Текст книги "Культурно-историческая психология – наука будущего"

Основные принципы культурно-исторической психологии

Центральный тезис русской культурно-исторической школы состоит в том, что структура и развитие психических процессов человека порождаются культурно опосредованной исторически развивающейся практической деятельностью. Каждое понятие в этой формулировке тесно связано с остальными и в некотором смысле предполагает их. Рискуя впасть в некоторое упрощение, я все же кратко опишу ключевые представления в том порядке, в каком они были названы.[32]32
  Русский культурно-исторический подход впервые был представлен англоязычному читателю в серии публикаций конца 1920-х и 1930-х годов (Leontiev, 1932; Luria, 1928; 1932; Vygotsky, 1929). Впоследствии они были дополнены рядом книг (напр. Leontiev, 1978; 1981; Luria, 1976; 1979; Vygotsky, 1978; 1987; VanderVeerandVoisiner, 1994).


[Закрыть]

1. Опосредование артефактами.[33]33
  Артефакт – материальный объект, изготовленный человеком. В антропологии артефакты изучаются как проявления материальной культуры. М. Коул рассматривает артефакты как «продукты истории человечества», включающие идеальное и материальное. – Прим. ред.


[Закрыть] Исходная посылка культурно-исторической школы состоит в том, что психические процессы человека возникают одновременно с новыми формами поведения, в котором люди изменяют материальные объекты, используя их как средство регулирования своих взаимодействий с миром и между собой. (В те времена о таких способах опосредования было принято говорить как об орудиях труда, но я предпочитаю использовать более общее, родовое понятие «артефакт» по причинам, которые станут ясны впоследствии.) А. Лурия в первой публикации идей культурно-исторической психологии на английском языке (Luria, 1928) начинает именно с этого: «Человек отличается от животных тем, что может изготавливать и использовать орудия». Эти орудия «не только радикально меняют условия его существования, они даже оказывают на него самого обратное действие в том смысле, что порождают изменения в нем самом и его психическом состоянии» (там же, с. 493).

Когда А. Лурия и другие писали об опосредовании «орудиями», они имели в виду не только такие артефакты, как мотыга или дощечка. Они рассматривали язык как интегральную часть всеобщего процесса культурного опосредования, как орудие орудий, и имели определенно двустороннее представление о том, как осуществляется такое орудийное опосредование. Следствием создания и использования орудия для базовой структуры поведения является то, что «ребенок, вместо того, чтобы непосредственно применить его естественную функцию к решению конкретной задачи, помещает между функцией и задачей определенное дополнительное средство, посредством которого ребенок и справляется с решением задачи» (Luria, 1928, р. 495).[34]34
  Терминология этого абзаца раскрывает важное сходство между русскими словами, соответствующими английским «means» (средство) и «medium» (посредник). То, что переведено здесь на английский как medium в выражении «by the medium of which» (посредством которого) по-русски почти наверняка было «средство», судя по аналогичным высказываниям в других статьях, написанных в это время. Слово «средство» часто переводится на английский как «means», в частности, в выражении «by means of which» (посредством/с помощью чего). Я отмечаю эти трудности, поскольку тесная связь между means и media является одним из центральных теоретических положений культурно-исторического подхода.


[Закрыть]

Эта идея орудийного опосредования присуща не только ранним русским культурно-историческим психологам. Она также является центральной в представлениях Джона Дьюи, чьи работы были хорошо известны русским педагогам и психологам. Орудия труда и произведения искусства, писал он, являлись первоначально естественными вещами, которым придавалась иная форма с целью эффективного осуществления какого-либо типа поведения (Dewey, 1916, р. 92, цит. по Hickman, 1990, р. 13). Говоря словами Анри Бергсона: «Если бы мы смогли избавиться от всей нашей спеси, и, чтобы определить наш вид, строго следовали тому, что исторические и доисторические времена показывают нам как устойчивы характеристики человека и интеллекта, мы бы говорили не Homosapiens, но Homofaber. Иначе говоря, интеллект, если рассматривать его в исходных чертах, – это способность изготавливать искусственные объекты, в особенности орудия изготовления орудий, и неограниченно варьировать способы их изготовления» (Bergson, 1983, р. 139).

Очень похожее утверждение сформулировал американский психолог Ч. X. Джадд, соученик В. Вундта: «Орудия, изобретенные человеком, оказываются мощными факторами, определяющими ход цивилизованной жизни. На протяжении долгих веков, в течение которых человек изобретал орудия и учился их использовать, способ его реагирования претерпевал изменения.

Он больше не должен просто набрасываться на добычу, чтобы добыть пропитание. Он не развивает навыки использования собственных когтей и зубов, чтобы лучше управляться с окружающей средой. Он принял непрямой способ действия. Он использует инструменты, изобретенные им самим, унаследованные от предков или позаимствованные у соседа» (Judd, 1926, р. 3–4).

2. Историческое развитие. Человек не только изготавливает и использует орудия, но и организует воссоздание уже созданных прежде орудий в каждом новом поколении. Стать культурным существом и организовать такие условия, чтобы и другие становились культурными существами – это тесно связанные аспекты единого процесса, называемого становлением культуры. Вследствие этой формы деятельности «… мы живем от рождения до смерти в мире людей и вещей, который в большой мере таков, каков он есть, благодаря тому, что было порождено и передано нам предшествовавшей человеческой деятельностью. Когда этот факт игнорируют, опыт трактуют как нечто, происходящее внутри тела или души отдельного человека. Нет необходимости говорить, что опыт не возникает в вакууме, вне индивида существуют источники, порождающие развитие опыта» (Dewey, 1963, р. 39).

Культура с этой точки зрения может быть понята как целостная совокупность артефактов, накопленных социальной группой в ходе ее исторического развития. В своей совокупности накопленные группой артефакты – культура – могут рассматриваться как специфичное для вида средство человеческого различия.[35]35
  Русский философ Павел Флоренский, работавший в то же время, говорил о культуре как о «среде, растящей и питающей личность» (1990, р. 346).


[Закрыть] Это «история в настоящем». Способность развиваться в этой среде и обеспечивать ее воспроизводство в последующих поколениях составляет отличительную черту нашего вида.

3. Практическая деятельность. Третье основное положение культурно-исторического подхода, воспринятое от Г. В. Ф. Гегеля через К. Маркса, состоит в том, что анализ психических функций человека должен основываться на его повседневной деятельности. Только посредством такого подхода, как утверждал К. Маркс, можно преодолеть противостояние материализма и идеализма, поскольку именно в деятельности люди осваивают идеальное и материальное наследие предыдущих поколений.

Ряд дополнительных важных принципов культурной психологии следует из трех названных. Возможно, самое важное в них заключается в том, что историческое накопление артефактов и их включение в деятельность предполагает социальную природу человеческого мышления. Как утверждал в 1929 г. Л. Выготский, формулируя «общий закон культурного развития», все средства культурного поведения (по моей терминологии – артефакты) по своей сути социальны. Они социальны также по своему происхождению и развитию: «Всякая функция в культурном развитии ребенка появляется на сцену дважды, в двух планах, сперва – социальном, потом – психологическом, сперва между людьми, как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка, как категория интрапсихическая… но, разумеется, переход извне внутрь трансформирует сам процесс, изменяет его структуру и функции. За всеми высшими функциями, их отношениями, генетически стоят социальные отношения, реальные отношения людей» (Vygotsky, 1981, р. 163).

Это представление о социальном происхождении психики требует уделить особое внимание возможностям взрослых организовывать среду для детей так, чтобы оптимизировать их развитие в соответствии с существующими нормами. Оно порождает идею зоны ближайшего развития, направляющую наши усилия по организации непосредственного окружения таким образом, чтобы обеспечить опыт, необходимый для развития. Оно является основанием, на котором – в идеальном мире – могло бы быть построено образование детей.

Великий план

Теоретическая рамка, объединяющая эти разные принципы, с точки зрения «первой» психологии чрезвычайно широка. Она требует, чтобы психологи изучали не только непосредственно следующие друг за другом изменения, отмечая изменения в развитии и онтогенетические изменения, но также филогенетические и исторические изменения. Эти области, вдобавок, следует рассматривать во взаимосвязи друг с другом. Исследование процесса человеческого развития, таким образом, неизбежно становится исследованием происхождения человека.

Утверждения о происхождении культурного опосредования в связи с филогенезом и историей культуры можно найти в ряде основных публикаций Л. Выготского и его коллег, подготовленных в 1920-х и начале 1930-х годов, особенно в работах Л. Выготского «Генезис высших психических функций» (1956), «Орудие и знак в развитии ребенка» (1994) и «Этюды по истории поведения» (в соавторстве с А. Лурией, 1993).[36]36
  Р. Ван дер Веер и Я. Вальсинер предполагают, что «Орудие и знак» также были совместной работой Л. Выготского и А. Лурии (VanderVeerandValsiner, 1994).


[Закрыть]

Л. Выготский и А. Лурия объявляли своей целью «… схематически представить путь психологической эволюции от обезьяны до культурного человека» (1993, р. 36). Их схема включает три ныне хорошо известные «главные линии» развития – эволюционную, историческую и онтогенетическую. Каждая из них имеет свой «критический момент»: «Каждый критический поворотный этап рассматривается нами раньше всего с точки зрения того нового, что он вносит в процесс развития. Таким образом, мы рассматривали каждый этап как отправной пункт для дальнейших процессов эволюции» (там же, р. 37). Поворотным пунктом в филогенезе является начало использования орудий обезьянами. Поворотным пунктом в истории человечества является возникновение труда и знакового опосредования (а позднее, возможно, и возникновения письма). Главным поворотным пунктом онтогенеза является встреча филогенеза и истории культуры в обретении речи.

В общем и целом история как будто выглядела так: высшие обезьяны достигают такой точки антропоидной эволюции, когда уже наблюдается использование орудий (Л. Выготский и А. В. Лурия основываются здесь на работах В. Келера), что обнаруживает филогенетическое развитие практического интеллекта. Но для человеческой формы развития специфично нечто большее, чем использование орудий: «Мы могли бы все эти моменты, разграничивающие поведение обезьяны и человека, суммировать и выразить в одном общем признаке, сказавши так: хотя обезьяна проявляет умение изобретать и употреблять орудия, являющиеся предпосылкой всего культурного развития человечества, тем не менее трудовая деятельность, основанная именно на этом умении, еще не развита у обезьян даже в самой минимальной степени… этот вид поведения не является основой приспособления обезьяны. Мы не можем сказать, что обезьяна приспосабливается к среде при помощи орудий. […]. Не то с человеком. Все существование австралийского дикаря зависит от его бумеранга, как все существование современной Англии зависит от ее машин. Отнимите от австралийца его бумеранг, сделайте его земледельцем – он по необходимости изменит весь свой образ жизни, все свои привычки, весь образ мыслей, всю свою природу» (там же, р. 74).

В своей характеристике поворотного пункта от обезьяны к человеку Л. Выготский и А. Лурия прочно опираются на «Диалектику природы» Ф. Энгельса (1925). Ф. Энгельс постулировал процесс антропогенеза, в котором центральная роль принадлежала форме деятельности, названной трудовой.[37]37
  Л. Выготский и А. Лурия цитируют высказывание К. Маркса о сущности труда: в труде «… предмет, данный самой природой, становится органом его (человека) деятельности, который он присоединяет к органам своего тела, удлиняя, вопреки Библии, естественные размеры последнего» (Vygotsky, Luria, p. 77).


[Закрыть] Труд предполагает нечто большее, чем простое использование орудий, чтобы преодолеть преграды на пути к цели: «Коротко говоря, животное пользуется только внешней природой и производит в ней изменения просто в силу своего присутствия; человек же своими изменениями заставляет ее служить своим целям, господствует над ней, и это последнее – важное отличие человека от остальных животных, и этим отличием человек опять-таки обязан труду» (цит. по VygotskyandLuria, p. 76).

Последними составляющими, которые следовало бы добавить к способности обезьян использовать орудия, являются речь и знаковое опосредование, «орудия господства над поведением». Продуктом этой новой комбинации является качественно новая форма опосредования, такая, в которой орудие и язык объединяются в артефакте. Эта – момент возникновения примитивного человека.

Л. Выготский и А. Лурия отмечают, что, говоря о «примитивном человеке», они говорят о некоей абстракции, «начальном пункте исторического развития». Тем не менее, утверждают они, данные о доисторических людях («низшие ступени культурного развития») и о народах, принадлежащих к разным современным культурам, могут предоставить свидетельства психологии примитивного человека.

Исторический переход от «пралюдей» к современному взрослому человеку происходит в двух измерениях. Во-первых, растет использование культурных опосредованных высших функций по сравнению с природными неопосредованными низшими функциями. Во-вторых, происходит развитие в применении средств опосредования как таковых. Развитие памяти дает один из любимых Л. Выготским и А. Лурией примеров этого процесса. В примитивных культурах господствует естественное запоминание. Одним из видов естественной памяти является эйдетическое видение, запоминание в картинках, которое считалось характерным для примитивных обществ. Но случайные вспоминания об участии в каких-либо событиях, которые мы назвали бы «обыденной памятью», также относятся к естественному запоминанию. Она считается процессом, посредством которого люди пассивно фиксируют мир, не используя свои воспоминания для преобразования мира или собственного поведения.

Этот вид «естественной» (для человека) обыденной памяти не претерпевает исторических изменений. Он основывается на элементарных психических процессах и универсален для разных культур и исторических эпох. «Культурная» память, напротив, развивается посредством выработки все более и более сложных «орудий запоминания», связанных с исторически новыми формами опыта опосредования артефактами, и сопровождается изменениями роли естественных процессов в целостной функциональной системе, создаваемой вместе с более сложными системами опосредования. Историческое развитие памяти не есть изменение «способности запоминать». Эволюция памяти теперь переключается на совершенствование средств опосредования, при помощи которых осуществляется запоминание.

Завязывание узелков для контроля над памятью извне и «кипу» инков дают ясные примеры того, что имели в виду Л. Выготский и его коллеги под «культурной формой поведения».

В связи с функционированием памяти важная роль в культурно-историческом подходе принадлежит письму, поскольку оно является ранней устойчивой и чрезвычайно наглядной новой формой опосредования, обеспечивающей новые формы взаимодействия людей путем реорганизации их мнемонической деятельности. С письмом человек приобретает систематическое знание, научные представления и школы как институты приобщения к культуре, где молодежь приобретает способность опосредовать свои взаимодействия в мире посредством приведенной в систему материализованной речи, организованной в соответствии с научным знанием. Так мы приходим к современному историческому состоянию Homosapiens.

Коротко говоря, в соответствии с этим взглядом культура претерпевает как количественные изменения, то есть изменения числа и разнообразия артефактов, так и качественные, то есть изменения воплощенного в них потенциала опосредования. И как следствие этого, развиваются и культура, и человеческое мышление.

Так выглядел культурно-исторический подход около 1930 года, он существовал не только в России. Очень похожие взгляды можно обнаружить у ведущих немецких, французских, британских и американских ученых тех лет (Дж. Дьюи, И. Штерн, Л. Леви-Брюль и др.). История о Человеке, который Делает Орудия, рассказывала о том, как «человек создает себя», превращая природу в культуру. Это был один из путей использования эволюционных идей XIX в. о представленности культуры в мышлении, которые охарактеризованы в главе 1, при создании новых научных дисциплин в XX в. Кроме того, многие элементы этой истории продолжают жить в различных современных реконструкциях антропогенеза и культурной эволюции (например, Donald, 1991).

Системы идей, как отмечают Рене Ван дер Веер и Яан Вальсинер (1991), претерпевают существенные трансформации, когда они переносятся из одной национальной традиции в другую. Американские психологи (включая и меня) кое-что отобрали из идей Л. Выготского и его последователей. Сколь многое из отобранного нами действительно содержится в первоисточниках? Как изменился первоисточник в процессе перевода и приспособления к новым культурно-историческим обстоятельствам?[38]38
  В случае Л. Выготского поиск первоисточников особенно проблематичен, поскольку многие статьи, считающиеся оригинальными, являются отредактированными версиями стенографических записей, а вся его работа постоянно была объектом идеологических споров, часто оказывавших влияние на представлявшийся к публикации текст. Подробнее об этом см.: VanderVeerandValsiner, 1991.


[Закрыть]

По мере того, как все большее количество источников будет оказываться доступным в полных и тщательных переводах, мы сможем составить более полное представление о русских источниках наших идей и в результате стать более тонкими мыслителями. Я, безусловно, получил огромную пользу от повторного перевода «Мышления и речи» (1987), публикации ряда неопубликованных прежде книг и статей, таких, как «Этюды по истории поведения» (1993) и избранных произведений Л. Выготского (VanderVeerandValsiner, 1994). Но и более полные публикации не смогут положить конец противоречиям в интерпретациях. Не удастся нам и установить полное соответствие между, скажем, российской и американской версиями культурно-исторической психологии независимо от того, насколько полны переводы. Соответственно в предстоящих главах я сосредоточусь на попытке сформулировать подход в психологии, который опирается на обе эти национальные традиции.

Начну изложение моего взгляда в главе 5 разработкой концепции культуры и опосредования, которая удерживает ключевые элементы российского подхода и в то же время соответствует теоретическим разработкам современной культурной антропологии и когнитивной психологии. В главе 6 содержится критическое переосмысление психического развития в филогенетическом и культурно-историческом аспектах. В главе 7 будут намечены некоторые культурные механизмы онтогенетического развития, как они видятся с культурно-исторической точки зрения. Глава 8 снова возвращает нас к вопросам методологии в связи с решающим вопросом о выборе адекватной единицы анализа для культурно-исторической психологии. В главах 9 и 10 описаны конкретные исследовательские проекты, построенные на принципах, разработанных в предыдущих главах. Наконец, располагая всеми этими материалами, в главе 11 мы сможем вернуться к рассмотрению парадигмы, которая их объединяет.

ГЛАВА 5
ПОМЕЩАЯ КУЛЬТУРУ В ЦЕНТР

Разработкой понятия «орудия опосредования» я начинаю воссоздание культурно-исторического подхода к развитию, сохраняя одни черты российского подхода и изменяя другие. Идеи российских культурно-исторических психологов привлекли меня прежде всего тем, что они предлагали, казалось бы, естественный путь построения теории представленности культуры в психике, которая начинается с организации опосредованных действий в повседневной жизни. К этому же привели меня и моих коллег наши кросс-культурные исследования, так что точки соприкосновения очевидны. Однако наш кросс-культурный опыт порождал и глубокий скептицизм в отношении любых выводов на основе рассмотрения процедур взаимодействия самих по себе, как если бы они были свободны от своей собственной культурной истории – например, заключений, что мышление бесписьменных, «несовременных» народов находится на более низком уровне, чем у их грамотных современников. Вера в исторический и умственный прогресс заводила русских психологов во многие из тех же методологических ловушек, в которые попадали и мы в нашей кросс-культурной работе (Cole, 1976). В свете этих соображений начну изложение моей попытки создания концепции культуры, адекватной теориям и практикам «второй», культурной психологии, с феномена опосредования, однако, в отличие от русских, начну не с понятия орудия, а буду рассматривать его как категорию, производную от более общего понятия «артефакт».

Артефакты

Артефакт обычно мыслится как материальный объект – нечто, изготовленное человеком. В антропологии изучение артефактов связывают с изучением материальной культуры в отличие, скажем, от изучения поведения или представлений человека. Следуя подобной интерпретации понятие об артефакте легко включить в категорию орудий, но это нам мало что даст.

В соответствии с представляемыми здесь взглядами, которые несут сильный отпечаток идей Джона Дьюи и в своем происхождении восходят к Г. В. Ф. Гегелю и К. Марксу, артефакт есть некий аспект материального мира, преобразованный по ходу истории его включения в целенаправленную человеческую деятельность. По природе изменений, произведенных в процессе их создания и использования, артефакты одновременно и идеальны (понятийны) и материальны. Они идеальны в том смысле, что их материальная форма произведена их участием во взаимодействиях, частью которых они были в прошлом и которые они опосредуют в настоящем.

При таком определении признаки артефактов равно приложимы в тех случаях, когда речь идет о языке, и в случае более привычных форм артефактов, таких, как столы и ножи, составляющие материальную культуру. Слово «стол» и реальный стол различаются особенностями материала, идеальными аспектами и видами взаимодействий, которые они допускают. Никакое слово не существует отдельно от своего материального воплощения (такого, как набор звуковых волн, движение рук, письмо или нейронная активность), следовательно, всякий стол воплощает некий порядок, порожденный мыслью человека.[39]39
  О рассмотрении языка как системы артефактов и о гомологии между словами и тем, что мы обычно мыслим как материальные артефакты, см.: Rossi-Landi, 1983, p. 120ff.


[Закрыть]

Двойственную материально-концептуальную природу артефактов рассматривал российский философ Эвальд Ильенков (1977; 1979), чей подход был основан на идеях К. Маркса и Г. В. Ф. Гегеля. В системе Э. Ильенкова идеальность была результатом «… преобразующей, формосозидающей деятельности социальных существ, их опосредованной целью чувственно направленной деятельностью» (цит. по Bakhurst, 1990, р. 182). С этой точки зрения форма артефакта – это нечто большее, чем чисто физическая форма. «Скорее, будучи создан как воплощение цели и включен в жизнедеятельность определенным образом – то есть будучи изготовлен зачем-то и именно таким образом используем – естественный объект приобретает значение. Это значение есть «идеальная форма» объекта, форма, не включающая ни единого атома осязаемой физической субстанции» (там же, 1990, р. 182).

Заметим, что при таком подходе опосредование артефактами равно применимо и к объектам, и к людям, различают же эти два случая способы, которыми идеальность и материальность сочетаются у представителей этих двух категорий существования, а также виды взаимодействий, в которые они могут включаться.[40]40
  Я по собственному опыту знаю, что поначалу довольно трудно воспринять представление о языке как о чем-то искусственном, возможно, потому, что материальность языка кажется очевидной. Простой пример проясняет дело. Когда вы слышите язык, которого не понимаете, вы воспринимаете лишь его материальные проявления. Смыслы слов, их «идеальный» аспект ускользает от вас, поскольку вы не имеете личной истории взаимодействий с использованием этих артефактов как средств опосредования.


[Закрыть]

Этот взгляд устанавливает первичное единство материального и символического в человеческом познании. Это – важная отправная точка для определения отношения к непрекращающейся дискуссии в антропологии и связанных с ней дисциплинах: следует ли считать культуру, внешней по отношению к индивиду, то есть совокупностью продуктов предшествующей человеческой деятельности, или внутренней – источником знаний и представлений? Обе эти позиции имеют в антропологии долгую историю (D'Andrade, 1995; Harkness, 1992). Однако в течение последних приблизительно двадцати лет события, связанные с когнитивной революцией в психологии и пришествием лингвистики Н. Хомского, изучением культуры как совокупности моделей поведения и материальных продуктов, похоже, положили начало традиции, рассматривающей культуру как состоящую целиком из освоенных символов и разделяемых с другими системами смыслов – идеальный аспект культуры, – находящихся в сознании.

Представление об артефактах как о продуктах истории человечества, являющихся одновременно и идеальными, и материальными, позволяет прекратить этот спор. В то же время, как я надеюсь показать, оно предоставляет возможность полезного контакта между культурно-исторической психологией и современными антропологическими концепциями представленности культуры в психике.[41]41
  Здесь я снова должен отметить близость этого подхода к опосредованию артефактами и представлению Д. Дьюи. Как указывает в своем анализе «прагматической технологии Дьюи» Ларри Хикман, Д. Дьюи полагал, что «орудия и артефакты, которые мы называем технологическими, могут быть обнаружены по обе стороны того, что, как он утверждал, является чрезвычайно гибкой и проницаемой мембраной, которая отделяет «внутреннее» от «внешнего» по отношению к организму лишь в самом широком и самом приблизительном смысле» (Hickman, 1990, с. 12).


[Закрыть]

Особенности структуры действия, опосредованного артефактом

Психологи российской культурно-исторической школы использовали треугольник, чтобы изобразить структуру отношения индивида к окружению, возникающего pariparsuс артефактным опосредованием (см. рис. 5.1.).

Рис. 5.1. Базовый треугольник опосредования, который показывает, что субъект и объект связаны не только «прямо», но одновременно и «непрямо», через посредника, состоящего из артефактов, – культуры.

Для простоты объяснения скажем так: функции, называемые «естественными» (или «неопосредованными»), располагаются вдоль основания треугольника; функции, называемые «культурными» (или «опосредованными»), – это такие, в которых связь между субъектом и средой (субъектом и объектом, реакцией и стимулом и т. п.) проходит через вершину треугольника (артефакты).

Когда смотришь на этот треугольник, можно подумать, что при опосредованном познании мысль следует исключительно вдоль сторон треугольника по линии, проходящей через его вершину. Однако возникновение опосредованного действия не означает, что опосредованный путь замещает естественный, равно как возникновение культуры в филогенезе не означает, что культура замещает филогенез. Человек не перестает стоять на земле и смотреть на дерево, когда поднимает топор, чтобы срубить это дерево; скорее, включение орудий в деятельность создает новое структурное отношение, в котором культурные (опосредованные) и естественные (неопосредованные) средства действуют синергично; путем активных попыток приспособить окружающую среду к своим целям люди включают в свои действия дополнительные средства (в том числе, что очень важно, и других людей), создавая тем самым отчетливые тройственные отношения между субъектом, объектом и посредником.

В этой и последующих главах я расширю эту базовую структурную диаграмму при разработке достаточно сложного подхода к культурному опосредованию мышления. Но даже и этого базового представления о том, что человеческое мышление возникает вследствие слияния «прямых, естественных, филогенетических» и «непрямых, культурных» аспектов опыта, достаточно, чтобы вывести на первый план особое свойство человеческого мышления, называемое двойственностью человеческого сознания. Эта идея многократно выражена как в российской, так и в западноевропейской и американской традициях (Durkheim, 1912). Например, американский антрополог Лесли Уайт писал: «Всякий топор имеет субъективный компонент; он не имел бы никакого смысла без представления и отношения. С другой стороны, ни представление, ни отношение не имели бы никакого смысла без внешнего выражения в поведении или речи (которая есть форма поведения). Всякий культурный элемент, всякая культурная черта, таким образом, имеют субъективный и объективный аспекты» (White, 1959, p. 236).[42]42
  Ричард Барретт рассматривает взгляды Л. Уайта на знаковое опосредование в связи с его гораздо более хорошо известными идеями в области материалистического социального эволюционизма.


[Закрыть]

Верный духу культурно-исторических подходов, Л. Уайт подчеркивал временной аспект культурного опосредования и его психологические приложения: «С помощью слов человек создает новый мир, мир идей и философий. В этом мире человек живет столь же подлинно, как и в физическом мире своих ощущений… Этот мир обретает такую преемственность и такое постоянство, каких внешний мир ощущений иметь никогда не может. Он не состоит из одного лишь настоящего, но и из прошлого, и из будущего. Во временном отношении он не последовательность разрозненных эпизодов, а континуум, простирающийся в бесконечность в обоих направлениях, из бесконечности в бесконечность» (White, 1942, р. 372).

А. Лурия описывал этот двойственный мир следующим образом: «Огромное преимущество состоит в том, что их мир двоится. В отсутствие слов человеческим существам пришлось бы иметь дело лишь с теми вещами, которые они могли воспринимать непосредственно и которыми могли непосредственно манипулировать. С помощью языка они могут обращаться с тем, что не воспринимали никогда даже косвенно, с тем, что было частью опыта предыдущих поколений. Таким образом, слово придает миру людей еще одно измерение… У животных есть лишь один мир, мир объектов и ситуаций, мир людей двойствен» (Luria, 1981, р. 35).

Можно сказать (и будет сказано) гораздо больше об этом базовом представлении относительно опосредования и особой форме сознания, которую оно порождает. Артефакты и опосредованные ими действия отдельного человека являются лишь отправным пунктом для развития необходимого понятийного аппарата. Ни артефакты, ни действия не существуют изолированно, напротив, они переплетены друг с другом и с социальными мирами людей, для которых они выступают посредниками в формировании обширной сети взаимосвязей (Latour, 1994). Необходимо более подробно обсудить структуру результирующего культурного опосредования.

Минимальная структура опосредования, представленная на рисунке 5.1., не может выступать в качестве единственного представления об опосредованном действии в его социальном контексте. Чтобы разработать культурно-историческую психологию, способную руководить нашими исследованиями в сложнейших повседневных взаимодействиях, мы должны быть способны обсуждать совокупности артефактов, адекватные опосредуемым ими событиям и учитывать опосредования межличностных отношений наряду с опосредованием действий, направленных на неодушевленный мир.

Три уровня артефактов

Одно из полезных предложений о путях разработки понятия об артефакте выдвинуто М. Вартофским в идее трехуровневой иерархии. Он описывал артефакты (включая орудия и язык) как «… объективизацию человеческих потребностей и намерений, уже насыщенных когнитивным и аффективным содержанием» (Wartofsky, 1973, р. 204).

Первый уровень по М. Вартофскому составляют первичные артефакты, непосредственно используемые в производстве. В качестве примеров он приводит «топоры, дубинки, иглы, ведра»; мои примеры включали бы слова, письменные принадлежности, телекоммуникационные сети и мифические образы культуры. Первичные артефакты хорошо соотносятся с представлением об артефакте как материи, преобразованной в предыдущей человеческой деятельности, которое я обсуждал выше, хотя я и не провожу здесь различия между производством материальных благ и развитием социальной жизни в целом.

Вторичные артефакты включают и сами первичные артефакты, и способы действия с их использованием. Вторичные артефакты играют центральную роль в сохранении и трансляции представлений и способов действия. Они включают предписания, обычаи, нормы, конституции и тому подобное.

Третий уровень представлен классом артефактов, «которые могут превратиться в относительно автономный «мир», в котором правила, конвенции и результаты уже больше не кажутся непосредственно практическими или который на самом деле представляется ареной непрактичной или «свободной» игры или игровой деятельности» (там же, р. 208). М. Вартофский называет эти воображаемые миры третичными артефактами. Он полагает, что подобные воображаемые артефакты могут окрашивать наше видение «реального» мира, предоставляя средства для изменения текущей практики. Говоря современным психологическим языком, способы поведения, приобретенные во взаимодействии с третичными артефактами, могут распространяться за пределы непосредственного контекста их использования. М. Вартофский применяет свое представление о третичных артефактах к произведениям искусства и процессам восприятия; я бы обобщил эти его представления, связав представление об артефакте, с одной стороны, с представлениями о схемах и сценариях, а с другой – с представлениями о контексте, опосредовании и деятельности, существующими в современной когнитивной психологии, антропологии и смежных областях когнитивных наук.