Текст книги "Фашисты"

Один фашистский журналист писал, что фашисты в больших городах – это:

…служащие, мелкие рантье и специалисты средней руки… новые люди. Из них образуется толпа, что до войны следила за политической жизнью равнодушно и безучастно, но теперь готова вступить в игру. Фашизм мобилизовал ее силы, вывел ее из сумеречной зоны политической жизни: отсюда ее юношеская пылкость и неукротимая страсть к насилию (Lyttleton, 1987: 67).

Однако такое описание подходит скорее к лидерам фашизма, чем к рядовым членам организации в больших городах. По-видимому, городской фашизм рекрутировал себе бойцов из всех социальных групп, оставшихся в стороне от довоенных политических организаций, от респектабельных либеральных и консервативных партий, а также социалистических движений. В городах покрупнее фашизм, быть может, изначально сосредотачивался на «новом среднем классе» и лишь затем втягивал в себя, как пылесос, множество людей, занятых в мелком и кустарном производстве, в государственном секторе, людей с неполной или периодической занятостью. В небольших городках, где позиции социализма были слабее, возможно, на призывы фашистов откликалось больше рабочих. «Неукротимая страсть к насилию», о которой пишет наш журналист, – скорее свойство ветеранов войны, чем представителей какого-то конкретного класса, да и «юношеская пылкость» – характеристика не классовая, а возрастная.

Итак, большинство фашистов, по-видимому, не принадлежали к основным классам капиталистического города – будь то индустриальный пролетариат или средний класс. И в самом деле, притязания фашистов на то, чтобы «превзойти» и снять классовый конфликт, скорее могли найти отклик у представителей всех классов, оказавшихся на обочине этого конфликта. В небольших городах PNF была партией скорее среднего, чем рабочего класса. Однако, хоть и определенно не пролетарская, она была радикальной и популистской, возглавляли ее бывшие синдикалисты и социалисты, а социальная база ее была умеренно разнообразной. В дальнейшем радикальная часть базы фашистов была глубоко недовольна оппортунистическими союзами Муссолини с парламентскими партиями и крупной буржуазией. Таким образом, в городах мы видим достаточно сложную и противоречивую картину.

В прошлом некоторые авторы рисовали фашистов как маргинальных, даже преступных представителей буржуазии. Лидеров сквадристов называли «людьми без корней», «маргиналами» из «темного преступного подполья», или «бездельниками, промотавшими семейное состояние» – «асоциальными, но честолюбивыми типами, чья готовность к насилию обеспечивала им возможность карьерного роста и влияния помимо традиционных путей» (Snowden, 1989: 163). Более современные авторы (Suzzi-Valli, 2000; Reichardt, 2002) стремятся опровергнуть этот стереотип. Верно, среди фашистов встречались преступники, а коррупция в партии была обычным делом. Так, флорентийская fascio после специального расследования партийного комитета была распущена с такой высокоморальной декларацией: «Фашизм должен оставаться движением за идеалы, движением, стремящимся к экономическому и нравственному возрождению нации: он не должен превращаться в банду наемников, в преторианскую гвардию, которая режет, грабит и громит из любви к наживе». Как совместить насилие с моралью? – это вечная проблема фашизма. Однако примеры фашистских лидеров-маргиналов, которые приводит Сноуден, не всегда убедительны. Например, Компаньи в самом деле успешно служил в армии во время войны, имел награды, а затем покатился вниз. Но после этого он сумел вернуть себе средства и положение в обществе как член Ветеранской Ассоциации – и лишь затем стал фашистом. Джакомелли менял не столько социальное, сколько географическое положение: начал оператором подъемного крана, в поисках удачи эмигрировал в Америку, там особых успехов не добился, вернулся в Италию и обратился к своему другу Пазелле с просьбой подыскать ему работу в миланском отделении партии (потому что был убежденным фашистом – или просто другой работы найти не мог? Непонятно). Да и человек, меняющий свои политические взгляды, – не обязательно социальный маргинал. Пазелла во время войны из националистических убеждений сдал властям своих бывших друзей-социалистов. Если фашизм позволил ему «бежать из руин политической карьеры», то, во всяком случае, связь здесь обратная: «руины» появились из-за фашистских взглядов, а не фашизм из-за «руин».

У основателей радикального движения редко можно найти обычную трудовую биографию. Но где тут причина и где следствие? Верно ли, что в погоне за радикальными политическими целями фашисты растрачивали семейные состояния, пренебрегали возможностями получить хорошее образование или сделать карьеру? Как мы увидим далее, многие весьма респектабельные люди восхищались беззаветным идеализмом сквадристов. Неужто их восхищали люмпены, маргиналы, преступники? Очень сомневаюсь. На мой взгляд, это яркий пример склонности историков очернять фашистов вместо того, чтобы относиться к ним всерьез.

Итальянских фашистов (как и фашистов в других странах) часто изображают как маргиналов, страдающих от экономических и социальных лишений. Верно ли, что популярность фашизма росла вместе с безработицей? Было ли среди фашистов особенно много безработных? Для ответов на эти вопросы нам недостает информации. Цифры Барбальи (Barbagli, 1982: 110–128) показывают, что в самом деле высшее образование готовило намного больше квалифицированных специалистов, чем требовалось на рынке труда. Нелегко было найти работу молодому учителю, еще труднее – инженеру. Барбальи предполагает, что многие из них становились политическими радикалами, однако признает, что свидетельств этого недостаточно. В любом случае, многие из них должны были находить себе работу в быстро растущем государственном секторе, особенно в управленческом его эшелоне. Верно ли, что интеллигенция страдала от инфляции, безработицы и низких зарплат больше, чем другие группы среднего класса? Данные Цаманьи (Zamagni, 1979–80: 41–22) показывают обратное. Майер (Maier, 1975: 313) подытоживает свои рассуждения о социальной базе фашизма так: «Итак, загнивающая буржуазия маленьких городков и растущая сельская буржуазия поддерживали друг друга. Обе защищали свой новоприобретенный – или окруженный новыми угрозами – статус и собственность». То есть, получается, и вашим и нашим! Отметим: все эти утверждения совпадают с ранними гипотезами о социальной базе немецких нацистов, выдвинутыми до того, как историки начали исследовать эту тему всерьез.

Серьезные исследования германского нацизма опровергли эти стереотипы: об этом мы расскажем в следующей главе.

Есть и альтернативная позиция. Возможно, интеллигенция, столь ярко и многолюдно представленная в фашистской партии, – это не «низшая», «безработная», «маргинализированная» часть среднего класса, а люди, которых влекло к национал-этатистским ценностям и парамилитарным средствам. Фашистское движение более какого-либо иного привлекало симпатии интеллектуалов. На молодых интеллектуалов – студентов – обаяние фашизма действовало еще сильнее. Отсюда избыточная доля людей умственного труда и множество сочувствующих среди госслужащих. Военные и полицейские офицеры всех рангов настолько симпатизировали фашизму, что министры и префекты не могли заставить их выполнять указы, направленные против фашистов (Dunnage, 1997: гл. 6). Однако с работой у этих людей все было в порядке. До прихода фашистов к власти (как и в других странах) государственные служащие опасались открывать свое членство в партии и партийную активность. В партийных реестрах их доля лишь немного превосходит средние цифры – вплоть до заговора, после которого нужда в конспирации отпала. К 1927 г. в Вероне и Риме государственные служащие составляли в партийных отделениях большинство, их индекс колебался от 3,0 до 5,0 (Revelli, 1987). Рим, столица страны, стал основной цитаделью фашистов – так же как сейчас остается главным городом неофашистов. Возможно, поддержка фашизма исходила не столько от низшей или маргинальной части среднего класса, сколько от среднего класса в целом – от высочайших, самых привилегированных его уровней до низших, самых ущемленных. Этот сектор можно определить через иные, не классовые признаки: мужественность, молодость, военный опыт, образованность, опыт административного управления, относительная удаленность от классового конфликта.

Все это говорит в пользу не столько классовой, сколько национал-этатистской версии аргумента Сальваторелли. Быть может, на самом деле «основных опор» фашизма было как минимум две: 1) буржуазная прослойка на периферии классовых противоречий, поверившая в способность фашизма эти противоречия снять и превзойти; и 2) те, кто в силу своего социального положения стал сторонником парамилитарного национал-этатизма. Учитывая скудость данных, то и другое – не доказуемые истины, а всего лишь более или менее вероятные предположения.

Классы на селе. Здесь фашисты добились большего успеха, чем в городах. PNF приняла серьезное участие лишь в одних свободных выборах, в 1921 г., в союзе с другими правыми националистами. Союз получил в целом 15 % голосов, а в сельскохозяйственных районах севера и центра Италии, в Тоскане и в долине реки По – до 25 % и даже больше. Лишь там фашизм безусловно имел подлинную массовую поддержку. Социально сельский фашизм отличался от городского, хотя и здесь наши данные достаточно скудны и разрозненны. Исследование сквадристов в провинции Болонья, проведенное Рейхардтом (Reichardt, 2002: 306) и суммированное мною в столбце 7 табл. 3.1 в Приложении, показывает нам достаточно широкую социальную базу, более широкую, чем в самом городе Болонья (согласно данным Suzzi-Valli, 2000). Половина сквадристов в провинции были рабочими – пропорция, примерно соответствующая их доле на рынке труда в целом (к сожалению, у нас нет возможности определить точное соотношение сельскохозяйственных и промышленных рабочих). Студенты, «белые воротнички», собственники, государственные служащие представлены избыточно, а издольщики и представители мелкой буржуазии – явно недостаточно. В одной местной партийной ячейке близ Болоньи явно преобладает низший класс: 7 % – землевладельцы или арендаторы, 13 % – специалисты, 3 % – торговцы или производители, 5 % – «белые воротнички», 4 % – государственные служащие, 11 % – заводские рабочие, а остальные 58 % – издольщики и батраки-поденщики. Кардоза (Cardoza, 1982: 320) считает, что такая картина типична для региона в целом. Корнер (Corner, 1975: 151–157) полагает, что в Ферраре фашисты были выходцами из всех классов, кроме бедных рабочих. Однако Келикян (Kelikian, 1986: 205) утверждает, что в Брешии ячейка состояла из молодых, пока не особо респектабельных представителей образованного среднего класса, которых поддерживали зажиточные крестьяне-арендаторы. С тем социальным составом партии, который открывается нам из партийных реестров, это никак не совпадает. В южных селах и городках Калабрии (где фашизм был слаб), из людей, идентифицируемых как фашисты (по данным Misefari, Marzotti, 1980), половину составляли arditi – ветераны войны, а большинство остальных – средний класс, в основном специалисты и госслужащие, плюс небольшое количество землевладельцев и крестьян. Избыточная доля крестьян-ветеранов, несомненно, связана с войной. Именно армия, преимущественно крестьянская, вскормила ранний фашизм – ее милитаризм в мирное время обернулся парамилитаризмом.

В сущности, итальянские фашисты пришли к победе через насилие, а не через избирательные урны. Тысячи боевиков были для них важнее миллионов избирателей. Возможно, фашистское насилие сможет больше рассказать нам о том, кем были фашисты, а жертвы этого насилия – о том, против кого оно было направлено. У нас есть данные о насильственных столкновениях с участием фашистов, собранные PNF для каждой провинции в отдельности и опубликованные Таска и Де Феличе (Tasca, 1976: 120; De Felice, 1966: 35–39). Таска выражает сомнение относительно этих данных, называет их обрывочными и непоследовательными. По большей части они взяты из сообщений Социалистической партии о нападениях на ее собственных активистов: нападения на несоциалистических «врагов» по большей части не учитывались – мы находим лишь два сообщения о таких нападениях, и те в сносках. Фашисты нападали на «белые» крестьянские объединения, организованные католическими «пополари», на коммунистов, анархистов, словенцев на северо-востоке, тирольских немцев – однако в этой статистике никто из них не учитывается. По Триесту цифр нет совсем, в Удине не учтены нападения на словенцев. Кроме того, эти данные служили целям фашистской пропаганды. С их помощью фашисты могли оправдывать свое насилие, изображая его как самооборону от социалистов. Поэтому данным Таска безоговорочно доверять не стоит. Однако альтернативный источник данных у Францози (Franzosi, 1996) демонстрирует примерно тот же набор противников. По сообщениям итальянских общенациональных газет, коммунисты участвовали в 65 % столкновений 1921 г. и в 53 % столкновений 1922 г., социалисты – соответственно в 15 и 7 %, «пополари» и конституционные партии – в 7 и 5 %. Однако и здесь отсутствуют данные по северо-востоку.

Цифры Таска, при всех их недостатках, уже использовались для «экологического анализа», сравнивающего различия между фашистским насилием в разных провинциях с различиями в социальных и экономических факторах. Шимански (Szymanski, 1973) показал, что в промышленных районах фашистское насилие встречалось чаще, чем в сельских, и резко возрастало там, где были сильны и активны социалисты (согласно цифрам голосования за социалистов в 1919 г.: ср. Tilly, 1975: 177). Элазар (Elazar, 1993) относится к цифрам более скрупулезно. Она показывает также, что инциденты фашистского насилия намного чаще происходили в провинциях, жители которых в 1919 г. голосовали за социалистов, и чаще всего – в провинциях с социалистической администрацией. Заметнее всего это соотношение в северных и центральных районах с большой долей сельского пролетариата. Кроме того, она приводит более достоверные свидетельства того, что фашисты захватили власть в двенадцати из четырнадцати провинций, в которых большинство голосовало за социалистов, и лишь в одной из пятнадцати – с либеральным или консервативным избирательным большинством. Из этого она делает вывод, что фашизм был, по сути своей, направлен против социализма. Прибавляя к этому свидетельства о поддержке насилия сквадристов со стороны армии, правительства и крупной буржуазии, Элазар делает вывод, что фашизм был порожден и вскормлен классовой борьбой. На самом деле, говорит она, фашисты не захватывали власть – власть передавали им крупные собственники и государственные чиновники в надежде, что фашисты защитят их от рабочего класса и социализма. Она отвергает теорию Сальваторелли – Де Феличе о независимом фашизме среднего класса. Скорее, говорит она, фашизм был орудием капиталистического класса, прежде всего крупных землевладельцев. Таска – сам, кстати говоря, лидер социалистов – несколько раньше пришел к схожим, хоть и более тонко нюансированным выводам.

Полезен также экологический анализ данных по голосованию и членству. Поскольку фашисты всерьез участвовали только в одних выборах, в 1921 г., в общем списке с другими националистическими кандидатами – о том, кто поддерживал именно их, судить нелегко. Линц (Linz, 1976: 82–84) обратил внимание на обратную зависимость членства в фашистской партии от голосования за католическую партию «Пополари», сильнее всего проявляющуюся в относительно секуляризованных регионах (в долине По и в Романье). Национализм в Италии вообще всегда был скорее светским, противостоящим интернациональной католической церкви – и фашизм унаследовал этот антиклерикальный дух, хотя в то же время пытался вернуть сакральность государству. Бруштейн (Brustein, 1991) сумел раздельно подсчитать голоса, отданные за фашистов и за националистов в 1921 г. (хотя не объясняет, как ему это удалось). Вместе с Линцем он видит высокую корреляцию между голосованием за PNF в 1921 г. и за социалистов в 1919 и 1920 гг. В 1921 г., особенно в сельских районах, эта связь была уже намного слабее. Из этого он заключает (в отличие от Шимански и Элазар), что многие социалисты перебежали к фашистам. Это дает нам альтернативное объяснение того, почему фашисты захватывали власть в цитаделях социализма: они раскололи и ослабили социалистов. Кроме того, Бруштейн обнаруживает серьезную корреляцию между голосованием за фашистов и доходностью сельского хозяйства, как на макро-, так и на микроуровне. Даже с поправками на урбанизацию, голоса новых избирателей, регион и голоса, отданные за католических «пополари», эти две корреляции сохраняют силу. Бруштейн утверждает, что к 1921 г. фашисты предложили аграрную программу, наиболее привлекательную и для крупных сельских хозяев, и для наемных работников, и для издольщиков, веривших, что в будущем они смогут купить или арендовать земельные участки. Даже очень бедные крестьяне могли стремиться к этой цели, пусть и нереалистичной. Следовательно, фашизм мог приобрести симпатии практически всего сельского общества, особенно в более развитых регионах. Именно такие регионы, наиболее светские, стали главной опорой фашизма. Сельские фашисты, пишет Бруштейн, не были бедствующими маргиналами – напротив, это были крепкие хозяева, многого ждущие от будущего. Фашистская аграрная программа их устраивала, коллективистскую политику социалистов они воспринимали с недовольством. Таким образом, Бруштейн дает разумное объяснение не только классовому, но отчасти и региональному составу базы поддержки фашистов на селе.

Местные исследования, по-видимому, поддерживают тезисы Бруштейна: из них видно, что коммерчески ориентированные фермеры, ведущие современное высокорентабельное хозяйство, с раздражением воспринимали аграрную политику правительства, уступавшего требованиям объединений сельской бедноты и безземельного крестьянства (Cardoza, 1982; Kelikian, 1986; Dunnage, 1997). Бум военного времени, вместе с давлением крестьянских союзов, помог многим батракам и издольщикам достичь определенной финансовой независимости. Продажи земли быстро росли. И теперь многие крестьяне перебегали к фашистам, предпочитая фашистскую поддержку частной собственности (лозунг «Земля – крестьянам!», предложение субсидий на выкуп земли), а не социалистическую коллективизацию (Snowden, 1972; Corner, 1975: 144–167; Maier, 1975: 310–311).

Говоря о сельских фашистах, трудно соблюдать точность терминологии. Категории «землевладелец», «крестьянин», «издольщик», «арендатор» или «поденщик», которые мы встречаем в источниках, охватывают самые разные случаи, сильно различающиеся по местным условиям, по урожаям, по богатству, по организационным ресурсам. Однако несомненно одно: плотные общины безземельных сельскохозяйственных рабочих или издольщиков, приблизительно равных друг другу, редко бывали фашистскими. Напротив, они поддерживали социалистические или, иногда, «белые» крестьянские объединения, организованные католиками. Организованный пролетариат в пролетарских гетто, как и его собратья в городах, отвергал фашизм.

Однако насилие и организационные проблемы были на селе явлением массовым из-за фундаментальной проблемы сельской экономики: огромного переизбытка безземельной рабочей силы. Это часто подрывало все попытки мобилизовать недовольных, однако означало и то, что коллективная мобилизация часто оказывалась насильственной и нередко – скоротечной. Трудно было внушить крестьянам и батракам понятие солидарности, приучить их искать работу только через профессиональные биржи труда, работать в течение короткой трудовой недели или воздерживаться от работы в определенные сроки, чтобы дать поработать и другим. Неистребимы были так называемые «гниды» (штрейкбрехеры), прорывающиеся сквозь пикеты забастовщиков, порой – под защитой вооруженных боевиков, нанятых предпринимателями. Тактики попеременной работы и забастовок разработали и пропагандировали синдикалисты. Часто применяли их социалисты, как и некоторые «пополари». Но чаще всего забастовки не срабатывали: это приводило к быстрому распаду организации и к тому, что на ее месте возникали новые. Крестьянские союзы начали расти совсем недавно (в 1920 г. число их членов увеличилось более чем вдвое), они оставались шаткими и имели много врагов. Их «биржи труда» пытались распределять работу, но в результате многие чувствовали себя обиженными. Их грубая, уравнительная справедливость шла вразрез с интересами и крестьян, которым острая нужда мешала поддерживать бойкоты и забастовки, и мелких землевладельцев, неспособных удовлетворить требования и запросы крестьянских союзов. Более мощные социалистические союзы вытесняли крупные, но плохо организованные «белые». Однако немало членов социалистических союзов вступали в них без особой охоты и оставались недовольны их политикой: из их среды вышло немало фашистов (Maier, 1975: 174–175; Cardoza 1982: 337–338; Segrè, 1987: 36, 59). Штрейкбрехеры очень важны в современных трудовых отношениях. Стоит помнить, что «рабочий класс» – не то же, что «организованный рабочий класс». В первой половине ХХ века две трети трудящихся оставались вне объединений и профсоюзов. В сельской местности эти две трети обычно либо обитали в глухих местностях, где никаких объединений просто не было, либо состояли из рабочих, обремененных долгами или изолированных от сетей поддержки. Или же это просто были робкие, религиозные или консервативные крестьяне, порой – в родстве с сельским старостой или приставом и мечтающие сами занять такое же положение; или те, чьи родные (особенно жены и дочери) прислуживали в богатых домах, и потому эти крестьяне либо боялись богачей, либо им симпатизировали. Гарантированная работа была для них важнее, чем неизбежно рискованный протест. Если им обеспечивали безопасность, они готовы были на штрейкбрехерство. Фашисты это понимали. Ведущие сквадристы начинали как революционные синдикалисты, и насилие им – истинным парамилитаристам – удавалось лучше, чем кому-либо иному. Порой они поддерживали силой забастовщиков, порой – штрейкбрехеров. Но в любом случае фашистское насилие приносило результаты – и многие жители сельской Италии оценивали его положительно.

Кроме того, крестьяне устали от социалистической риторики. Основная проблема социалистов в партии, возглавляемой «максималистами», была в том, что они проповедовали революцию, но ничего ради нее не делали. Тезис Муссолини о том, что социализм превратился в пустопорожнее разжигание ненависти, был для фашистов постоянной темой. «Марксизм» и «большевизм» несли с собой борьбу, но не победу. В начале 1920-х это звучало вполне убедительно – и многие социалисты переходили к тем, кто обещал покончить с классовой борьбой. В 1921 г. социалисты откровенно писали о том, что «каждый день программа fascio привлекает к себе все больше сторонников из числа рабочих»; «те рабочие, что переходят на сторону фашистов, поздно пришли в наше движение и не успели проникнуться духом пролетарской дисциплины» – явный намек на добровольно-принудительный характер классовой солидарности. Коллективизация «ощущалась ими как прогрессирующее нарушение личной свободы». Они признавали популярность фашистских лозунгов: «Земля – тем, кто на ней трудится!» или: «Каждому крестьянину – все плоды его святого труда!» (Corner, 1975: 144, 159; Snowden, 1972: 279). И нельзя сказать, что фашизм их обманывал. Растущие как грибы фашистские организации действительно разрешали споры из-за контрактов: часто силой, порой, возможно, более в пользу нанимателей, чем социалисты, – но разрешали и быстро обеспечивали своих членов работой.

Однако обещания установить классовый мир были обманчивыми. На деле сельский фашизм становился все более консервативен, все больше превращался в союз деревенской буржуазии – союз крупных производителей и крестьян «среднего и низшего среднего» класса: тех, кто считал себя способными к независимой экономической деятельности, пусть их земельные наделы порой и бывали крошечными. «Сила нашей армии, – говорил Бальбо, – исходит от мелких сельских собственников и арендаторов» (Corner, 1975: 102). Постепенно крупные собственники стали в этом союзе ведущей силой – так же, как впоследствии начали определять аграрную политику фашистского режима. У них имелись ресурсы для финансирования сельских fascios (а впоследствии – и для полноценных зарплат сквадристам) и для организации собственных коллективных ассоциаций, готовых к борьбе (Mayer, 1975; Elazar, 1993). Один недовольный радикальный фашист отмечал: «В городах, в индустриальных зонах фашизм объединил романтиков… но в деревне… это партия одного класса – и соответственно она и действует» (Snowden, 1972: 283). Классовая модель – не статичная, но динамичная, движущаяся – вообще лучше работает в деревне. Сельский фашизм постепенно подмяли под себя крупные землевладельцы, хотя начинался он не с них, и они остались в партии самыми консервативными, наименее идеологизированными фашистами. Для них фашизм был не откровением истины, а полезным инструментом.

И все же не следует ограничиваться одномерной моделью. Даже на селе нам необходимо объяснить и молодость фашистских боевиков, и их мужественность, и военный опыт, и радостное приятие крайнего национализма. Сам Муссолини писал об этом так:

Единство Италии – заслуга интеллектуальной буржуазии и части городского ремесленничества. Великая Война 1915–1918 гг. вывела на политическую сцену миллионы селян. Однако их участие в событиях было в целом пассивным. Снова города тянули их за собой. Теперь же фашизм превращает их сельскую пассивность в активную поддержку реальности и святости нации (Lyttleton, 1987: 70).

По его словам, именно война, а затем парамилитарный фашизм дали крестьянам коллективную организацию.

Однако национал-этатизм среди сельских фашистов кажется слабее классовых неурядиц. Многим земледельцам (социалистам в том числе) хотелось верить, что фашисты принесут классовый мир, но это оказалось иллюзией. В какой-то степени фашизм помог Италии выйти из кризиса, но главным бенефициаром при этом стали капиталисты.