Текст книги "Фашисты"

Социальный состав других движений

В идеале хотелось бы сравнивать фашистов как личностей с членами других движений. Именно это я сделаю в следующей главе, посвященной Германии. Однако о рядовых членах других итальянских партий мы знаем очень мало. В столбцах 5 и 6 табл. 3.1 в Приложении мы сравниваем фашистов с католическими депутатами. Они выглядят очень похоже. Данные, собранные Джентиле (Gentile, 2000: 413, 493) по депутатам от всех партий, свидетельствуют, что везде преобладали специалисты, особенно юристы. У социалистов было немало рабочих, а у фашистов – довольно широкий список профессий среднего класса. Как и у социалистов, среди них было больше журналистов (то же верно и для региональных секретарей). Экологичных данных о голосовании за другие партии нам сильно не хватает. Приходится ограничиться теми оценками электоральной поддержки и состава партий, которые давали современники-журналисты.

Большинство историков полагает, что левые партии получали в основном поддержку рабочих на севере, а на юге (кроме Апулии) за них голосовали мало. Социалистическая партия по численности не превышала двух третей Фашистской народной партии, однако получала в четыре раза больше поддержки избирателей, особенно в больших городах. В 1919 г. ей отдали свои голоса 40 % городских и 30 % сельских избирателей. У католиков-«пополари» номинальных членов было меньше, но поддержка избирателей – втрое выше, чем у фашистов. Ее избиратели были сконцентрированы в сельской местности и в неиндустриальных городах на севере Италии. Из 1,2 миллиона членов католического объединения на осень 1920 г. (половина от численности социалистических объединений) 80 % были заняты в сельском хозяйстве (доля социалистов – всего 33 %). На селе «белые» соперничали с «красными». Однако «пополари» оставались довольно шатким объединением священников, клерикальных консерваторов и радикальных популистов (Salvemini, 1973: 137–151; Molony, 1977: 55–56, 88; Mayeur, 1980: 109–117).

«Конституционалистские» или «либеральные» партии по своему составу были в основном буржуазными (хотя данных о членстве нам недостает). Однако голосовали за них в четыре раза больше, чем за фашистов, – и эти голоса, несомненно, распределялись по большинству классов. Это были респектабельные партии, опирающиеся на традиционные патронклиентские отношения; их теснили новые партии – массовые движения: социалисты, фашисты и «пополари». Судя по тому, что нам известно о консервативных, либеральных и католических партиях в других странах, можно предположить: лидеры их были намного более буржуазны, чем у социалистов или фашистов, однако им удавалось собирать почти столько же голосов рабочих, сколько социалистам. Связано это было с тем, что они опирались на более отсталые и наиболее религиозные, а также наиболее буржуазные регионы Италии.

Остается большой вопрос: почему эти три крупные соперничающие силы так быстро капитулировали перед фашизмом? На него можно дать двоякий ответ. Во-первых, фашистский парамилитаризм стал самой эффективной формой мобилизации в области, оказавшейся важнее всего для политической борьбы, – области прямого насилия. Во-вторых, некоторые из этих соперников, прежде всего возглавляющие их элиты, дрогнули и перешли на сторону фашистского переворота. Теперь спросим: почему это произошло?

Поддержка фашизма элитами

Классовые мотивации

Фашисты пришли к власти не только своими силами. Им помогали элиты. Начну с капиталистов. Почему они финансировали фашизм? Документы PNF показывают, что партия существовала в основном на мелкие пожертвования от ее членов и сочувствующих. Однако и на местном уровне, и на уровне провинций там, где требовалось финансирование дружественной прессы и штрейкбрехерских организаций, организации фашистского толка получали куда более щедрую финансовую помощь. Некоторых капиталистов привели в ужас захваты заводов в 1920 г. – однако они обращались за помощью не к сквадристам, а к карабинерам. Большинство жаждало правительственных репрессий против социалистов и полагало, что для восстановления «либерального» парламентаризма этого будет вполне достаточно. В 1922 г. Всеобщая конфедерация итальянской промышленности не поддержала Поход на Рим, предпочитая «полуавторитарный» режим Джолитти или Саландра. Та же возможность рассматривалась и в 1924 г., когда по новому режиму ударило убийство фашистами уважаемого социалистического депутата Маттеотти. Когда фашизм продемонстрировал свой истинный уровень насилия, капиталисты ответили демонстрацией более умеренных взглядов. В отличие от землевладельцев, очень немногие капиталисты стали сквадристами, хотя с октября 1922 г. некоторые из них начали субсидировать партию и даже в нее вступили. Однако поддержка эта началась позже и по объему была меньше, чем поддержка землевладельцев, и исходила от предпринимателей с сельскохозяйственными интересами и в развитых сельскохозяйственных районах (Melograni, 1965, 1972; Seton-Watson, 1967: 598; Kelikian, 1986: 144; Lyttleton, 1987: 210–211; 1996: 19; Snowden, 1989: 121–156; Elazar, 1993: 161–162, 181–189).

Поддержка эта была важной, а в некоторых сельских районах и решающей. Но лишь после переворота капиталистический класс в целом повернулся к фашизму лицом. Большинство элитных групп, особенно в крупных городах, с недоверием и подозрением относились к насилию фашистских радикалов. Чтобы рассеять их страхи и достичь власти, в конце 1921–1922 гг. Муссолини дал понять, что предлагает сделку. В обмен на их поддержку он готов притушить и смягчить революционное насилие истинных, радикальных фашистов. Это дало результаты; однако некоторая часть элиты начала склоняться к фашизму, и не дожидаясь этого. Как мы увидим дальше, немало представителей церковной, политической, военной элиты охотно вступили с фашистами в союз. Сперва рассмотрим, насколько ими (а также многими капиталистами) двигали чисто классовые причины. В действиях имущего класса прослеживаются три важных мотива. Первые два связаны с потребностью защищать собственность, третий – с потребностью в капиталистической прибыли.

Возможно, имущие классы боялись повсеместного и растущего насилия, охватившего страну, и связывали с ним необходимость защищать порядок и свою собственность. В отличие от стачечного движения 1911–1912 гг., от уличных столкновений сторонников и противников войны, даже от рабочих беспорядков 1918–1919 гг., сейчас на улицах гибли сотни человек. Чиновники, составлявшие доклады о насилии, по большей части винили в этом левых. Один истерически писал об «опьянении насилием», о том, что «анархисты и социалисты режут» полицию и военных. Некоторые чиновники высказывали противоположное мнение: сквадристов поощряет «безумная непреклонность промышленников и коммерсантов» (Maier, 1975: 317, 319). Большинство историков считает, что правые сильно преувеличивали. Кардоза (Cardoza, 1982: 293) считает, что элитами двигала жестокая мстительность. По мнению Де Гранда (De Grand, 1978: 120), они «заходились в истерике, выкрикивая оскорбления и угрозы». Сведения о смертельных случаях показывают, что по большей части насилие исходило от правых. В период левых бунтов 1919–1920 гг. жертв было не много, во время «гражданской войны» 1921–1922 гг., начатой фашистами, – куда больше. Общее число жертв оценивается приблизительно в 2000 человек. Около 300 из них – определенно фашисты, около 700 – определенно левые. В конкретных случаях жертвы среди левых и фашистов также соотносятся в среднем как 2 к 1, как среди убитых, так и среди раненых. Как правило, инициаторами серьезного насилия левые не были. И стоит добавить, что в традиционных «гражданских войнах» и мафиозных стычках на юге Италии – в одной только Западной Сицилии – за тот же период погибло больше людей, чем в основном регионе противостояния фашистов и социалистов, в Тоскане и долине По (Molony, 1977: 99; Lyttleton, 1982; Petersen, 1982: 280–294; Payne, 1995: 105–106). Таким образом, первым шло традиционное насилие, за ним фашистское, а социалистическое плелось в хвосте.

Однако между фашистским и любым другим насилием было и важное различие. Фашистское насилие не было направлено на государство. Что бы ни гласила фашистская теория о силовом захвате власти – на практике фашисты не покушались на государство, даже его не очерняли. Напротив: они нападали на тех, кто твердил, что они против государства, – на левых. Поэтому многие местные и региональные правительственные чиновники втайне поддерживали и подначивали фашистов. Лишь немногие, самые умеренные из них жаловались на «сочувствие», «чрезмерную терпимость» и даже «сговоры» с фашистами со стороны магистратов, полиции и военных, называющих фашистов «защитниками порядка». Социалистов убивали вдвое больше, чем фашистов, но и арестовывали в 2–4 раза чаще. В 1921–1922 гг. некоторые полицейские отделения и воинские части поддерживали фашистов личным оружием и боеприпасами, а один раз даже поддержали грузовиками, пушками и танками (Lyttleton, 1987; Elazar, 1993: 227–32). В сущности, исполнительная власть, по крайней мере в значительной своей части, фашистскому парамилитаризму симпатизировала, видя в нем патриотов на службе порядка (De Felice, 1966: 35–37; Petersen, 1982: 280281; Segrè, 1987: 55–57; Snowden, 1989: 194–204; Dunnage, 1997: 120–125).

Однако словам левых противостояли фашистские дела. Социалисты любили поговорить о революции и атаке на государство, но в парамилитаризме видели орудие классового врага. Умеренные социалисты снова и снова отрекались от насилия. Так, Турати, выведенный из руководящего состава Социалистической партии, на партийном съезде в 1918 г. осудил победителей-максималистов:

Насилие – это не что иное, как самоубийство пролетариата: оно служит интересам наших противников… Наш призыв к насилию будет подхвачен нашими врагами, в сто раз лучше вооруженными, и тогда прощай, Социалистическая партия. Говорить о насилии постоянно и каждый раз откладывать его на завтра, что может быть нелепее? Это служит лишь к тому, чтобы вооружать, возбуждать, оправдывать насилие противника, который в тысячу раз сильнее нас. Это величайшая глупость нашей партии, это предательство революции (цит. по: Elazar, 1993: 135–136).

Но даже максималисты не могли предложить чего-то принципиально отличного от массовых стачек и демонстраций – разве только с чуть большим количеством разбитых окон и подбитых глаз, чем мог переварить Турати. Министерство обороны поручило одному полковнику оценить реальный уровень социалистической угрозы. Он написал, что революции жаждут только максималисты, однако и они

…не способны к организации. Действуют они разрозненной толпой в порыве быстро проходящей страсти. Оружия у них очень мало, и есть оно далеко не у всех. Организованных боеспособных подразделений нет вовсе. Они имеют самое смутное понятие о тактике, применении оружия, дисциплине, согласовании, взаимодействии и о боевых действиях как таковых. Они не умеют работать согласованно: максимум, на что они способны, – поднять на борьбу один округ. Длительные приготовления и планирование для них непосильны. Загипнотизированные криками и шумом толпы, они верят в собственную силу и блестящие перспективы. Но первый же ответный удар вызовет у них тяжелое разочарование и обратит в бегство (Salvemini, 1973: 269).

Полковник был прав. Сквадристы нападали – социалисты только пытались защищать себя. И даже это им не удавалось. Очень редко нападали они на местные штаб-квартиры фашистов. В лучшем случае могли организовать засаду против наступающих фашистских отрядов. Социалисты, даже живущие в одном месте, действовали сами по себе, в то время как фашисты координировали свои действия на уровне регионов при помощи «грузовиков и телефона». Социалисты защищали лишь собственную территорию; arditi шли строем всюду, куда звал их фашизм. Социалистам, с грустью заключал социалистический лидер Таска, попросту не хватало мужества для войны (1976: 126–127). Не голосования, не дебаты, а парамилитаризм эффективно решал вопросы. И в недолгой борьбе с фашизмом социалистические, коммунистические и анархистские активисты проиграли, ибо почти пацифистские воззрения плохо подготовили их к этой войне.

Таким образом, фашизму не приходилось проливать моря крови. Гимн насилию, воспетый Бальбо (мы приводили его чуть раньше), не было нужды проверять практикой. Фашисты даже уверяли, что защищаются, – это, мол, социалисты нападают на общественный порядок в целом и на самих фашистов в частности. Неизвестно, насколько далеко фашисты могли бы зайти. Они ломали кости, заливали в глотки касторовое масло, поджигали и грабили дома. Убивали обычно, лишь когда встречали сопротивление. Количество смертей росло, но лишь пока враг не сдался. Затем некоторых левых бросили за решетку, других наказали неформальным изгнанием в пределах страны, заставив их уехать из родных мест. Чистки оставались почти исключительно политическими, а насилие в ходе чисток – сугубо прагматическим. И это работало. В некоторых областях с социализмом покончили за неделю, а во всей Италии – за год, с середины 1921-го по середину 1922-го. Это позволило итальянскому фашизму расслабиться и стать более мирным – вплоть до эфиопской авантюры. Молниеносный захват власти впечатлил многих итальянцев, особенно тех, кто наблюдал за этой драмой не из первых рядов. С расстояния победа фашистов выглядела преодолением конфликта, а не жестоким насилием, каковым была на самом деле. А преодоление конфликта приветствовали и элиты, и другие итальянцы, ценившие общественный порядок. Насколько широко была распространена популярность фашизма после переворота, нам неизвестно, поскольку вполне свободные выборы после этого не проводились. Однако целью фашистского парамилитаризма было не одно только насилие: он служил средством внутреннего сплочения движения и завоевания популярности среди итальянцев.

Таким образом, боязнь насилия была справедлива по сути, но направлена не на того врага. Левое насилие было ничтожно в сравнении с традиционным насилием на юге, а также насилием фашистов и государства. Однако эти два типа упорядоченного насилия высшие классы вполне устраивали.

Крупная буржуазия могла бояться политической революции. В Италии, в отличие от других стран, фашистскому перевороту непосредственно предшествовал бурный послевоенный квазиреволюционный период. В стачках 1918–1919 гг. объективное негодование по поводу цен и зарплат, по-видимому, сочеталось с политическим влиянием большевиков. В нескольких городах власть на краткое время захватывали самозваные «советы», хотя планируемая всенародная забастовка так и не удалась. По большей части стачки оставались локальными. В марте 1920 г. многие возлагали надежду на совместные с администрацией «внутренние комиссии» на предприятиях, сохранившиеся со времен войны, которые наниматели стремились упразднить. В этой борьбе наниматели выиграли; однако разрозненные протесты и акты насилия (неизменно преувеличиваемые прессой) продолжались. В конце лета того же года около 1,3 миллиона тосканских рабочих провели серию забастовок, требуя повышения зарплат и сохранения внутренних комиссий. Наниматели отказались пойти на уступки, провели локаут, а против профсоюзных лидеров возбудили судебные дела. Забастовки ширились, в конечном счете дело дошло до захватов заводов.

Позднее эти захваты заводов получили мифическое значение: их прославляли, как явление в микромасштабе нового социалистического порядка, называли «необходимым этапом революционного развития и классовой войны». Полиция заявляла об обнаруженных там тайниках с оружием, но в это верили немногие, поскольку правительство так и не смогло предъявить этот компромат. Рабочие не пытались захватывать правительственные здания; как правило, у стачек вообще не было четкого и продуманного плана. Стычки происходили только за пределами профсоюзных штабов или захваченных заводов, которыми рабочие иногда пытались управлять. Рабочие «защищали свое собственное жизненное пространство» – характерная черта межвоенных социалистов (Mann, 1995). Лозунг «Controllo!», предупреждает нас Сальвемини (Salvemini, 1973: 274), относился не к «рабочему контролю», а только к праву проверять финансовые отчеты компании, полученному профсоюзами во время войны. Между активистами, профсоюзами, социалистической партией скоро начались споры: чего хотим – повышения зарплат, участия в управлении производством или революции?

Премьер-министр Джолитти, в то время уже восьмидесятилетний, за двадцать лет пребывания в должности накопил немало опыта по обращению с левыми. Несмотря на призывы консерваторов задействовать армию, он не вмешивался. Его тактика, по собственным его словам, состояла в следующем: «Дать эксперименту развиться до определенной точки, чтобы дать рабочим самим убедиться в непрактичности их представлений, а их коноводам не позволить возложить на других вину за собственный провал». Использовать армию «значит играть на руку самим революционерам – они ведь только этого и хотят» (Giolitti, 1923: 437–438). Вместо этого премьер предложил решать споры на совместных комиссиях умеренных предпринимателей и профсоюзных лидеров. Как он и предсказывал, захваты заводов скоро прекратились. Таким образом, Джолитти назвал революцию блефом в ноябре 1920 г. – еще до начала фашистского насилия (Salvemini, 1973: 296–315; Tasca, 1976: 83, 122–123).

В связи с этим приверженцы классовой мотивации отступают к запасному «революционному» аргументу: фашизм стал не ответом на революцию, а превентивной контрреволюцией, предотвращением революции, грозившей где-то в неопределенном будущем. С 1914 по 1919 г. число членов социалистической партии увеличилось вчетверо – до 200 тысяч, а Социалистическая федерация профсоюзов (CGL) к 1920 г. выросла в семь раз – до 2,2 миллиона (включая миллион сельскохозяйственных рабочих). Кроме того, в партии (хотя не в профсоюзах) максималисты одержали верх над реформистами. Теперь партия выступала за «установление Итальянской Социалистической Республики под диктатурой пролетариата». В 1921 г. некоторые левые откололись от социалистов и создали небольшую Коммунистическую партию. И «максималисты», и коммунисты не ограничивали себя в революционной риторике. На выборах в парламент страны в 1919 г. раскол между «конституционными» либеральной и консервативной партиями позволил социалистам получить 156 из 535 мест, а «пополари» – 100 мест. Доля «конституционалистов» сократилась с 410 до 239 мест, к тому же они оставались разделенными. На местных выборах 1920 г. социалисты получили контроль над 2162 местными советами и, следовательно, власть в одной четверти местных администраций. «Боссы почувствовали, что они больше не боссы», – вспоминал один активист. Однако эти социалистические местные советы не были революционными. Некоторые поднимали над муниципалитетами красные флаги – что часто провоцировало фашистское насилие. Большая часть повысила налоги, особенно для землевладельцев, начала заключать меньше общественных контрактов с крупными предпринимателями и больше – с местными кооперативами. Левые муниципалитеты заявляли, что не будут обращаться к армии за помощью в подавлении забастовок и захватов земли. Таков был итальянский вариант межвоенного «муниципального социализма».

Действительно, на национальном уровне социалисты, возглавляемые максималистами, отвергли предложенные Джолитти места в кабинете. Однако Джолитти считал, что скоро им придется принять это предложение, ибо страна явно сдвигается вправо. Промышленники проявили больше солидарности: прежде разделенные «конституционные» партии сформировали общие списки и на местных выборах в конце 1921 г. вернули себе все крупные города, кроме Милана и Болоньи. Членство в Социалистической партии и профсоюзах, голоса, отданные за социалистов, количество стачек – все это снижалось, а борьба левых фракций увеличивалась. Максималистская риторика и минимум успехов, воинствующий антиклерикализм и отчуждение от мелкого крестьянства – все это загоняло левых в гетто. Как и в остальной Европе, революционная война пошла на убыль еще до подъема фашистского движения. Фактически и сам Муссолини с этим соглашался, когда писал в июле 1921 г.: «Говорить, что большевистская опасность еще существует в Италии, значит принимать за реальность некие смутные страхи. Большевизм побежден. Более того: от него отреклись и вожди, и массы» (Nolte, 1965: 206; ср. Maier, 1975: 182–192). Следовательно, помощь фашистов для победы над «большевизмом» не требовалась.

Таким образом, этот второй страх был реален, но преувеличен. Даже превентивная контрреволюция совершенно не требовалась. Однако за свою бескровную победу Джолитти не получил благодарности. Правые его проклинали. Понятно, что мятеж одного политического крыла вызывает панику у другого – и, если политический ветер меняется, другое крыло жаждет мести, а не примирения. Но требовала ли месть левым такого кровопускания, какое обеспечил фашизм? Может быть, здесь сыграло свою роль что-то еще?

Большую часть «заговорщиков» составляла сельская буржуазия. Быть может, ее пугала агитация на селе и захваты земли – особенно когда правительство Джолитти, министр сельского хозяйства, принадлежащий к «пополари», и местные священники начали оправдывать захваты как способ практического перераспределения земельных участков. Речь шла прежде всего о защите собственности. Однако проблема в том, что захваты земли по большей части происходили в районах, где активность фашистов была низка – в центральном регионе Лациуме и на юге. И даже там они коснулись лишь 2,3 % земли – в масштабе всей страны менее 0,33 %. Лишь немногие из них организовали социалисты: по большей части захваты были частью вполне традиционных местных крестьянских восстаний (Salvemini, 1973: 227; Tilly, 1975: 170–171). А фашисты развивали бурную деятельность в связи не столько с захватами земли, сколько с трудовыми договорами крестьянских объединений. То же самое можно сказать о промышленности. Фашистское насилие в основном направлялось против реформистских, а не революционных проектов. Возможно, это заставляет нас обратиться к третьему мотиву.

Быть может, капиталисты стремились подавить трудящихся, чтобы защитить свою прибыль. В 1936 г. (уже задним числом) австрийский марксистский лидер Отто Бауэр предложил именно такое объяснение европейского фашизма в целом и итальянского в частности:

Фашизм побеждает не тогда, когда буржуазии угрожает пролетарская революция, а тогда, когда ослабевший пролетариат вынужден занять оборону, когда революционная волна уже пошла на спад. Капиталисты и крупные помещики отдают бразды правления в руки дикой фашистской орды не для того, чтобы защититься от угрозы пролетарской революции, а для того, чтобы урезать рабочим зарплаты, отменить социальные льготы, уничтожить профсоюзы и их политическую силу. Их цель… не столько подавить революционный социализм, сколько свести на нет успехи реформистского социализма. «Словесная революционность максималистов, – пишет Силон, – угрожает уличным фонарям и иногда ребрам полицейских агентов. Но реформизм с его кооперативами, антикризисными субсидиями, выплатами по безработице угрожает святая святых капитализма – капиталистической прибыли» (Forgacs, 1986: 31).

Здесь Бауэр обращается к тому, что я определил как второй важный мотив имущего класса: погоне за капиталистической прибылью. Однако в самом ли деле для повышения прибыли капиталистам требовался Муссолини? Что плохого в рецепте Джолитти: достичь компромисса по образцу северо-западной Европы, возможно, с небольшой дополнительной дозой полуавторитаризма? Очевидно, это была выигрышная стратегия (так полагал Джолитти), поскольку рабочее движение уже достигло своего максимума. Почему же итальянские капиталисты, особенно землевладельцы, так решительно противостояли реформам, что готовы были призывать на помощь фашистов, не только истребляющих противника, но угрожающих и им самим? Эта поддержка фашизма крупным капиталом по-прежнему остается загадкой. Видимо, нам необходимо обратиться к другим источникам социальной власти, помимо экономического.

Идеологические, политические, военные мотивы

Изначально католическая церковь смотрела на фашизм косо. Полуавторитарный ненационалистический консерватизм она в целом одобряла, но лишь до тех пор, пока сама не играла большой роли в политике. После войны лидеры католиков убедили церковную иерархию в необходимости создать массовую католическую партию. Так возникла партия «Пополари за Италию». Однако к 1922 г. внутри «пополари» образовалась клерикально-фашистская фракция. Она одобряла приспособление к Муссолини и сумела убедить в своей правоте Ватикан. Лидер партии, священник Дом Стурцо, был демократом, однако церковные обеты вынудили его подчиниться. На судьбоносном парламентском заседании 1922 г., где предлагалось осудить фашистское насилие, партия воздержалась. Затем присоединилась к коалиции Муссолини в правительстве и помогла достичь Конкордата между фашизмом и церковью. Целью церкви было сохранить автономию и собственные институциональные интересы. Однако она явно предпочитала режим Муссолини демократическому альянсу между «пополари» и левыми центристами (Salvemini, 1973: 345–356; Molony, 1977; Mayeur, 1980: 109–117). Фашизм и церковь были скорее соперниками, чем врагами. Как говорил Пий XI, «если существует тоталитарный режим – тоталитарный и фактически, и по праву, – это режим церкви» (Gaillard, 1990: 208). Как только фашисты признали законными институциональные интересы церкви, Ватикан предпочел их демократии, требующей договариваться с социалистами. Пий, по-видимому, был вполне доволен договоренностями и благодарил Муссолини за то, что тот воплотил в жизнь социальный католицизм из «Rerum Novarum».

Так один из важнейших соперников фашизма и влиятельнейший на территории всей Италии идеологический институт отказался от демократии. Он сыграл значительную роль в «сакрализации» ритуалов нового фашистского режима и привлечении к ним местных общин (Gentile, 1996; Berezin, 1997). Занимались этим в первую очередь католические элиты, особенно Ватикан – возможно, вопреки желаниям большинства «пополари». Трудно говорить об этом с уверенностью, поскольку партия была достаточно аморфной. Лишь церковной иерархии удавалось вести ее в определенном направлении – увы, в сторону фашизма.

Перебежала на сторону фашизма и большая часть исполнительной власти в стране. Особенно важно это было в военном отношении, поскольку после победы сквадристов над социалистами полиция и армия остались единственной силой, способной их подавить или сдержать. Однако монополия государства на вооруженные силы оказалась пустышкой. Ни полиция, ни армия фашизму не сопротивлялись – напротив, не стеснялись демонстрировать ему свои симпатии. С 1920 по 1922 г. попутчиками фашистов сделалось множество высших гражданских чиновников, прежде всего из министерства внутренних дел, региональных префектов, магистратов, а также представителей армейского командования. Верховный суд и некоторые министерства «с цивильными функциями» продержались дольше. Само объявление войны в 1916 г. было произведено против воли парламента. В 1918 г. власть парламента укрепилась, однако магистраты, префекты и полиция продолжали пользоваться автономией. Это всегда работало в пользу политических правых, а сейчас – все более в пользу фашизма. Некоторые префекты, офицеры и полицейские чины демонстрировали симпатии к фашистам-патриотам; однако основная проблема состояла в том, что правительственные распоряжения, направленные против фашизма, попросту саботировались рядовыми исполнителями. Это подогревало беспорядки – и, в свою очередь, склоняло все больше высших чиновников к мысли, что фашистов проще инкорпорировать в режим, приручить и таким способом положить конец насилию (Dunnage, 1977: 138–145). Таким образом, фашистский парамилитаризм не только убивал, но и убеждал власть легитимизировать убийства.

Фашистов и сочувствующих фашизму среди государственных чиновников было множество. В первые месяцы после переворота еще больше их сбросило маски. В течение 1922 г., по сообщениям газет, к партии присоединились сотни армейских офицеров. С июля по сентябрь в партию вступили не менее двенадцати генералов. Бывшие генералы возглавили Поход на Рим, и состоялся он не раньше, чем Муссолини получил гарантии невмешательства армии. Это был решающий фактор. Поход повлек за собой лишь несколько мелких стычек: это была не революция, даже не переворот в полном смысле слова (Salvemini, 1973: 316–386). Многие чиновники и военные предпочли бы старое доброе полуавторитарное правительство – но эта возможность была уже утрачена; а некоторые искренне восхищались идеалами и «пылом» фашистов, зачастую собственных детей. Крайний национал-этатизм, возможно, тоже отвечал их чувствам. Так, исполнительная половина дуалистического государства дала согласие на разрушение законодательной половины.

Но даже на парламентской стороне единства не было. Элиты «пополари» переметнулись к фашистам – об этом мы уже рассказывали. Переметнулись и многие «конституционные» политики. Они надеялись мобилизовать народный национализм сами, но фашисты опередили их, обратившись к молодежи. С Муссолини они сошлись, когда он проявил готовность обуздать своих радикалов. Однако ни идея фашистской революции, ни корпоративизм, ни синдикализм (если только он не был им лично экономически выгоден) их не радовали. Причины их перехода на сторону фашистов были, как правило, смешанными, в них тесно сплетались классовые интересы и национально-этатистские чувства. Вот цитата из флорентийской газеты «Национе» – пример консервативного национализма с обостренным классовым сознанием:

Фашизм – это неизбежная реакция, часто горькая и жестокая – чрезмерно горькая и жестокая, – на насилие социалистов-максималистов. Это разящее оружие, которое средний класс обрушивает на силы разрушения… Молодость горяча и впадает в ошибки, но зато она пробуждает общество от тягостного сна, в который погрузились наши почтенные политические партии. В любом случае это еще одно свидетельство начавшегося воскрешения наших национальных идеалов, самый утешительный результат истекшего года (Snowden, 1989: 151).

Однако разразился политический кризис. Внезапно было введено всеобщее избирательное право для мужчин – хоть исполнительное крыло и сохранило некоторые остатки власти. Стабильное парламентское правительство могло бы сформироваться на основе коалиций: либо левоцентристской – умеренных социалистов, «пополари» и либералов Джолитти, либо центристской – либеральных и консервативных «конституционалистов» с «пополари». Но ни то ни другое оказалось невозможным. Социалисты-максималисты отказались вступать в коалиции; отказались и «пополари» (при любой конфигурации их верхушка оказалась бы расколота), а конституционалисты не смогли объединиться даже между собой. Лидеры обеих массовых партий, социалистов и «пополари», не привыкли к компромиссам и к внутрипартийной дисциплине, необходимой при заключении коалиций. Респектабельные партийные лидеры умели заключать сделки за закрытыми дверьми, но защищать свои решения перед широкими массами сторонников получалось у них куда хуже. Ответственность за провал либерально-демократического компромисса лежит не только на социалистах, но и на всем политическом спектре. Либеральная демократия еще не институционализировалась, она находилась в переходном периоде (Maier, 1975: 322–350). Так классовый кризис переплелся с кризисом политическим.