделиях, они доказывают уникальность творения человека, ведь не бывает двух одинаковых мазков или двух одинаковых ударов резца. К тому времени, когда родители возвращались за ним, Брайтвизер неизменно выглядел куда счастливее.

В одну из таких вылазок в Археологический музей Страсбурга его пальцы наткнулись на отколовшийся от римского саркофага кусочек металла. Обломок свинца размером с монету упал ему в руку. Он машинально сунул его в карман. Это была бы его первая музейная кража, однако он логически рассудил, что это скорее персональный подарок от античных богов, как те осколки, которые он находил во время своих экспедиций с дедом. Вернувшись домой, он поместил этот сувенир двухтысячелетней давности в свою синюю пластмассовую коробку, так и хранившуюся в подвале, в коробку, где лежали находки из «экспедиций» и приобретенное на средства из маленьких белых конвертов – в коробку с самыми любимыми на свете вещами.

В подростковом возрасте он влюбился в музыкальные инструменты, медицинские инструменты и оловянные кувшины. Он обожал глиняные пивные кружки, шкатулки и масляные лампы. Он обожал мебель, оружие и картины в доме, коллекции часов и статуэток из слоновой кости, принадлежавшие отцу. Он обожал фарфоровых кукол, антикварные книги и инструменты для камина.

Его родители ссорились, поначалу тихо. Потом громко и сердито. Потом с приступами ярости и битьем посуды. В 1991 году – в тот год, когда Брайтвизер окончил среднюю школу, соседей так пугал шум в их доме, что они вызывали полицию, причем не единожды. В тот же год отец съехал, прихватив с собой всю мебель, оружие, картины, часы и статуэтки из слоновой кости. Отец, получивший все эти вещи по наследству, не оставил ни одной, говорит Брайтвизер, даже того портрета, на котором знаменитый родственник запечатлел его ребенком. Брайтвизер, хоть и был уже на пороге взрослости в свои девятнадцать, говорит, что ощутил пронзительную боль брошенного ребенка. Он остался с матерью и полностью отказался от общения с отцом.

Они не могли позволить себе большой дом и переехали в квартиру. «Мать купила мебель в „Икее“, и это меня убило», – говорит он. Освобожденный от строгих требований отца и униженный социальным падением – когда-то у них в семье были катер и «мерседес», а теперь они с матерью жили на пособие – Брайтвизер, похоже, сам освободил себя и от общественных норм. Он воровал в магазинах одежду, книги, коллекционные безделушки – все, что ему хотелось. Даже когда его заметили в одном из магазинов и вызвали полицию, заставив приносить извинения и платить компенсацию, единственный урок, который он вынес, по словам Брайтвизера, – ни в коем случае больше не попадаться.

Бабушка с дедушкой по материнской линии купили ему машину, однако возросшая свобода передвижения превратила его в еще бо́льшего правонарушителя. Однажды Брайтвизер устроил скандал по поводу штрафа за парковку автомобиля в неположенном месте, и его арестовали, в другой раз аналогичная стычка с полицейским окончилась дракой, в ходе которой Брайтвизер повредил представителю закона палец. В результате этих вспышек ярости суд назначил ему две недели в клинике поведенческой терапии.

Еще Брайтвизер страдал от болезненных приступов тоски, а время от времени даже гнал от себя мысли о самоубийстве. Ему выписали антидепрессант «Золофт». «Это лекарство не действует», – говорит он, потому он перестал его принимать. Однако же ему удалось найти работу, как раз накануне своего двадцатого дня рождения, в качестве смотрителя в Историческом музее Мюлуза. Он посмотрел на произведения искусства и посетителей музея глазами охранника – и заодно понял, что ненавидит изнурительный ежедневный труд. Он бросил работу через месяц, унося с собой знания об охранных системах музеев, а еще прихваченную из витрины на верхнем этаже, в которой он все переставил так, будто ничего и не пропадало, идеально сохранившуюся пряжку от ремня, созданную во времена франкской династии Меровингов, примерно в 500 году новой эры.

Синяя пластмассовая коробка переехала вместе с ним из подвала великолепного дома его детства в тесную квартиру, на книжную полку из «Икеи». Пряжка от ремня присоединилась к остальным священным предметам, которые, все без исключения, воплощали для него совершенство: они никогда не выводили его из себя, никогда его не травили, никогда не бросали. Ничего подобного он не мог сказать ни об одном из людей. Какой легкой и безболезненной могла бы быть жизнь, размышлял он, если проводить все время, заполняя синие коробки, одному в своей комнате, не нуждаясь ни в ком. Люди явно лишние.

А потом он влюбился в девушку.

5

Под балдахином на четырех столбиках, в кровати, застеленной простынями цвета красного «феррари», с безмятежной улыбкой на устах, нежится Анна-Катрин, облаченная в пеньюар черного шелка. «Мое королевство», – провозглашает она, театральным жестом раскидывая руки и обводя ими сокровища вокруг. Она шлет воздушный поцелуй своему сердечному другу, который снимает сцену на камеру.

Они в своей берлоге на чердаке, как и обычно, вдвоем, примерно в то время, когда была совершена кража «Адама и Евы». К этому моменту они уже прожили вместе пять лет. Анна-Катрин похожа на эльфа, миниатюрная (пять футов три дюйма), с ямочками на щеках и на подбородке, с короткострижеными и модно растрепанными светлыми волосами. Одна озорная завитушка падает ей на бровь. Он зовет ее Нена, а она его – Стеф, но это только наедине. Когда они на публике, в особенности когда они команда, ему нравится сочетание одной фамилии и одного имени: Брайтвизер и Анна-Катрин, – не по каким-то внятным причинам, прибавляет он, просто такое созвучие ласкает ему слух.

– Сто франков за посещение, – произносит Анна-Катрин, шаловливо глядя в объектив камеры. Ничтожная плата – примерно двадцать долларов США – за право войти в тайное королевство или в куда более соблазнительное место? Она протягивает руку, словно в ожидании денег.

– Слишком дорого, – дразнит ее Брайтвизер из-за камеры. Кадр перемещается, минуя прикроватный столик Анны-Катрин, уставленный сокровищами, на стену рядом с кроватью, где выстроились в шеренгу фламандские пейзажи семнадцатого века.

– Вернись, – воркует она. – Я тебя поцелую по-настоящему.

Она придвигается к объективу камеры. Стиснутое пространство комнаты пронизано чувственностью, и запись обрывается на этом месте, когда он опускает камеру, вероятно, чтобы ответить на поцелуй.

С Анной-Катрин у Брайтвизера с самого начала было все так же, как с произведениями искусства. Когда он видит прекрасное творение, в пальцах у него появляется дрожь, за которой приходят весьма ощутимые вибрации по всей коже. Как будто происходит замыкание в электрической цепи между ним и искусством, настраивая его чувства и встряхивая разум. Ощущения нарастают, завершаясь тем, что Брайтвизер называет coup de cœur – буквально «удар в сердце». И тут уж он точно знает, что преодолеет какие угодно расстояния, чтобы завладеть вожделенным объектом.

В последнем классе средней школы его единственными постоянными компаньонами были несколько парней, тоже помешанные на археологии. На дне рождения одного из них, осенью 1991 года, он познакомился с Анной-Катрин. Оба они были из старинных эльзасских семей, и с разницей в возрасте менее трех месяцев. Девушка показалась ему ошеломляюще прекрасной, и первый раз в жизни он испытал coup de cœur из-за живого человека. До этого у него не было серьезных отношений с девушками. «Я полюбил ее сразу», – говорит он.

Она тоже его полюбила. Все, кто знал Анну-Катрин и захотел о ней рассказать, описывают отношения пары как нездоровые, неадекватные и бесшабашные. Но все сходятся в главном. «Она полюбила его искренне и сильно», – говорит Эрик Браун, один из доверенных адвокатов Анны-Катрин, проведший с ней в беседах множество часов. «Она не из тех, кто делает что-то вполсилы». Когда речь идет о романтических отношениях, говорит Браун, Анна-Катрин либо вся в них, либо нет – никаких полутонов. «Это всегда твердое „да“ либо „нет“», – подчеркивает Браун, и Брайтвизер был безоговорочным «да».

Когда они познакомились, Брайтвизер еще жил с обоими родителями в просторном доме своего детства, «элитном особняке буржуа», как позже описала его Анна-Катрин полицейским. Она происходила из куда более скромной семьи. Отец Анны-Катрин, Жозеф Кляйнклаус, работал поваром, а мать, Жинетт Мюрингер, в детском саду. Анна-Катрин старшая из трех детей. В то время у семейства Брайтвизер еще имелся катер с каютой под палубой, и они совершали на нем многодневные прогулки по Женевскому озеру – озеру в форме полумесяца, окруженному зубчатыми горами, которые разделяют Швейцарию и Францию. Зимой Брайтвизеры катались в Альпах на лыжах. Летом они путешествовали по сельским регионам Эльзаса и обедали в старомодных гостиницах. Брайтвизер брал уроки тенниса и научился плавать с аквалангом (у него даже имеется сертификат). Ничего подобного не было у Анны-Катрин в юности.

Похоже, отношения с Брайтвизером пробудили в ней огромную жажду приключений. До него ее жизнь, по словам Брауна, была «вероятно, чуть скучноватой». Семья Анны-Катрин испытывала финансовые трудности. Какое-то время у них не было автомобиля, и она не научилась водить. «Ей недоставало страсти, – поясняет Браун, – и Брайтвизер обеспечил ее, и даже больше – он подарил ей ощущение полноты жизни».

В то же время она открыла ему глаза на еще большую красоту вокруг них. Брайтвизера всегда очаровывали разнородные предметы и стили, однако Анна-Катрин стала его подлинной музой эстетики, настаивает Брайтвизер, той самой, которая помогла сложиться его нынешним предпочтениям. «У нее был безупречный вкус», – говорит он, и к образчикам высокого искусства, и к популярным изделиям, от одежды до антиквариата и изобразительного искусства. Они частенько вместе отправлялись гулять по нестандартным музеям, как правило, небольших городков, где произведения, достойные королевского дворца, оказывались рядом с предметами, более подходящими для гаражной распродажи. Брайтвизеру и Анне-Катрин было все равно. Они оценивали каждый экспонат по вызываемым им эмоциям и обычно двигались по залам в благоговейном молчании. От одного ее присутствия рядом мир становился ярче. «Мы умели считывать ощущения друг друга, – говорит он, – потому и не было нужды разговаривать».

Когда столь многое в его жизни рухнуло, она осталась рядом и поддержала его. Они встречались уже несколько месяцев, когда его родители расстались и он с матерью переехал из особняка в квартиру, обставленную мебелью из «Икеи». Анна-Катрин, кажется, чувствовала, что их отношения окрепли под гнетом его проблем, они вместе прошли выпавшие ему испытания, и она стала все чаще проводить ночи в его квартире, на узком матрасе, постеленном поверх синей фанерной рамы. Это было еще до того, как они поселились в доме с мансардой. К стенам квартиры были пришпилены плакаты, она запомнила «Человека дождя» с Дастином Хоффманом. Они прекрасно подходили друг другу по темпераменту, считает он. Если у него эмоции зашкаливали, то она, как правило, сохраняла сосредоточенное спокойствие. «Мир мог рушиться вокруг нее, – говорит Брайтвизер, – но она неизменно оставалась безмятежной».

В карьерном плане оба пытались себя реализовать. Анна-Катрин училась на медсестру, Брайтвизер поступил на юриспруденцию в Страсбургский университет. Он бросил спустя семестр, а Анна-Катрин провалила экзамен на медсестру и устроилась работать санитаркой, в чьи обязанности входит выносить судно и убирать мусор.

Как-то поздней весной 1994 года, на выходных, они отправились в эльзасскую деревню под названием Танн, местечко, где немногочисленные покосившиеся от старости домишки столпились вокруг готической церкви со стремительно уносящейся к небу каменной колокольней. Местный музей устроен там в реконструированном амбаре шестнадцатого века. Оказавшись с Анной-Катрин на втором этаже, Брайтвизер ощутил, что его взгляд так и притягивает одна витрина, и по телу прокатилось чувство, будоражащее сердце, – coup de cœur.

В витрине лежал кремневый пистолет начала восемнадцатого века, с рукоятью, отделанной резным орехом, и серебряными узорами на дуле и цевье. Первой мыслью промелькнуло, что пора уже обзавестись чем-нибудь в этом роде. У его отца имелись кремневые пистолеты. Отец знал, что это его любимые экспонаты в семейной коллекции. Но он не видел ни одного из них с того дня, как отец собрал вещи и ушел. Брайтвизер уже пытался возместить некоторые предметы из коллекции отца, хотел купить нечто подобное на местных аукционах, однако его неизменно обходили дельцы с туго набитыми кошельками. А после они же выставляли покупки в своих лавках, десятикратно увеличив цену. «Это просто неприлично», – говорит Брайтвизер.

Он долго глазел на тот пистолет. А потом ему расхотелось на него просто смотреть. Захотелось взять его домой. Этот пистолет, шепнул он Анне-Катрин, старше и красивее тех, что были в коллекции отца. «Это будет окончательное „да пошел ты“ моему папаше». Отношения Анны-Катрин с собственными родителями были теплыми, однако она сопереживала озлобленности Брайтвизера в отношении его отца. Она успела с ним познакомиться, однако они, по словам Брайтвизера, не поладили; его папаша, говорит он, проявил себя снобом, с презрением отнесшись к скромному происхождению Анны-Катрин.

На съемной панели витрины с пистолетом, показал Брайтвизер Анне-Катрин, не было замка. Прошло уже три года с тех пор, как он после окончания школы работал охранником в музее, но глаз продолжал оставаться чувствительным к подобным деталям. Вокруг не было посетителей, не было ни сигнализации, ни камер, ни охраны. Единственный работник музея, студент на каникулах, дежурил на первом этаже. У Брайтвизера в тот день был с собой рюкзак, маленький школьный рюкзачок, однако, как он рассудил, достаточно вместительный.

Ответ Анны-Катрин, говорит Брайтвизер, обозначил точку невозврата. Им обоим было по двадцать два года. На момент знакомства с Анной-Катрин Брайтвизер успел проявить себя как мелкий правонарушитель: магазинные кражи и нападения на полицейских. У Анны-Катрин никогда не было никаких трений с законом, однако это не означает, что его поведение внушало ей сомнения.

«Возможно, ее на самом деле привлекала как раз криминальная сторона его личности», – размышляет доверенное лицо Анны-Катрин, адвокат Браун. И кремневый пистолет оказался неким пропуском в будущие приключения. Анне-Катрин выпала возможность произвести впечатление на юного бунтаря, ощутить себя ближе к нему, возможно, – вызвать в нем еще большую любовь. Она могла потворствовать юношеской фантазии, а потом рассказать кому-нибудь из знакомых, что они были почти как Бонни и Клайд.

– Давай, – сказала Анна-Катрин. – Забери его.