Текст книги "Поэтому птица в неволе поет"

8

Стэмпс в Арканзасе был аналогом Кишки-Выпущу в Джорджии, Вздерни-Их в Алабаме, Чтоб-Свалил-До-Заката в Миссисипи – можно подобрать множество говорящих названий. В Стэмпсе поговаривали: белые у нас в городке такие упертые, что чернокожим даже ванильное мороженое нельзя покупать. Разве что четвертого июля. А в остальные дни хватит им и шоколадного.

Между негритянской общиной и всем белым была натянута светопроницаемая ширма, сквозь которую можно было разглядеть достаточно, чтобы проникнуться страхом-восхищением-презрением в отношении всех белых «штук»: машин, белых сияющих домов, их детей, их женщин. Но самую жгучую зависть вызывало их богатство, выливавшееся в расточительность. Одежды у них было столько, что они отдавали совсем еще хорошие платья, разве что под мышками слегка протертые, нам в школьный класс домоводства, чтобы старшие девочки учились на них шить.

Хотя в негритянских районах щедрость присутствовала всегда, основывалась она на неизбежном самопожертвовании. Когда чернокожий что-то отдавал чернокожему, в большинстве случаев дарителю эта вещь была нужна немногим меньше, чем одариваемому. Благодаря этому факту и брали, и давали с сильным проявлением чувств.

Я плохо понимала и самих белых, и то, откуда у них право так безоглядно расходовать деньги. Да, мне было ведомо, что Бог тоже белый, но в наличие у него предрассудков меня не заставил бы поверить никто. У бабушки моей денег было больше, чем у всех белошвальников. Мы владели землей и постройками, однако нас с Бейли каждый день наставляли: «Не трать лишнего – не впадешь в нужду».

Каждый год Мамуля покупала два больших отреза, на зимнюю и летнюю одежду. Сама шила мне школьные платья, трусики, маечки, носовые платки, Бейли – рубашки и шорты, себе – фартуки, домашние платья и лифчики из рулонов, которые в Стэмпс отправляли «Сирс и Робак». Единственным в семье, кто постоянно носил готовую одежду, был дядя Вилли. Каждое утро он надевал свежую белую рубашку и цветастые помочи, а его особые башмаки обошлись в двадцать долларов. Я считала, что дядя Вилли у нас грешно тщеславен – особенно когда гладила семь туго накрахмаленных рубашек, да так, чтобы не осталось ни морщинки.

Летом мы бегали босиком, обувались только в воскресенье и научились пришивать на место подметки, когда обувь, по Мамулиным словам, начинала «просить каши». Судя по всему, на белые районы Стэмпса Депрессия обрушилась в одночасье, как циклон, а вот в негритянские кварталы проникала медленно, точно опасливый воришка. Страну лихорадило уже два года, прежде чем чернокожие жители Стэмпса вообще начали что-то замечать. Похоже, все считали, что Депрессия, как и все остальное, – это только для белых, а мы тут ни при чем. Наши всегда что выращивали, тем и жили, и только в сезон сбора хлопка, сева и уборки зарабатывали на покупку обуви, одежды, книг и незамысловатого сельскохозяйственного инвентаря. Только когда владельцы хлопковых полей снизили оплату с десяти центов за фунт хлопка до восьми, семи и наконец – до пяти, чернокожие поняли, что чем-чем, а дискриминацией Депрессия не грешит.

Благотворительные организации выдавали продукты бедным семьям, и чернокожим, и белым. Галлоны жира, муки, соли, яичного и молочного порошков. Люди перестали заводить свиней – не хватало отбросов, чтобы их выкармливать, а на покупку отрубей или рыбьей муки денег ни у кого не было.

Мамуля много ночей просидела, медлительно что-то вычисляя. Она пыталась придумать, как бы сохранить свое дело, при том что у покупателей совсем не стало денег. Придя к определенным выводам, она объявила:

– Бейли, напиши объявление, четко и ясно. Четко и аккуратно. А ты, сестра, раскрасишь его своими карандашиками. Вот такое:

ЗАСЧИТАЕМ

1 5-ФУНТОВУЮ БАНКУ МОЛОЧНОГО ПОРОШКА ЗА 50 ЦЕНТОВ

1 5-ФУНТОВУЮ БАНКУ ЯИЧНОГО ПОРОШКА ЗА 1 ДОЛЛАР

10 БАНОК МАКРЕЛИ № 2 ЗА 1 ДОЛЛАР

И так далее. Мамулина лавка не закрылась. Покупателям даже не приходилось нести полученную при раздаче провизию домой. Они забирали ее в пунктах соцпомощи в центре города и тащили прямиком в Лавку. Если им прямо сейчас ничего было не нужно, можно было вписать сумму кредита в один из больших серых гроссбухов. Мы оказались одним из немногих негритянских семейств, не нуждавшихся в пособии, при этом мы с Бейли были единственными детьми в черте города, которые каждый день ели яичный порошок и пили порошковое молоко.

Родные наших товарищей по играм обменивали излишки продуктов на сахар, керосин, специи, мясные консервы, сосиски, арахисовое масло, крекеры, туалетное и даже хозяйственное мыло. Еды нам хватало, однако мы оба терпеть не могли комочки в молоке и жидковатую яичницу – и иногда заходили к кому-то из соседей победнее угоститься арахисовым маслом и крекерами. Выкарабкивался Стэмпс из Депрессии так же медленно, как и погружался в нее. Уже вовсю шла Вторая мировая война, когда в этой полузабытой деревушке начались хоть какие-то экономические сдвиги.

Однажды на Рождество мы получили подарки от матери и отца – они жили, каждый сам по себе, в раю под названием Калифорния, где, как нам говорили, апельсинов – ешь не хочу. И солнце светит всегда. Я была твердо уверена, что это не так. Не может наша мама смеяться и есть апельсины под солнышком, если рядом нет ее деток. До этого Рождества, когда пришли подарки, я была твердо убеждена в том, что родители мои умерли. Могла заплакать в любой момент – стоило вообразить маму (как она выглядит, я себе представляла смутно) в гробу. Черные волосы разложены по белой подушечке, тело накрыто простыней. Лицо шоколадное, напоминает большую букву О, а поскольку заполнить черты мне было нечем, я вписывала в это О слово «МАМА» – и щеки заливало теплым молоком слез.

И вот настало это ужасное Рождество с его невыносимыми подарками: папа наш, с чванством, которое, как выяснилось позднее, было для него характерно, прислал нам свою фотографию. Мама подарила мне чайный сервиз: чайник, четыре чашки с блюдцами и крошечные ложечки – а еще куклу с голубыми глазами, розовыми щеками и желтыми волосами, нарисованными на голове. Не знаю, что досталось Бейли, а я, вскрыв коробки, отправилась на задний двор, к мелии. День стоял студеный, воздух был чист, точно вода. Скамейку покрывала изморозь, и все же я села на нее и заплакала. Подняла глаза – Бейли выходил из дворового нужника, вытирая глаза. Он тоже поплакал. Не знаю, говорил ли он себе раньше, что они умерли, и только сейчас узнал горькую правду – а может, просто острее обычного ощутил свое одиночество. Вслед за подарками пришли вопросы, задавать которые нам не хотелось. Зачем они нас сюда отослали? В чем мы провинились? В чем? Почему в наши три и четыре года нам на руки навесили ярлыки и отправили нас одних поездом из Лонг-Бич в Калифорнии в Стэмпс в Арканзасе под присмотром какого-то там носильщика (который к тому же сошел с поезда в Аризоне)?

Бейли сидел со мной рядом и в кои-то веки не уговаривал меня перестать плакать. Поэтому я поплакала, а он похлюпал носом – и, пока Мамуля не позвала нас обратно в дом, мы не обменялись ни словом.

Мамуля стояла перед елкой, которую мы украсили серебристым серпантином и дивными цветными шарами, и говорила:

– В жизни своей не видела таких неблагодарных детей. Маманя с папаней расстарались, прислали им такие замечательные игрушки, а они – бегом на мороз и в слезы?

Мы в ответ – ни слова. Мамуля продолжила:

– Ты-то, сестра, у нас, известное дело, чувствительная, а вот тебе, Бейли-младший, негоже мяукать тут, будто кощенка, только из-за того, что ты получил подарок от Вивиан и Большого Бейли. – Мы все равно не смогли выдавить ничего в ответ, и она спросила: – Мне чего, попросить Санту забрать все обратно?

Меня охватило жуткое чувство – будто меня рвут на два куска. Захотелось выкрикнуть: «Да! Скажи, пусть заберет!» Но я не двинулась с места.

Потом мы с Бейли поговорили. Он сказал, что если подарки действительно от мамы, может быть, она собирается приехать сюда и нас забрать. Может, она просто сердилась на нас за какой-то проступок, а теперь простила и скоро за нами пришлет. На следующий день после Рождества мы с Бейли выдрали из куклы всю начинку, однако он предупредил меня, чтобы сервиз я не трогала, потому что рано или поздно, днем или ночью, мама все-таки появится.

9

Прошел год – и в Стэмпс без всякого предупреждения приехал наш папа. В одно ужасное утро нас с Бейли рывком втянула в себя реальность. Мы – по крайней мере я – лелеяли такие красочные фантазии по поводу отца и воображаемой матери, а он своим видом разодрал все мои выдумки, точно дернул в полную силу бумажную гирлянду. Он подкатил к Лавке в чистом сером автомобиле (видимо, приостановился сразу за городом и протер его для пущей торжественности). Бейли, разбиравшийся в таких вещах, сказал, что это «Де сото». Отец поразил меня своими размерами. Плечи у него оказались такие широкие, что я испугалась, не застрянет ли он в дверном проеме. В жизни не видела такого рослого человека, и даже если он был не толстый – а я знала, что не толстый, – то казался толстым. Одежда была ему мала. Все вещи были ýже и шерстистее, чем было принято в Стэпмсе. А еще он был ошеломительно хорош собой. Мамуля ахнула:

– Бейли, сыночек! Господи ты Боже мой, Бейли!

А дядя Вилли выдавил:

– Ба… Ба… Бейли.

Брат мой произнес:

– Да чтоб я провалился. Это же он. Наш папа.

И мой семилетний мир свалился, подобно Шалтаю-Болтаю, – не соберешь обратно уже никогда.

Голос отца звенел металлическим половником о ведро, а еще он говорил на английском. На правильном английском, как директор школы и даже лучше. Раскатистые «р-р-р-р» он вставлял во все фразы с той же щедростью, с какой раздавал широкие улыбки. Уголки его губ оттягивались не вниз, как у дяди Вилли, а в стороны, а голову он постоянно наклонял то в одну сторону, то в другую и никогда не держал прямо. У него был вид человека, который не верит собственным глазам, да и собственным словам тоже. Он стал первым известным мне циником.

– Ух ты, вот он какой, папкин сын? Пар-р-рень, тебе кто говорил, что ты один в один я? – Он подхватил Бейли одной рукой, а меня – другой. – А вон папкина дочка. Вы тут хор-р-рошо себя вели, а? Ежели нет, мне бы Санта-Клаус непр-р-ременно доложил.

Я так им гордилась, что дождаться не могла, пока весть облетит город. А то вдруг все ребята не удивятся, какой у нас красивый папа? И как он нас любит – вон, даже в Стэмпс приехал! Стоит услышать, как он говорит, и глянуть на его машину и одежду – сразу ясно, что он богатей, у него в Калифорнии наверняка даже замок есть. (Я впоследствии выяснила, что папа наш работал швейцаром в одном из отелей Санта-Моники.) А потом мне пришло в голову, что меня начнут с ним сравнивать, и мне уже не хотелось, чтобы его видели. Может, он и вовсе мне не отец. Бейли-то наверняка его сын, а я, видимо, просто сиротка, которую они приютили, чтобы Бейли не было скучно.

Заметив, что он за мной наблюдает, я неизменно пугалась – мне хотелось сделаться крошечной, как Мальчик-с-пальчик. Однажды за обеденным столом я держала вилку в правой руке – отрезáла себе кусок жареной курицы. Нож я пропустила между первым и вторым зубцом – нас учили, что только так и можно, – и начала резать прямо по кости. Отец рассмеялся, раскатисто и басовито, я подняла глаза. Он передразнил меня, усердно двигая локтями.

– Чего, папкина дочка улететь захотела?

Мамуля засмеялась, дядя Вилли тоже, даже Бейли – и тот хихикнул. Папа наш гордился своим чувством юмора.

На протяжении трех недель в Лавке постоянно толпились его одноклассники или просто те, кто про него слышал. Кто приходил из любопытства, кто из зависти, а он вышагивал гоголем, раскатывая свое «р-р-р», – под печальным взглядом дяди Вилли. А потом настал день, когда он объявил, что ему нужно возвращаться в Калифорнию. Я испытала облегчение. Мир мой съежится и поблекнет, зато исчезнет мучительное ощущение ежесекундного вторжения в нашу жизнь. А еще – молчаливая угроза, что висела в воздухе с самого его появления, угроза, что рано или поздно он нас покинет. Мне не придется больше терзаться мыслью, люблю я его или нет, не надо будет отвечать на вопрос: «А хотела бы папкина дочка поехать с папкой в Калифорнию?» Бейли уже сказал ему, что хотел бы, я же промолчала. Да и Мамуле полегчает, хотя ей и нравится готовить всякие лакомства и хвастаться своим калифорнийским сыном перед арканзасскими селянами. А вот дядю Вилли явно мучило громогласное папино присутствие, и Мамуля, подобно матери-птичке, сильнее переживала за увечного отпрыска, чем за того, который способен вылететь из гнезда.

Оказалось, он заберет нас с собой! Эта мысль гудела во мне с утра до ночи и заставляла время от времени подпрыгивать, точно на пружинах. Каждый день я улучала минутку, чтобы сходить к пруду, на котором ловили всяческих окуньков. Выбирала время, когда для рыбаков было слишком рано или слишком поздно, – и оказывалась там одна. Я стояла на берегу у края темно-зеленой воды, и мысли метались туда-сюда, точно водомерки. То вправо, то влево. Уехать ли с отцом? Или броситься в пруд и, поскольку я не умею плавать, лечь рядом с Эл-Си, мальчишкой, который утонул прошлым летом? Просить Мамулю, чтобы она позволила мне остаться? Скажу, что буду делать все дела по хозяйству не только за себя, но и за Бейли. А хватит ли мне сил жить без Бейли? Я ни на что не могла решиться, а потому проговаривала парочку строк из Библии и шла домой.

Мамуля раскроила несколько отрезов, которые получила на обмен у женщин, служивших у белых (белые их просто выбросили), и просиживала вечера напролет в столовой за шитьем джемперов и юбок для меня. Выглядела она довольно печально, но всякий раз, как я замечала, что она на меня смотрит, она говорила – как будто я уже в чем-то провинилась:

– Ну, будь послушной девочкой. Слышала? Чтоб никто не подумал, что я плохо тебя воспитала. Слышала?

Она бы удивилась даже сильнее моего, если бы заключила меня в объятия и заплакала перед предстоявшей разлукой. Мир ее был со всех сторон ограничен трудом, долгом, религией и «своим местом». Вряд ли она сознавала, что все, к чему она прикасалась, тут же окутывало густое облако любви. Впоследствии я как-то спросила у нее, любит ли она меня, но она только отмахнулась:

– Господь и есть любовь. Следи за тем, чтобы быть хорошей девочкой, тогда Он будет тебя любить.

Я сидела на заднем сиденье автомобиля, рядом с папиными кожаными чемоданами и нашими картонными коробками. Окна были открыты, но запах жареной курятины и пирога с бататами даже не колыхался, а еще не было места, чтобы вытянуться. Всякий раз, вспоминая обо мне, папа спрашивал:

– Тебе как там, папкина дочка, удобно?

Он ни разу не дал мне возможности ответить – а ответ звучал бы так: «Да, сэр», – тут же возобновлял разговор с Бейли. Они с Бейли перешучивались, Бейли непрерывно смеялся, подавал папе сигареты и даже положил руку на руль, когда папа сказал:

– Давай, сынок, помоги мне вести эту штуку.

Когда мне надоело раз за разом проезжать через одинаковые городки и смотреть на явно брошенные домишки, тесные и неприветливые, я отключилась от всего, кроме чмоканья шин об асфальт и ровного стона мотора. Я страшно сердилась на Бейли. Он явно пытался подмазаться к папе: даже смеяться повадился как и он, этакий Санта-Клаус-младший: «Хо, хо, хо».

– Каково будет с мамашкой-то увидеться? Рад небось будешь? – Этот вопрос он задал Бейли, однако он проник сквозь поролон, которым я обложила свои чувства. Так мы и Ее увидим? А я думала, мы едем в Калифорнию. Меня вдруг охватил ужас. А если она над нами посмеется, как и он? А если у нее появились другие дети – и их она оставила у себя? Я сказала:

– Я хочу назад в Стэмпс.

Папа рассмеялся.

– В смысле, папкина дочка не хочет в Сент-Луис, повидаться с мамой? Да не съест она тебя, не бойся.

Он повернулся к Бейли, я посмотрела на него в профиль: лицо казалось совершенно ненастоящим, как вот следишь за разговором кукол.

– Бейли-младший, поинтересуйся у сестры, чего это она захотела обратно в Стэмпс.

Говорил он скорее как белый, чем как чернокожий. А может, он – единственный белый в мире, у которого кожа шоколадного цвета. Вот уж повезло мне: один во всем свете – и оказался моим отцом. Бейли же притих впервые с момента отъезда. Видимо, тоже задумался о встрече с мамой. Как может в восьмилетке уместиться столько страха? Он сглатывает, загоняет страх за миндалины, плотно сводит ноги и запирает страх между большими пальцами стоп, сжимает бедра и заталкивает его под простату.

– Младший, язык, что ли, проглотил? И что, как ты думаешь, скажет ваша мамашка, когда я ей объявлю, что родные дети не хотят ее видеть?

Мысль, что он может ей такое сказать, потрясла нас с Бейли одновременно. Он перегнулся ко мне через спинку сиденья.

– Мамочка-то у нас любимая. А то мы с тобой не хотим увидеть любимую мамочку. Не реви.

Папа рассмеялся, распрямил спину и задал вопрос – видимо, самому себе:

– Что, интересно, она на это скажет?

Я перестала плакать – к Мамуле в Стэмпс все равно не вернешься. Я видела, что Бейли меня не поддержит, а потому решила заткнуться, высушить слезы и поглядеть, чем там для нас закончится встреча с любимой мамочкой.

Сент-Луис оказался по-новому жарким и по-новому грязным. В памяти моей тогда не было картины тесно сгрудившихся закопченных зданий. По моим понятиям, везли нас прямиком в ад, а папа был дьяволом, отвечавшим за доставку.

Только в самых экстренных случаях Бейли позволял мне разговаривать с ним на «свинской латыни» в присутствии взрослых, но в тот день пришлось рискнуть. По моим представлениям, мы завернули за один и тот же угол пятьдесят раз подряд, и я спросила Бейли:

– Убете укак тсякажеу, утоэ наш тецоу, улии убете тсякажеу что усна с убойто утелипохи?

Бейли ответил:

– Ну тебя, мы в Сент-Луисе и скоро приедем к любимой мамочке. Не переживай.

Папа усмехнулся и сказал:

– Умуко удона вас кихмелу ущатьпохи?

А я-то думала, «свинскую латынь» придумали мой брат и его друзья. Услышав, что папа умеет на ней говорить, я не столько удивилась, сколько рассвирепела. Очередной пример того, что взрослые ведут себя с детьми как жулики. Очередное доказательство того, что все взрослые – предатели.

Чтобы описать маму, придется описать ураган в момент его высочайшей мощи. Или вздымающиеся и опадающие краски радуги. Нас встретила ее мама, мы остались ждать, сидя на кончиках стульев, в заставленной гостиной (папа беспечно болтал с бабушкой – так белые говорят с чернокожими, без смущения и без робости). Мы оба страшились маминого прихода и переживали, что она задерживается. Удивительно, сколько истины в двух выражениях: «сразить наповал» и «любовь с первого взгляда». Мамина красота буквально сшибла меня с ног. Между приоткрытых алых губ (Мамуля нас учила, что красить губы – грех) виднелись ровные белые зубы, а кожа цвета свежего масла выглядела чистой до прозрачности. При улыбке рот ее растягивался за пределы щек, за пределы ушей – казалось, даже за пределы стен, до улицы. Меня она сразила наповал. Я тут же поняла, почему она отослала меня прочь. Такой красавице зазорно иметь детей. В жизни я не видела женщины красивее той, которая носила имя «мама». Бейли, в свою очередь, влюбился в нее мгновенно и безоглядно. Я видела, что глаза его сияют, как и ее; он позабыл про одиночество, про вечера, когда мы хором ревели, потому что нас «бросили». Он будто бы никогда не отрывался от ее теплых рук, не делил со мной ледяные ветры одиночества. Она тут же стала его любимой мамочкой, и мне пришлось с этим смириться. У него с ней было больше сходства, чем у меня, больше сходства, чем со мной. Оба были прекрасны телом и душой – пришлось признать их взаимное признание.

Отец через несколько дней уехал из Сент-Луиса в Калифорнию, я и не обрадовалась, и не расстроилась. Был он чужим, и раз уж решил оставить нас у чужой, так какая разница.

10

Бабуля Бакстер была квартеронкой или окторонкой – в любом случае, почти что белой. Выросла она в немецкой семье в Каире, штат Иллинойс, в Сент-Луис приехала в начале века, учиться на медсестру. Устроилась работать в больницу Гомера Филлипса, там познакомилась с дедулей Бакстером и вышла за него замуж. Она была белой (внешне в ней не было ничего даже отдаленно негроидного), он – чернокожим. Она до самой смерти говорила с гортанным немецким акцентом, у него был отрывистый прыгучий выговор индейцев с Запада.

Брак их оказался счастливым. У дедули было любимое присловье – в семье им очень гордились: «Я, понимаешь ли, живу ради жены, детей и собаки». Он с большой дотошностью доказывал правоту этих слов, вставая на сторону семьи даже в самых противоречивых обстоятельствах.

Негритянский район Сент-Луиса в середине тридцатых годов выглядел благородно, как и положено в городе, попавшем в орбиту золотой лихорадки. Незаконной торговлей спиртным, азартными играми и всеми сопряженными с этим вещами здесь занимались настолько беззастенчиво, что мне и поверить-то было трудно, что это противозаконно. Нам с Бейли, новоприбывшим, одноклассники быстренько поведали правду о том, что это за мужчины стоят на перекрестках, мимо которых мы проезжали. Я была уверена, что имена у них – прямо как в книгах о Диком Западе (Меткий Джимми, Два Ствола, Красавчик, Пройдоха Пит), – и, как бы подтверждая мою правоту, они околачивались рядом с салунами, будто спешенные ковбои.

Подпольные крупье, картежники, лотерейщики и торговцы виски встречались нам не только на шумных улицах, но и в нашей опрятной гостиной. Мы часто заставали их там, вернувшись из школы, – сидят со шляпами на коленях, как сидели мы, впервые попав в большой город. Они молча дожидались бабулю Бакстер.

Белая кожа, а также пенсне, которое она театральным жестом сдергивала с носа – потом оно висело на цепочке, приколотой к платью, – добавляли ей немало уважения. Более того, репутация шестерых ее ушлых детей и тот факт, что она заправляла на избирательном участке, добавляли ей авторитета – с такими рычагами можно было без всякого страха вести дела даже с последним местным подонком. У нее были связи в полиции, потому-то эти мужчины в крикливых костюмах, покрытые шрамами, сидели почтительно, точно в церкви, и дожидались возможности попросить у нее одолжения. Если бабуля соглашалась отвадить копов от их игорного притона или уменьшить сумму поручительства за приятеля, загремевшего в тюрьму, они знали, как надо благодарить. На предстоящих выборах она ждала от них голосов их соседей. Она в большинстве случаев улаживала их проблемы, а они неизменно отдавали ей голоса.

В Сент-Луисе я узнала о существовании тонко нарезанной ветчины (мне она казалась деликатесом), смеси желейного драже с арахисом, салатных листьев на тостах, граммофонов и верности семье. В Арканзасе, где ветчину коптили дома, ее нарезали к завтраку ломтями толщиной в палец, а в Сент-Луисе покупали тонюсенькие ломтики в немецком магазине, где витали странные запахи, и делали бутерброды. Бабуля навеки сохранила не только немецкий акцент, но и пристрастие к плотному черному немецкому Brot, который покупали неразрезанным. В Стэмпсе салатные листья использовали только как подкладку к картофельному или капустному салату, а арахис покупали прямо с поля и холодными вечерами поджаривали в духовке. Дом наполнял сытный запах, было известно заранее, что мы в этот день обязательно объедимся. Но то были обычаи Стэмпса. В Сент-Луисе арахис покупали в бумажных пакетиках и смешивали с драже – то есть сладкое и соленое мы ели вместе, и мне это очень нравилось. Лучшее, что мог мне предложить большой город.

Поступив в школу Туссен-Лувертюр, мы возмутились невежеству наших одноклассников и неотесанности учителей. Поразили нас лишь размеры школьного здания: даже школа для белых в Стэмпсе – и та была меньше.

А вот ученики оказались на диво дремучими. Мы с Бейли оба хорошо считали благодаря работе в Лавке и много читали, потому что в Стэмпсе все равно было нечем больше заняться. Нас перевели на класс вперед – учителя решили, что мы, дети из глубинки, вызовем у одноклассников чувство неполноценности; так и вышло. Бейли не стеснялся высказываться по поводу невежества наших соучеников. В обеденный перерыв, на большой и серой забетонированной площадке, он вставал посреди толпы взрослых мальчишек и спрашивал:

– А кто такой Наполеон Бонапарт? Сколько футов в одной миле?

Нарывался, как это было свойственно Бейли.

Любой из этих парней мог отлупить его почем зря, вот только в этом случае пришлось бы повторять и на следующий день – Бейли же был не из тех, кто дерется честно. Он как-то раз и меня научил: если с кем сцепишься, «хватай его прямо за яйца». И ничего не ответил, когда я спросила: «А если с девчонкой сцеплюсь?»

В эту школу мы проходили целый год, но из всего, что я там услышала, раньше я не слышала только одного:

– Если несколько тысяч раз нарисовать ровный овал, почерк станет гораздо лучше.

Учителя держались официальнее, чем в Стэмпсе, и хотя розгами здесь учеников не охаживали, зато доставалось линейкой по рукам. В Стэмпсе учителя были куда приветливее – в основном потому, что всех их привезли из арканзасских колледжей для чернокожих, а поскольку ни гостиниц, ни пансионов у нас в городке не водилось, жили они в частных домах. Если какая из учительниц принимала гостей, или не получала писем, или плакала ночью у себя в комнате, к концу недели даже дети – и те обсуждали ее нравственность, ее одиночество и прочие очевидные недостатки. В маленьком городке с его пристальным вниманием к чужой жизни держаться официально просто не получалось.

А вот учителя из Сент-Луиса вели себя очень заносчиво, на учеников смотрели снизу вверх, с недостижимых высот своей образованности и близости к белым. И учителя, и учительницы раскатисто произносили «р-р-р», как наш папа. Они ходили, сдвинув колени, говорили, не раскрывая губ, будто боялись обронить хоть звук или вдохнуть нечистый воздух, который выпускает слушатель.

В школу мы шли мимо кирпичных стен, вдыхая угольную пыль той унылой зимы. Мы научились говорить «да» и «нет» вместо «Да, мэм» и «Нет, мэм».

Случалось, что мама – дома мы ее видели редко – брала нас с собой к Луи. Так называлась длинная мрачная таверна в конце моста рядом с нашей школой, принадлежавшая двум братьям-сирийцам.

Мы входили через заднюю дверь; запах опилок, застоявшегося пива, пара и вареного мяса оставлял во рту привкус нафталина. Мама постригла мне волосы «бобом», как и свои, да еще и выпрямила – голову мне будто освежевали, а затылок стал таким голым, что было стыдно, когда кто-то шел сзади. Разумеется, я в итоге все время крутила головой, будто чего-то опасалась.

У Луи мамины друзья называли нас «Биббины лапочки», угощали газировкой и вареными креветками. Мы усаживались на жесткие деревянные табуретки, а мама танцевала перед нами одна под музыку Сибурга. В такие моменты я особенно сильно ее любила. Она казалась мне прекрасным воздушным змеем, плывущим над головой. Захочется – дернешь его к себе, сказав, что тебе надо в уборную, или затеяв перепалку с Бейли. Я никогда этого не делала, но сама такая возможность размягчала сердце.

Братья-сирийцы соперничали за ее внимание, когда она пела прочувствованные блюзы, – мы с Бейли их почти понимали. Они следили за ней, даже когда занимались другими посетителями, и я знала, что и они зачарованы этой красавицей, которая говорит всем телом и щелкает пальцами громче всех на свете. У Луи мы научились тайм-степу. Именно из этого базового сочетания движений и родились почти все афроамериканские танцы. Тайм-степ состоит из последовательности прыжков, притопов и остановок, требует чуткости слуха, чутья и координации. Там, в душном воздухе салуна, нас заставляли демонстрировать маминым друзьям свои таланты. Бейли все схватывал легко и неизменно опережал меня в танце. Но и я понемногу училась. К тайм-степу я подошла с той же решимостью его освоить, с какой когда-то подходила к таблице умножения. Тут не было ни дяди Вилли, ни раскаленной печурки, зато были мама и ее хохочущие друзья – почти то же самое. Нам аплодировали, наливали еще газировки, давали еще креветок, но пройдет много лет, прежде чем я открою для себя радость и свободу умения хорошо танцевать.

Мамины братья, дядюшки Тутти, Том и Ира, были в Сент-Луисе личностями известными. Все работали в городе – как я теперь понимаю, для молодых чернокожих это было немалое достижение. Работа и принадлежность к нашей семье выделяли их из общей массы, но прославились они скорее своими сомнительными делишками. Дедуля им говорил:

– От вам крест, загремите в тюрягу за кражу или еще какую глупость – по мне, хоть сгниете там. А арестуют за драку – дом продам и все добро до последней тряпки, но вас вытащу!

Неудивительно, что с такой-то установкой, помноженной на буйный нрав, персонажами они были устрашающими. Наш младший дядюшка Билли еще не дорос до того, чтобы участвовать в их выходках. Одна из самых их красочных эскапад превратилась в гордую семейную легенду.

Пат Паттерсон, могучий негр, тоже имевший прочную защиту в форме дурной репутации, однажды вечером по глупости обругал мою мать, когда она шла куда-то одна. Мама доложила об этом братьям. Они отправили какого-то своего подручного прочесывать улицы в поисках Паттерсона и позвонить им, когда найдет.

Ждать им пришлось всю вторую половину дня – гостиную заполняли табачный дым и негромкие разговоры. Время от времени заглядывал из кухни дедуля и просил:

– Не убивайте его. Поаккуратнее там, не до смерти.

А потом уходил допивать с бабулей кофе.

Дядюшки отправились в салун, где Паттерсон приканчивал бутылку за маленьким столиком. Дядя Томми встал в дверях, дядя Тутти расположился у входа в отхожее место, а дядя Ира – старший и, видимо, образец для подражания – подошел к Паттерсону. Все, понятное дело, были при оружии.

Дядя Ира сказал маме:

– Во, Бибби. Вот этот черномазый, Паттерсон. Иди сюда, врежь ему от всей души.

Мама треснула его по голове полицейской дубинкой – едва не отправив прямиком на тот свет. Не было ни официального расследования, ни общественного порицания.

И действительно, ведь дедуля поощрял их буйный нрав, а бабуля была почти белой, да еще и со связями в полиции.

Не буду скрывать: дяди восхищали меня своей свирепостью. Белых и чернокожих они мутузили с равным самозабвением, а друг друга любили так беззаветно, что у них не возникло необходимости осваивать искусство установления дружеских связей. Единственным добросердечным и обаятельным представителем своего поколения в этой семье была мама. Пока мы там жили, дедушка заболел и слег – родичи все свободное время развлекали его шутками и сплетнями и всячески демонстрировали свою любовь.