Текст книги "Grace. Автобиография"

О британском Vogue
Глава IV,
в которой Грейс начинает зарабатывать меньше, сходит с ума по винтажу, отращивает волосы и пробует себя в семейной жизни

Холодным лондонским утром января 1968 года, непривычно поздно, в 9:45, я зашла в здание Vogue House на Ганновер-сквер. Проходя по безликим, обшитым деревянными панелями коридорам, я поймала себя на мысли, что это первый день первой в моей жизни постоянной работы.

Здание не было для меня незнакомым: еще моделью я часто бывала здесь, особенно на шестом этаже, где в студии Vogue проходили фотосессии. Теперь все было по-другому. Выйдя из лифта на пятом этаже, я попала в новый, редакционный мир Vogue. Я всегда знала, что он существует, но раньше он оставался для меня тайной.

Двери лифта раскрылись – и какое разочарование! Прямо передо мной простирался огромный офис открытой планировки, заставленный дешевой разномастной мебелью: обшарпанными столами, будто подобранными на улице, и вешалками с грудами одежды. Старый пробковый пол был покрыт пятнами, рядами тянулись старомодные стеллажи, а гардеробная больше напоминала чулан, не имеющий ничего общего с просторным современным ангаром, в котором я тружусь сегодня в американском Vogue. Какой же беспорядок! И такой шокирующий контраст с минималистским стилем, в котором мы жили с Майклом. Следующим потрясением стал штат сотрудников отдела моды. Их оказалось меньше, чем я ожидала, и все они так же странно не сочетались друг с другом, как и мебель.

Старший редактор моды Шейла Веттон вышла мне навстречу, чтобы показать офис. Высокая, с прямой спиной и длинными седыми волосами, убранными в строгий пучок, она больше походила на балетного педагога, чем на персонажа из мира моды. На самом деле, в прошлом она была очень стильной моделью Дома высокой моды Molyneux, который до войны отвечал за гардероб принцессы Марины, герцогини Кентской. Вскоре к нам присоединилась редактор Мелани Миллер. Маленькая, шустрая американка, она выглядела настоящей иностранкой, громко обращаясь ко всем «Дорогая!». Мэнди Клаппертон была еще более миниатюрной, но спокойнее и чем-то напоминала эльфа, в отличие от бойкой и шумной Вероники Хайнли, редактора светской хроники – ширококостной сексуальной блондинки с непослушной бабеттой а-ля Брижит Бардо. Еще один редактор моды, рано поседевшая Хелен Робинсон, специализировалась на более спортивной и походной одежде. И в самом конце зала, в цветастом мини-платье от Foale & Tufn и старушечьих очках, сидела маленькая, умная и похожая на сову Марит Аллен, которой, собственно, я и была обязана своим появлением здесь. И, конечно же, Сэнди Болер. С этим редактором у меня однажды случилась размолвка, когда она забронировала меня как модель для фотосессии в Vogue, но забыла упомянуть, что я должна буду позировать только в бюстгальтере и трусиках. Как правило, моделей предупреждали о съемках в нижнем белье. Некоторые девушки отказывались, потому что демонстрировать нижнее белье считалось не совсем приличным. Так что, естественно, я слегка с ней повздорила.

После того как мне показали все входы и выходы и выделили полстола, заваленного бумагами, я познакомилась с Ди Джеймс – моей нежной, доброй и очень способной ассистенткой, с которой мы подружились на всю жизнь. (Ассистент – это правая рука редактора моды, и я всегда привязывалась к своим помощницам.) Правда, я вынуждена была делить ее с Мэнди и Вероникой. Потом мне показали чайную комнату, что, конечно, было очень важно. Вокруг меня суетились Шейла и Мелани; Шейла – особенно активно, поскольку, как я уже знала по опыту работы с ней, была по-матерински заботливой (хотя в мире моды слыла яростной матерщинницей, ругательством у нее было каждое второе слово). Она относилась ко всем редакторам как к своим дочерям – хотя на групповых фотографиях я всегда выделялась ростом и казалась чужой и далекой, словно жираф. Тем временем пришла пора обеда. Нас ждал хрустящий картофель с креветками и бутылка вина или даже две! Мы свернули за угол и направились к месту ежедневных ланчей команды Vogue – ресторанчику Buon Appetito. Проталкиваясь сквозь толпы покупателей (наш офис был зажат между торговыми артериями Риджент-стрит и Бонд-стрит), я подумала: как странно, что теперь в моей жизни будут две диаметрально различные среды обитания – потертый шик Ганновер-сквер днем и стильный антураж Mr Chow после наступления сумерек.

Хотя поначалу я зарабатывала лишь малую долю того, что могла бы получать в качестве модели, работа в британском Vogue была невероятно интересной. Возможно, иногда я чувствовала себя школьницей – ведь учиться приходилось очень многому, – зато теперь я могла реализовать все свои фантазии. Вот почему я надеялась, что мои годы с британским Vogue (все девятнадцать) никогда не закончатся. Собственно, а почему нет? Зарабатывать большие деньги я никогда не стремилась (ни разу в жизни я не попросила о прибавке к зарплате), да и журнал, в общем-то, был не тем местом, где можно было обогатиться – что к лучшему.

Однако моя первая фотосессия оказалась провальной. Я хотела воплотить некую идею «унисекс», пригласив в качестве моделей довольно упитанного поп-арт-художника Питера Блейка и его жену-художницу Жанну Хауорт, одетых в сочетающиеся поло. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, что подтолкнуло меня к решению выбрать именно их – кроме того, что я знала обоих достаточно хорошо, поскольку картинами Питера был оформлен ресторан Майкла. В любом случае, одежда смотрелась бы куда лучше на профессиональных моделях.

В поиске свежих идей я проводила много времени на антикварном рынке Челси на Кингз-роуд, туристической мекке, где вовсю торговали британским прошлым: армейскими шинелями времен Первой мировой войны, хромированными коктейльными шейкерами тридцатых годов, платьями-флапперами, первыми радиоприемниками, театральными программками театров Вест-Энда, плакатами 1920-х годов и прочими раритетами. Я прочесывала стеллажи винтажной одежды, которая стала для меня источником вдохновения. В то время все идеи для фотосессий Vogue придумывали маститые фотографы вроде Хельмута Ньютона и Ги Бурдена. Я лишь привозила для них одежду. Но постепенно я сама начала придумывать композиции и целиком составлять образы. Конечно, было непросто – но разве может быть по-другому, если делаешь то, чего до тебя никто не делал? Впрочем, мои первые редакционные задания не имели ничего общего с модой.

В 1969 году вся страна была озабочена предстоящим пожалованием принцу Чарльзу титула принца Уэльского и будущего наследника короны. Церемония должна была пройти в замке Карнарвон по старинным валлийским традициям, предусмотренным для старшего сына правящего британского монарха. Пресса вовсю обсуждала новую корону, созданную для такого случая лордом Сноудоном с расчетом на то, чтобы скрыть оттопыренные уши принца. Хотя Сноудон был знаменитым королевским фотографом – и, можно сказать, частью семьи, – в конечном итоге официальный портрет Его Королевского Высочества в Виндзорском замке доверили Норману Паркинсону, и он попросил меня приехать и помочь. «Захвати грим, – сказал он. – Возможно, он нам понадобится, если Его Высочество придет раскрасневшимся после игры в поло».

Естественно, я нервничала. Одно дело – раскрашивать себя, и совсем другое – гримировать будущего короля Англии. И действительно, когда принц вошел в комнату, его лицо было красным, как свекла. «Придется тебе над ним поработать», – прошептал Паркс, и я заметила, что от горячего света ламп принц раскраснелся еще больше и уже покрылся испариной в своей горностаевой мантии. Я изо всех сил старалась придерживаться протокола и сохранять самообладание. Навыки Черри Маршалл наконец пригодились: я сделала реверанс, хотя попытка вышла довольно неуклюжей. Его Высочество очаровательно пытался разрядить обстановку.

– Я уверен, вы занимаетесь этим всю жизнь, – сказал принц, когда я прошлась по его лицу пуховкой.

– Нет, на самом деле – в первый раз, – смущенно призналась я.

Потом Паркс сделал несколько фотографий и, когда я вновь склонилась над лицом принца, чтобы подправить грим, щелкнул меня своим «Полароидом».

– Если вы украдете этот снимок, то сможете разбогатеть, – заговорщически произнес принц.

Потом мы снимали, как принцесса Анна скачет верхом по окрестностям замка. Мы сопровождали ее на «Мини» Паркса с открытым верхом, и Паркс стоял на пассажирском сиденье, а я старалась вести машину как можно аккуратнее, чтобы он не вывалился вместе с камерой. По пути мы едва не столкнулись с королевой, которая в сопровождении стаи лающих корги и слуги с подносом направлялась пить чай на лужайке.

Когда я только начала работать в британском Vogue, мы воспринимали модные показы как веселый праздник, но это было веселье иного рода, не то что сейчас. Мы ходили туда не для того, чтобы «засветиться» или стать знаменитостями. Все соблюдали анонимность и шли просто чтобы посмотреть на одежду.

Лондонские аналоги парижских показов проходили, как правило, в Мейфэр, в помпезных, облицованных мрамором и зеркалами домах моды таких корифеев, как Харди Эмис и Норман Хартнелл. Те, кого мы называли кутюрье: Джон Кавана, Виктор Стибель, Маттли, Уорт, Дигби Мортон, Майкл, – все-таки в большей степени были первоклассными портными для богатых, титулованных и знаменитых; они работали с прекрасными тканями и создавали скроенную по индивидуальным меркам одежду. Некоторые из них являлись «поставщиками Ее Величества» и создавали коллекции под стать своему титулу – чопорные и запоминающиеся, а демонстрировали их зрелые модели, имевшие мимолетное сходство с королевой. Они выходили на длинный низкий подиум, установленный в салоне, с высоко поднятой головой, расправив плечи и зажав в руке табличку с номером комплекта – что сильно упрощало мне задачу. Можно было не зарисовывать модель, чтобы ее запомнить, а просто поставить цифру в блокноте. Модели двигались очень медленно, останавливаясь на полпути, чтобы сделать множество поворотов и дать публике возможность разглядеть все детали. Вот так проходило шоу. Не было ни музыки, ни сценария, ни драматических элементов, которые могли бы отвлечь гостей от созерцания одежды.

Высокая мода Парижа была гораздо более яркой и зажигательной, но при этом на сто процентов оставалась одеждой, которую можно носить. Множество внимательных petits mains[21]21
  Маленькие ручки (фр.).


[Закрыть] и сотни часов их труда дарили людям уникальные свежие творения. Дизайнеры Пату, Шеррер, Живанши, Унгаро и Нина Риччи дебютировали коллекциями, которые были легче и моложе, чем лондонские, а модели на подиуме излучали космополитичное и беззаботное отношение к жизни. Это были образы, которые диктовали направление моды всему миру.

В течение недели показов команды модных журналов ночь напролет вели фотосъемки коллекций, а днем были обязаны присутствовать на дефиле. Чтобы сэкономить силы, я делала передышки и не пыталась посмотреть все коллекции без исключения.

Но Ив Сен-Лоран был не из тех, кого я могла пропустить. Он был ультрасовременным. Ему удалось предложить совершенно иную моду, которая отражала влияние молодежной поп-музыки и атмосферу Левого берега. Его одежда предназначалась отнюдь не для великосветских старушек. Карден и Курреж тоже были современными, но их модернизм был несколько иным, футуристическим – а я обычно воспринимаю футуризм лишь в качестве эффектного эксперимента. Диор немного меня шокировал. Во время каждого его дефиле в какой-то момент демонстрировали сразу три экзотические шубы для les petites bourgeoises[22]22
  Мещанки (фр.).


[Закрыть] из шкур исчезающих видов животных – например, снежного барса. Я считала это позорным. Такой Диор для меня не существовал.

Пока редакторы, незаметно работая локтями, протискивались в зал, по толпе прокатывалась волна шепота: «Миссис Вриланд!» Словно море расступалось, когда ее внушительная, угловатая фигура скорее маршировала, а не проходила в зал, сопровождаемая свитой из американского Vogue – совсем как в фильме «Забавная мордашка». Состав британского Vogue был куда более скромным. Собственно, нас было двое: Беа Миллер и я. У нас не было свиты, не было своего парижского офиса, который мог бы нами заниматься, – хотя Сьюзан Трейн, представитель американского Vogue в Париже, на самом деле здорово нам помогала. Но вплоть до восьмидесятых, пока редактором не стала Анна Винтур, мы в основном работали в своих гостиничных номерах.

На показах команда американского Vogue – конечно, с Вриланд по центру – комфортно устраивалась на широком диване, американский Harper’s Bazaar занимал соседний. Кроткий британец Vogue даже не претендовал на диван. Я сидела на маленьком позолоченном стульчике за спиной у Беа и тайком зарисовывала одежду в блокноте, раскрытом на коленях. Многие дамы в первом ряду сидели в перчатках. Были, конечно, и курящие; возле них расставляли пепельницы на высоких ножках. К дефиле «от-кутюр» всегда относились с пиететом, в зале царила атмосфера тишины и благоговения. На показах «прет-а-порте» обстановка была более расслабленной и демократичной.

Я всегда делаю эскизы одежды на показах. Рисунки освежают мою память лучше, чем любая фотография. Когда я только начала посещать парижские Недели высокой моды, вокруг коллекций было много секретности. Одежду прятали в ателье, в больших чехлах от пыли, и существовал строгий запрет на публикацию любых фотографий до заранее согласованной даты. Нарушители попадали в «черный список» и до конца своих дней были лишены права присутствовать на модных презентациях. Также во время показов было запрещено рисовать, хотя я всегда это делала. Если зоркий сотрудник салона ловил вас за руку, блокнот сразу же конфисковывали, а его хозяина с позором изгоняли из maison[23]23
  Дом (фр.).


[Закрыть] по подозрению в краже: подразумевалась продажа идеи производителям, которые будут ее копировать. В те дни нельзя было ни на минуту опоздать к началу шоу, потому что дверь просто закрывали у тебя перед носом.

В суматошном графике моей новой работы в Vogue я все-таки выкроила время выйти замуж за Майкла Чоу в сентябре 1969 года. За несколько месяцев до этого мы ненадолго разбежались, но потом снова съехались, и, когда это произошло, Майкл настоял на немедленной свадьбе. Я немного колебалась, но, пока я отсутствовала на парижских показах, приглашения на свадьбу уже отправились к адресатам. Внезапно позвонила моя помощница Ди и сказала: «Ты в курсе, что Майкл составляет список гостей?» Уже потом я поняла, что так может поступать только тот, кто привык принимать решения за других.

Церемония бракосочетания должна была пройти в отделе записи актов гражданского состояния Челси. Мы приехали на своем «Роллс-Ройсе» и тут же получили штраф за неправильную парковку. С нами были всего двое гостей – южноафриканский фотограф Барри Латеган и его подружка и помощница Мэри, которые выступили в качестве свидетелей. Я была в зеленом бархатном платье с рукавами-раструбами от Лауры Джемисон из Sweet Shop. Майкл надел бархатный костюм от Пьеро де Монци и двухцветные туфли ручной работы. На свадебных фотографиях, сделанных потом Латеганом в его маленькой студии в Челси, я с любовью смотрела в глаза мужа, который, будучи ниже меня ростом, стоял на ящике.

На свадебном банкете в новом ресторане Майкла в Найтсбридже я была так напугана наплывом приглашенных знаменитостей, что весь вечер жалась к стенке. Сестра Майкла, Цай Чин, воспользовалась возможностью отругать меня за то, что я уходила от него несколько месяцев назад. «Теперь, когда ты вошла в нашу семью, – сказала она, – веди себя примерно». Или что-то в этом роде. Майкл захотел уйти пораньше. Мне вдруг вспомнилось выражение, которое любила повторять моя мама: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись»[24]24
  Строчка из «Баллады о Востоке и Западе» Редьярда Киплинга.


[Закрыть]. Она так и не смогла приехать на свадьбу – не хотела оставлять своего пса дома, в Уэльсе, а он был уже слишком стар, чтобы путешествовать.

После первой брачной ночи в отеле Carlton Towers в двух шагах от ресторана мы с Майклом отправились на Капри. Мы прилетели на этот крошечный остров на вертолете, чтобы провести там медовый месяц, и вдруг я слегла с ветряной оспой. Сыпь появилась на теле, как только мы переступили порог отеля. Я провела пять дней в полутемной комнате, прежде чем мы улетели обратно.

За первые двенадцать месяцев работы в британском Vogue я приобрела репутацию эксцентричной особы, потому что всегда появлялась на публике в шляпе или туго завязанном на голове шарфе. У меня были тонны этих длинных шарфов в стиле двадцатых – в большинстве своем расписанных узорами в стиле ар-деко и очень напоминающих те шарфы, которыми поп-звезды вроде Мика Джаггера обматывали свои модные шеи. Я экспериментировала, повязывая их вокруг головы, потом закручивала длинные концы и укладывала их в плотный тюрбан. Такой головной убор я чередовала со шляпой. Единственной причиной этого было ужасное состояние моих волос. Я пыталась отрастить их, но парикмахеры безжалостно отстригали концы, и волосы выглядели еще хуже, чем прежде.

Теперь Майкл ходил в ресторан каждый вечер. И я, будучи, как это принято сегодня называть, «женой-трофеем», сопровождала его, хотя и смертельно уставала на работе. Как вы можете себе представить, я не очень-то гожусь на роль хозяйки светского салона, которая подходит к гостям поинтересоваться, нравится ли им еда, или терпеливо выслушивает их жалобы. Поэтому я решила уединиться внизу и играть в гардеробщицу. Здесь мне было спокойно, да и чаевые были очень неплохими. Правда, как жена хозяина, я считала своим долгом отдавать полученное в общую копилку чаевых, которые потом распределялись между всеми работниками.

Всякий раз, когда мы не были в ресторане – например, по воскресеньям днем, – мы с Майклом принимали гостей дома. В нашей ярко-красной духовке Aga я запекала пекинскую утку, предварительно подготовленную поварами ресторана. (Чтобы мясо было более нежным, птицу почему-то надо было надувать велосипедным насосом.) Ланч накрывали на огромном бильярдном столе, который вдруг превращался в обеденный.

Все это было суперсовременно и фотогенично – в общем, настоящее семейное счастье… Пока я не влюбилась.

О фотографии
Глава V,
в которой Грейс смотрит на мир глазами счастливого фотолюбителя

В семидесятые годы поездки для сотрудников модных журналов были настоящей роскошью. Я их обожала. Когда я жила в Уэльсе, у меня не было возможности путешествовать, и окружающий мир я познавала по картинкам и публикациям в National Geographic и Picture Post. Можно сказать, я вообще не покидала родных мест, пока не упорхнула из дома в восемнадцать лет.

В отличие от дня сегодняшнего, когда натурные съемки – с командой, укомплектованной фотографом, моделями, огромными сундуками с одеждой, парикмахером, визажистом, техниками, скаутами, стилистом и многочисленными ассистентами (хотя у меня всегда был только один) – проходят за два-три суетливых дня, в те далекие времена мы могли растягивать это удовольствие недели на три. Мы проникались атмосферой и, сколько нужно, ждали наилучшего освещения, в то время как модели нежились на солнце, добиваясь ровного загара. Особый успех съемке был обеспечен, если в контракте оговаривались рекламные снимки самолета – пусть даже его хвоста, – потому что в таком случае перелеты и проживание были бесплатными.

Моя первая командировка в качестве редактора Vogue была на Ямайку в 1970 году. Я летала туда с давним другом Норманом Паркинсоном, который построил себе «дом мечты» на соседнем острове Тобаго. Я до сих пор помню ощущение невероятного тепла, которое окутало меня, когда я сошла с трапа самолета в Монтего-Бей, приветливые улыбки и восхитительный белый песок. В Уэльсе я никогда не встречала чернокожих людей, а тут их был целый остров. Я влюбилась в Вест-Индию с первого взгляда и на всю жизнь.

Мое отношение к натурным съемкам во многом было сформировано Парксом. Он обучал меня азам, подсказывал, что прежде нужно проникнуться атмосферой места – ведь суть не в том, чтобы погрузить на самолет кучу одежды, а потом просто сфотографировать ее на пляже. Мне иногда попадаются современные работы съемочных групп, сделанные в тех же местах, где когда-то побывала я, но на их фотографиях виден лишь клочок голубого неба. Как современно! И они всерьез полагают, что сделали сказочные снимки. Но в чем их смысл?

Паркс научил меня работать на чужой земле и быть предельно внимательной ко всему окружающему, чтобы не упустить ни один нюанс, который, возможно, и вдохнет жизнь в фотографию. В 1971 году мы с ним снимали на Сейшелах. Модель Аполлония ван Равенштейн позировала на девственно-белом песчаном пляже. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила собака. Аполлония протянула руки, чтобы подозвать ее, и в этот момент картинка ожила! В первые годы моей работы в Vogue Паркс был для меня не только другом – он стал моим наставником, отцом. Перед вылетом на очередную съемку я старалась узнать как можно больше о местности, где нам предстояло работать. Иногда случались и неудачи. Например, во время путешествия на Сейшелы нас повезли на отдаленный остров – птичий заповедник. Кошмар длился все десять часов, пока мы добирались туда на утлой рыбацкой шхуне. Нас так укачало, что мы то и дело дружно свешивались за борт. И что бы вы думали? Заповедник оказался вонючей горой птичьего помета, хотя нам все-таки удалось сделать там несколько памятных фотографий.

Соединить моду с атмосферой места всегда невероятно трудно, поэтому я с головой окунулась в исследовательскую работу. Как только мы начинали планировать поездку, мой офис превращался в библиотеку. Стопки книг загромождали все свободное пространство. Бывало, Беа Миллер заглядывала ко мне и в шоке застывала в дверях: «Грейс, ты же никогда не читала!»

Помимо Паркинсона, в команде моих фотографов тех лет были Бэйли, Донован, Барри Латеган и Клайв Эрроусмит. Случались и заезжие гости – Сноудон, Сара Мун, Саша, Дюк, Сесил Битон, Питер Кнапп, Ги Бурден и Хельмут Ньютон – звезды французского Vogue. Но был один фотограф, которого я боготворила и с кем особенно мечтала поработать, – легендарный американец, перфекционист Ирвин Пенн. Увы, мне пришлось ждать еще двадцать лет, прежде чем представилась такая возможность.

Вскоре после того, как я устроилась в Vogue, прошел слух, будто мистер Пенн приехал в Англию, чтобы сфотографировать цветы – точнее, одну особенную розу – для своего нового альбома. Я всегда хотела встретиться с этим всемирно известным художником, поэтому поднялась на шестой этаж, в фотостудию Vogue, в надежде столкнуться с кумиром. Как оказалось, Пенну выделили не всю студию, а лишь уголок в чайной комнате, где он и создал свою цветочную композицию на маленьком столе у окна. Чтобы не портить розу электрическим освещением, он усилил дневной свет пламенем свечи. Я слонялась по студии, оглядываясь по сторонам и сгорая от нетерпения встретиться с ним. Но в своем юношеском невежестве я почему-то ожидала увидеть «икону стиля» вроде Дэвида Бэйли. Так что не обратила никакого внимания на неприметного худощавого мужчину в мятой рубашке и брюках, который проскользнул по коридору, пока кто-то из сотрудников не сказал, что если я ищу мистера Пенна, то он только что прошел мимо меня.

В начале восьмидесятых, когда я уже заканчивала работать в британском Vogue, мне выпал второй шанс встретить своего героя – в Нью-Йорке, куда я приехала участвовать в показах и заодно поработать на рекламных съемках у Кельвина Кляйна. Однажды я призналась Кельвину, с которым мы стали очень дружны, что у меня есть мечта познакомиться с Ирвином Пенном. Поскольку Кельвин работал с ним – Пенн делал для него рекламную серию живописных натюрмортов с продуктами компании, – то пообещал устроить эту встречу. Я отправилась в студию великого мастера на Пятой авеню. Она показалась мне клетушкой. Хозяин вышел из кабинета, мы устроились за пластиковым столиком и проболтали не один час, как старые добрые друзья. Мы говорили о прошлом и настоящем искусства фотографии, о том, что создает великий фэшн-образ, в который Пенн вкладывал особый смысл. Мне не верилось, что я вот так запросто беседую с легендой. Он с поразительной страстью отдавался работе и в то же время так скромно и даже самокритично отзывался о своих грандиозных достижениях.

Дэвид Бэйли, с которым я ранее работала моделью, был человеком жестким. Главным героем его съемок был, разумеется, фотограф. За ним следовала модель. Он снимал одну и ту же девушку снова и снова, и, как правило, у него с ней складывался роман.

Бэйли любил поиздеваться над редакторами. Он дразнил нас, безжалостно вырезая из кадра обувь и предпочитая крупные планы. Поскольку мне всегда нравилось показывать на фотографиях туфли, можете представить, каково мне было с ним работать.

Тем не менее мы совершили немало незабываемых поездок вместе – в Перу, Африку, Австралию, на Корсику и Лазурный берег, – и он не очень-то кромсал те снимки. Хотя он был отличным попутчиком, однажды он придумал для поездки в Южную Америку удивительно неудачную, на мой взгляд, концепцию: отправиться туда одному, отснять все пейзажи, а потом, уже в лондонской студии, сфотографировать на их фоне модель. Я предложила мою тогдашнюю любимицу – наполовину японку, наполовину гавайку Мари Хелвин. Она удачно подходила для этой фотосессии и своей экзотической красотой, и легким загаром – что было особенно удобно, так как в студии приобрести ни то, ни другое не представлялось возможным. Бэйли отреагировал довольно странно, заявив, что не хочет работать ни с одной из моих протеже, но я настояла. В следующую минуту между Мари и Бэйли вспыхнула безумная страсть, он женился на ней, и они поселились в его огромном доме на севере Лондона, среди визжащих попугаев, за которыми присматривал бразильский слуга Цезарь.

Нередко мне доводилось работать и с Барри Латеганом – англичанином южноафриканского происхождения, который был известен своими фотографиями, сделанными в полутемных интерьерах или на фоне поэтичных пейзажей. Его образы отражали настроение лондонской моды, когда макияж больше напоминал акварельные мазки, а сама мода была какой-то неземной, бесплотной. Беа Миллер позволила мне воплотить эти идеи на нескольких обложках, и Барри Латеган не подвел.

Журналистка по образованию, умная и проницательная Беа настаивала на том, что мода должна говорить – или по крайней мере уметь передать живую точку зрения. «Сегодня утром, когда я принимала ванну, мне пришла в голову идея», – с этой фразы часто начинался ее рабочий день.

Результатом одной из полюбившихся мне «банных» идей Беа стала съемка 1971 года с фотографом Питером Кнаппом. Темой мы выбрали десять (если не ошибаюсь) правил хорошего тона для леди из энциклопедии этикета Эмили Пост, которые собирались опровергнуть фотографиями моделей. Скажем, в пику главной заповеди «Леди никогда не поправляет макияж на публике» модель Кэти Дэмен – гламурно эгоцентричная, в стиле ураганных 1930-х – красила губы за столиком ресторана Mr Chow, сосредоточенно вглядываясь в зеркало пудреницы «ар-деко». На другой фотографии группа классических английских нянечек средних лет прогуливалась с колясками по Гайд-парку, а мимо них, толкая свою коляску в противоположном направлении, гордо шла огненно-рыжая Гала Митчелл в ультрамодных брюках из яркого атласа. На этот раз в заголовок было вынесено правило: «Леди должна одеваться так, чтобы не выделяться из толпы». Эта готовность к ниспровержению закостенелых традиций играла на руку британскому Vogue, который долгие годы оставался в тени своего более прогрессивного соперника, журнала Queen, и привлекала к нему читательниц, раскрепощенных «свингующими» шестидесятыми.

Между тем все громче заявляли о себе молодые модельеры-авангардисты, в профессиональном плане ничуть не уступающие итальянцам и французам. Лондонский королевский колледж искусств и другие кузницы британских талантов подарили миру такие имена, как Оззи Кларк, Фоале и Таффин, Зандра Роудс и Билл Джибб; вскоре к этой талантливой группе присоединились Шеридан Барнетт, Кэтрин Хэмнетт и Адриан Картмель. Стиль тридцатых от Барбары Хуланики с ее брендом Biba завоевывал все большую популярность. Британские иконы глэм-рока – Дэвид Боуи и Марк Болан – добавили течению андрогинности и мужской косметики. В воздухе был разлит гламур с обилием мишуры и блесток.

Валлиец Клайв Эрроусмит, фотограф и большой оригинал, отлично вписался в эти сумасшедшие времена. Он был немного рок-н-ролльщиком и никогда не расставался со своей коллекцией гитар, периодически устраивая оглушительные джем-сейшны с ассистентом Вилли и друзьями. Я познакомилась с Клайвом в семидесятые, как раз в его блаженный период «Харе Кришна». Его фотографии, наполненные игрой света и в чем-то даже галлюциногенные, были вполне в духе эпохи, но снимал он в основном в студии. Хотя однажды мне довелось совершить с ним катастрофическую поездку в Америку (он ужасно боялся летать, так что на борту напивался до чертиков, в чем ему охотно помогал Вилли), где на него напала страшная паранойя и он отказывался выходить на улицу. Мы планировали съемки по всему Восточному побережью, но он соглашался снимать только в местах шаговой доступности – Статуя Свободы, Центральный парк, Чайнатаун, нью-йоркский отель St Regis, Коннектикут, Йельский университет. Не подумайте, он был очень хорошим фотографом, просто с большими странностями.

Именно во время той поездки я отправилась на Мэдисон-авеню с визитом в американский Vogue (от которого была в восторге). Экскурсию проводил Билл Рейнер, финансовый директор Condé Nast, – Беа попросила его опекать меня. В коридоре мы столкнулись с редактором моды Полли Меллен, которая приняла меня за ассистентку, вручила мне огромную сумку с одеждой и велела вернуть ее дизайнеру Оскару де ла Рента. Потом нам встретился редактор Лео Лерман, остроумный и галантный (и частый гость лондонских вечеринок Беа Миллер), который, казалось, был знаком со всем миром. Он организовал для меня и моей команды посещение «Фабрики» Энди Уорхола, где мы смогли сфотографировать его экстравагантных гостей. Увы, мне так и не довелось встретиться с легендарным редактором американского Vogue Дианой Вриланд. Я уже стояла под дверью ее кабинета – от волнения у меня дрожали коленки, чего, конечно, не могла скрыть мини-юбка, – когда Билл Рейнер оглядел меня с ног до головы, видимо, сравнил со снующими вокруг шикарными сотрудницами Vogue и передумал.

– Наверное, лучше в другой раз, – сказал он.