Текст книги "Джастин Кейс"

20

Я не играю на взятки, Джастин. Я сдаю.

И вот как ложатся твои карты:

пара ничтожных червей,

джокер,

жалкая бубна.

Вытянешь карту?

Ой, смотри-ка! Туз пик.

Мне так жаль.

21

В полдень Джастин проснулся и резко вскочил. Он вдруг отчетливо понял, что должен уйти из дома. Судьба пошла в наступление и посылала ему зловещие знаки в странных обличьях.

Если вдруг что? Ха-ха. Не хочешь со мной поговорить, вместо того чтобы транслировать подлые сообщения через Чарли, как будто он живая спиритическая доска?

Если вдруг что?

Даже при свете дня все его ответы на этот вопрос сводились к тысяче вариантов чудовищных катастроф. Но это не важно. Он знал, что делать. Положив в рюкзак смену одежды и зубную щетку, он распахнул дверь. Он готов отправиться в путь.

«Привет», – сказал Чарли, сидя на полу у его ног. В одной пухлой руке он держал игрушечную обезьянку, другой водил большой деревянной ложкой в воздухе, как самолетом. Джастин присел на пол и посмотрел в глаза брату.

– Что это было ночью? – спросил он ласково. – Когда ты успел выучить буквы?

Чарли долго смотрел на него, прежде чем ответить.

«Я задал тебе ночью важный вопрос, – сказал он, – и тебе надо на него ответить, иначе ты никогда не перестанешь мучить себя из-за того случая, когда я хотел полетать».

– Кубики! – сказал он настойчиво и ударил ложкой об пол.

Более подробного ответа Джастин и не ждал. Он поцеловал ребенка, засунул паспорт в карман, позвал пса, сказал матери, что школьную поездку перенесли на неделю раньше, и двинулся в аэропорт Лутона.

Сев в автобус, Джастин почувствовал, как упрямое притяжение прошлого начало ослабевать. Приятное чувство. Большая дорога зовет. Чем ближе к аэропорту, тем свободнее он себя ощущал, как комета, уносящаяся в бесконечную невесомость навстречу неизвестности.

Главный терминал, ему выходить. Его заворожил шорох автоматических дверей – вшух! – и обилие стекла и стали вокруг. Никаких занавесок, никаких журнальных столиков, никакой посуды. Ни куч грязного белья, ни ящиков с пижамой в клеточку. Никакого почтового ящика. И бутылок с молоком на пороге тоже нет. Ничего домашнего, уютного, знакомого. Ничего, что пахло бы им, ничего с его именем или номером медицинской страховки.

Как до него раньше не доходило? Все проблемы – в его внешнем окружении. Душная комнатушка. Посредственные родители, унылый дом. Улица. Школа. А здесь можно было порвать все ниточки, связывавшие его с землей. Он теперь в пути, в бегах. Он Гулливер, Нил Армстронг, Бонни и Клайд в одном лице.

Он подошел к информационной стойке, взял заявление на разрешение несовершеннолетним летать без сопровождения, заполнил его, подделал родительские подписи, купил бутерброд с кофе и сел ждать рейс. Он рассматривал разные направления: Верона, Анталья, Родос, Закинф, Барселона, Зальцбург, Салоники, Стамбул, Ним, Брест, Галифакс.

Три часа он сидел посреди аэропорта неподвижно, как эпицентр многолюдного циклона, пока глаза у него не стали слипаться от кругового движения человеческих масс. Он перебрался в тихий уголок у огромного окна, подложил под голову пальто и заснул. Ему приснилось, что он мышь, попавшая в лабиринт. Он бегал и бегал кругами, пока не нашел спасительную лазейку, но ее перегородила огромная морда механической кошки.

МЯЯЯУУУУУУ!

Он подпрыгнул во сне и, ничего не понимая спросонья, ударился головой о металлическую оконную раму. Боб не спал и смотрел на него с тревогой. Но кошмар его не напугал. Кот во сне был убийцей, но мышь все еще жива.

Он потянулся. Нашел туалет. Шли часы, он курсировал от киоска к кафе, читал журналы, посвященные никогда не интересовавшим его предметам, листал путеводители по разным странам, встряхивал сувенирные стеклянные шары с искусственным снегом внутри, смотрел, как прибывает и убывает толпа. Здесь время текло незаметно. Никто не обращал на него внимания. Он расслабился.

Когда он в следующий раз проголодался, то отыскал недорогую столовую, вместе с остальными пассажирами провел поднос по хромированным рельсам прилавка, заказал сосиски с пюре и горошком, шоколадный пирог и апельсиновый сок и расплатился карманными деньгами на школьную поездку. Он ел медленно, с удовольствием смотря по сторонам. Он один тут мог сидеть без дела: не надо было спешить на самолет, подавать завтрак, развлекать детей. Кругом толклись возбужденные путешественники всех цветов и национальностей, всех форм, размеров и сексуальных ориентаций. Иногда они ему улыбались, поразившись его лицу, пальто или даже собаке, и между ними устанавливалась мимолетная человеческая связь, миллисекунда братства.

Мы все тут вместе, говорили они ему молча на сотне языков.

И тут в одно ослепительное мгновение он осознал, что ему больше не нужно прочесывать мир в поисках места назначения.

Он уже на месте.

22

Мало кто сможет хорошо выспаться за восемь часов на неровном ряду пластиковых кресел. И все-таки, засунув ноги под металлический подлокотник, не обращая внимания на десять тысяч ватт дневного света, сияющих над головой, и сотни галдящих путешественников вокруг, прикрывшись забытым кем-то акриловым самолетным одеялом и с верным псом, пристроившимся в ногах, Джастин спал как младенец.

Это было почти блаженство.

Рокот тележки уборщика убаюкал его, и он впал в такое нежное забытье, какого не испытывал много лет. Яркий искусственный свет создавал невероятное ощущение благополучия. Он вдруг понял, что всю жизнь боялся темноты.

Он проспал прибытие ранних самолетов и встал, посвежевший и довольный, в восемь утра.

Первый день его новой жизни начался с полного английского завтрака в кафе напротив зала ожидания первого класса. Если не считать грибов с привкусом пластика, еда была вполне сносной: с пылу с жару из микроволновки и сытная. Когда он попросил еще тостов, женщина за прилавком даже не взяла с него денег.

– Оставь себе на путешествие, – сказала она, протянув ему полную тарелку остывших поджаристых белых тостов, пригоршню порционных коробочек со сливочным маслом и пять крошечных баночек с клубничным джемом.

Он улыбнулся ей.

Поедая гору тостов, Джастин подумал, что может спокойно ничего не делать. Он стал есть помедленнее, и было уже почти десять, когда он расправился со своим завтраком и прочитал все оставленные на соседних столиках газеты.

Он вытер губы, сложил грязную посуду на поднос для уборщиков, оставил Боба приглядывать за вещами, а сам пошел по указателям в «Душевые кабины», сунул фунт в щель на высоком турникете, разделся и с наслаждением ступил под обжигающую струю воды. Ее плотный горячий поток был настоящим чудом; он стоял неподвижно, и вода текла по его волосам, по шее и спине, по узким, гладким, плоским мышцам на бедрах, по икрам, по щиколоткам и, наконец, закручивалась вокруг его ступней и исчезала в стоке. Десять минут он стоял, пропуская тепло сквозь мышцы и кости. И тут он вдруг осознал, как ему повезло, какая это удача – быть живым и жить в аэропорту Лутона.

Он так долго стоял в запотевшей кабинке, что служащему пришлось постучать в дверь, чтобы он поторапливался, но ему было все равно. Прогретый до самой глубины своего существа, он наконец успокоился. Он выключил воду и поразился наступившей тишине. Прошло много времени, пока он понял, в чем дело: саундтрек, сопровождавший его жизнь в последние месяцы, – постоянно жужжащий белый шум тревоги – исчез.

Ему хотелось петь, плакать, кричать от облегчения.

Он внимательно разглядывал свое отражение, пока чистил зубы, и заметил, что лицо в зеркале выглядит по-другому. Исчез затравленный взгляд. Он меньше походил на дерганого ребенка и больше на сложившегося человека.

Служащий заколотил в дверь, на этот раз громче.

Джастин вытер шею и прошелся бумажным полотенцем по влажным волосам. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким чистым. Горячей воды и мыла всего на фунт хватило, чтобы смыть грязь с его души, очистить мозг от слякоти и открыть лицо, спрятанное под маской.

Он вытянул перед собой руку. Ничуть не дрожит. Он стал сильным. Непобедимым.

Давай, покажи, на что ты способна, сказал он своей судьбе.

Непременно.

23

Три дня он прожил в состоянии анабиоза, смахивающего на семейную идиллию.

Каждый вечер он устраивался на голубых пластиковых креслах и крепко спал рядом со своим псом. На вторую ночь ему приснился новый сон. В этом сне он был нагишом и парил, как дирижабль, в потоке плотного теплого воздуха под потолком аэропорта. Оттуда он созерцал передвижения людей, словно маленький божок, а иногда выпускал воображаемые закрылки и весело пикировал в толпу, забавляясь своим всесилием.

Каждое утро он просыпался полным оптимизма, с ясной головой и бодростью во всем теле.

Он вдруг понял, что счастлив, и это было настолько новое, неожиданное, ни на что не похожее чувство, что он не мог не поделиться с Агнес.

– Где ты? – взвизгнула она в телефонную трубку. – Я так беспокоилась.

– В лутонском аэропорту.

– В аэропорту?

– Да.

– Прилетел или улетаешь?

– Я тут… живу.

– Как странно. – Она помолчала. – Хорошо там?

– Да. Лучше не бывает.

– Лучше не бывает? В каком смысле?

– Не знаю, не могу объяснить.

– Попробуй.

Он помолчал.

– Тут спокойно. Все по-другому. Никто меня не знает.

На другом конце провода молчание.

– Это даже не место, это как промежуточный пункт на пути к какому-то другому месту. Как чистилище.

– Мне это не приходило в голову.

– Мне тоже. Но… так тут себя чувствуешь.

– Это ты там себя так чувствуешь, – сказала она, и он ясно представил, какое у нее при этом лицо.

Оба молчали. Потом он услышал сигнал – у него заканчивались деньги.

– Агнес…

– Я приеду через полчаса.

Телефон замолк.

24

Он сразу понял, что она приехала. Боб задергал ушами туда-сюда и развернулся в ту сторону, откуда она должна была появиться. Даже в гигантском зале аэропорта Джастин почувствовал, как все на миг замерло, а затем по воздуху пронеслась волна мелкой дрожи. Интересно, как она сегодня одета.

С высоты смотровой галереи было видно почти все пространство терминала, и он с нежностью и восхищением наблюдал, как изменяет свою форму поток человеческой массы, прорисовывая траекторию движения Агнес по залу.

Теперь он увидел ее: зеленые сапоги из змеиной кожи, плотные колготки цвета фуксии, крошечные зеленые велюровые шорты и растянутая почти прозрачная майка с длинными рукавами, спадавшими ниже кончиков пальцев, чуть не до колен. Под мышкой она сжимала огромную ворсистую шкуру какого-то чудовищного акрилового зверя. Розовые волосы были прикрыты остроконечной белой шерстяной шапочкой с яркими прыгающими помпонами. И завершал наряд чехол для фотоаппарата.

Теперь, даже с такой высоты, он слышал стук ее тяжелых подошв: томп-томп-томп.

Он улыбнулся и на секунду ощутил, как глубоко тронут ее дружбой. Потом перегнулся через перила и помахал ей.

– Агнес! – крикнул он. Она посмотрела вверх и просияла, неистово махая рукой и умудрившись при этом отщелкать несколько кадров на телеобъектив.

Он указал на эскалатор в дальнем конце терминала и, подбежав туда почти одновременно с нею, бросился вниз навстречу. Боб остался стоять наверху, дрожа и поскуливая. Он протяжно залаял, впервые за все это время.

Но у Джастина не было времени думать о Бобе.

Не стерпев, Агнес шагнула на эскалатор, идущий вверх. Когда они поравнялись, проезжая в разных направлениях, она забралась на движущийся поручень, неуклюже перевалилась через балюстраду и спрыгнула на ступень ниже его, громко клацнув подошвами. Она отступила на шаг и осмотрела его.

– Выглядишь по-другому, – сказала она, хмурясь и меняя объектив. – Лучше.

Он кивнул.

– А как у тебя с… – Она понизила голос. – Ну, понимаешь?

Он развел руками и пожал плечами, но слова вырвались сами собой:

– Что-то изменилось. Я стал как будто легче, счастливее. Свободнее. Будто с меня сняли груз. Знаю, звучит ужасно пафосно. – Он расплылся в улыбке, не в силах скрыть свою радость, – но она исчезла.

Они оба чуть наклонились вперед, может, чтобы поцеловаться или просто сойти с эскалатора – неизвестно. Потому что в следующее мгновение воздух разорвало таким оглушительным взрывом, что его вибрации пронзили их мягкие ткани еще до появления самого звука. Их подбросило в воздух на два метра и с силой швырнуло на пол вместе со всеми, кто был в аэропорту, даже с теми, кто был уже мертв.

25

Спросите у комика, теннисиста, шеф-повара.

Главное – поймать момент.

26

Кто знает, чего ожидать от взрыва такой мощности? Мозг с трудом переваривает информацию, с которой никогда прежде не сталкивался, поспешно ищет объяснение пронзительной боли в плече, неудобному положению ноги, сложившейся и врезавшейся в солнечное сплетение, ноги, которая, оказывается, принадлежит кому-то другому.

Поначалу кажется, что вокруг стоит полная тишина, только не прекращается перезвон невесть откуда взявшихся церковных колоколов.

Потом, когда вам удается сфокусировать взгляд и приподнять голову на негнущейся шее так, чтобы оглядеться, становится ясно, что это вовсе не тишина, а полная потеря слуха из-за взрыва. Кругом все – сплошной звук, но его не слышно, только видно: рты раскрыты в крике, огромные осколки стекла вылетают из погнутых оконных рам. Очень медленно и беззвучно все падает вниз.

Внезапно вы вспоминаете про какую-то девушку, вы не помните ее имя, но знаете, как она выглядит, и знаете, что ее нет рядом, по крайней мере, она не попадает в ограниченное поле вашего зрения. Вы медленно и мучительно поднимаетесь на колени и осматриваетесь неспешно, ведь, в конце концов, вы ждали беды всю дорогу. Вы видите, что все это безумие устроил, судя по всему, громадный самолет, покореженный, дымящийся, почти под идеально прямым углом врезавшийся в пол примерно там, где вы стояли пять минут назад. Самолет практически цел. Он неестественно балансирует на носу, как чудовищный серый толстокожий зверь в дьявольском цирковом представлении. Вы не в силах оторвать взгляд от покачивающегося фюзеляжа или, скорее, той его части, которую не закрывают остатки обрушившейся крыши терминала.

Все даже хуже, чем вы ожидали. Но надо признать, вы самую малость собой довольны.

Я же говорил.

Это я тебе говорила.

Люди начинают шевелиться, и тут вы замечаете, что по поверхности самолета тихо скользят красивые языки пламени, приятно оранжевые, нежные и изящные.

У вас на плече, на том, что болит, лежит чья-то рука, и рядом стоит девушка, чье имя вы не помните. Вернее, покачивается, а не стоит. Лицо у нее в крови, но не похоже, чтобы ей было больно. В одной руке у нее фотоаппарат, и она пытается что-то вам сказать, но вы просто смотрите на нее и улыбаетесь, потому что очень рады ее видеть. Вы смотрите, как шевелятся ее губы, но не слышите обращенных к вам слов.

Она берет вас за руку, поднимает на ноги, и вы оба идете нетвердой походкой, спотыкаясь об обломки, тела и части тел на вашем пути, пошатываясь из-за ушибов и других, еще не известных вам повреждений в собственных телах. Вы прибавляете шагу, почти бежите, на ходу учитесь уклоняться от того, что, как помнится, опасно или отвратительно, и еще вы вспоминаете, как двигаться быстро, хотя и не думали, что такое можно забыть, пусть даже на несколько минут. По дороге вы много всего начинаете вспоминать, например, что огонь – опасный. Вы бежите к дыре, пробитой в стене взрывом, как можно осторожнее прокладывая путь между неподвижными ранеными и трупами, уворачиваясь от капель расплавленного металла, смертельно нависающих сосулек стекла и луж крови.

Вы видите много такого, что в другой, более реальной обстановке могло бы вас испугать, но сейчас кажется занятным. У одного человека ноги совсем неправильные, как будто надеты не той стороной, а на полу сама по себе валяется рука с каким-то даже беззаботным видом. Чуть поодаль лежит тело без рук, и в этот момент вы рады, что не слышите звуков, которые издает голова на этом теле.

Потом вы останавливаетесь, смотрите вниз и видите самое странное за весь день. На полу валяется раскрытый толстый журнал, помятый, закапанный кровью. В журнале фотография мальчика, одетого в смутно знакомые вещи. Это обращенное к вам лицо почему-то напоминает кого-то или что-то, но вы никак не вспомните, кого или что.

Мальчик на фотографии худой и стоит к вам вполоборота. У него длинные волосы и бледная кожа. Руки засунуты в передние карманы джинсов. Лицо немного смазано. Вверху страницы крупный заголовок, часть которого залита кровью. Но начало еще можно прочесть: «Обреченная юность».

Остановиться и подумать о загадочной фотографии нельзя, потому что вас тут же тащат дальше, наружу, и там вы вдыхаете воздух, который не так режет легкие, как едкий спертый воздух внутри аэропорта.

Вы рады оказаться снаружи, подальше от разинутых в беззвучном крике ртов и обрушивающихся развалин. Девушка постоянно фотографирует, но все равно настойчиво тащит вас за руку. Это раздражает, потому что вам больно, но хватка у нее на удивление крепкая, учитывая, какой маленькой и хрупкой она кажется с виду; вдобавок она босиком, и по кровавым следам вы догадываетесь, что ступни у нее кровоточат.

Вы хотите остановиться и осмотреться. Будь и у вас фотоаппарат, вы бы сняли потрясающий кадр: относительно целый самолет стоит на носу посреди вашего нового дома. Но вы послушно следуете за стиснувшей вас рукой, потому что бороться только больнее, а вам сейчас точно не нужно больше боли. Вы чуть ли не кричите от изнеможения к тому моменту, когда она позволяет вам остановиться и оглянуться, указывая пальцем на охваченный пламенем корпус самолета, и тогда, снова повинуясь силе тянущей вас руки, вы пускаетесь бегом, и, когда ноги ударяют по асфальту в привычном ритме бега, в вашей голове сами собой всплывают слова, будто из милой детской песенки с заезженной пластинки: обреченная юность обреченная юность обреченная юность.

27

Не надо на меня так смотреть.

Трагедии не доставляют мне особого удовольствия.

Бывают дни, когда вполне хватает хороших дел.

Кто, по-вашему, сводит любовников, находит потерянных родных, устраивает чудесные исцеления?

Чья заслуга, что калеки танцуют, а недоумки думают?

Выжившие выживают.

28

– Ладно, Джастин, можем уже остановиться.

Агнес говорила громко, всего в дюйме от его уха, но он не вздрогнул, не отреагировал, не обернулся, ничем не показал, что слышит ее. Она похлопала его по плечу и, когда он оторвал завороженный взгляд от горящего терминала, показала ладонями вниз; так воспитательницы в садике дают расшалившимся детям понять, что пора успокоиться и сесть.

Джастин сел.

Теперь они были на достаточно безопасном расстоянии; взрывной волне пришлось бы пересечь главную взлетную полосу, чтобы до них добраться. Она задыхалась и впервые почувствовала боль в ногах, израненных по дороге через терминал. Ее голова заработала ясно, так что она могла воспроизвести последовательность событий. Она не помнила лишь одного, когда и где она потеряла обувь. Какое нелепое последствие взрыва.

Пока они сидели, по хвосту самолета пробежал маленький огненный шар, затем еще один и еще, а затем черный дым, валивший из разбитого носа, сгустился, и наконец они увидели, а потом услышали взрыв, разорвавший самолет на куски и уничтоживший остатки терминала.

Джастин напоминал обезьянку галаго с огромными немигающими глазами, как будто отсоединенными от мозга. Он больше походил на ребенка, а не на растерянного подростка. Ребенка, который с восторгом любуется салютом и ждет следующей вспышки.

Что ж, надо отдать ему должное, подумала Агнес. С этим своим бзиком на судьбе он попал прямо в точку. Правда, она и раньше не считала, что он все выдумывает, просто ей казалось, что злой рок – лишь чересчур пафосное наименование того, что она принимала за обычную подростковую депрессию. Может быть, думала она, он знал о катастрофе заранее, может быть, каким-то образом он предчувствовал свою судьбу.

Так трудно было думать о чем-то настолько непостижимом, что у нее заболела голова.

Медленно истекая кровью и глядя, как остатки терминала сплавляются в месиво из стекла, металла и человеческой плоти, она гадала, остались ли они в живых по благословению или вопреки проклятию.

Она гадала, начало это или конец битвы Джастина с судьбой. Или всего лишь относительно заурядный эпизод где-то посередине.

29

Крушение самолета попало на первые полосы даже в Лос-Анджелесе и Пекине, обеспечив прокорм экспертам по международному терроризму во всем мире. Расследованием занялся Скотленд-Ярд: там запустили масштабную полицейскую охоту, арестовали подозреваемых, снова и снова просматривали записи с камер безопасности.

Лишь спустя несколько месяцев следователи представили отчет, назвав причиной трагедии срок эксплуатации самолета и какую-то техническую неисправность. К большому разочарованию прессы, никаких следов терроризма или заговора найдено не было.

Но Джастину не нужен был отчет. Он знал, кто виноват. Ему потребовалось недюжинное самообладание, чтобы преодолеть порыв и не пойти к следователям с повинной. Если предназначенная тебе пуля убивает случайного прохожего, становишься ли ты соучастником убийства?

Он поехал домой к Агнес.

– Всего на пару дней, – взмолился он, и она не смогла отказать. Он был явно не в себе, и к тому же дома ему пришлось бы кучу всего объяснять. Его родители думали, что он уехал с классом в Уэльс.

Они добрались до ее квартиры и захлопнули за собой дверь, отгородившись от всего мира, словно беженцы. Знакомые предметы, запахи, краски и тепло родного дома успокоили Агнес, но у Джастина дергалась нога и усилился тик на левом глазу. Пока она застилала чистым бельем диван, он не переставая водил пальцами по мягкой бархатистой обивке кресла. Она пошарила в комоде, нашла подходящую ему пижаму, а потом сама повалилась спать.

В четыре утра она внезапно проснулась от какого-то странного звука, как будто в дверь спальни скребется зверь. Сердце у нее подскочило, но это оказался Джастин. Он был полностью одет и смотрел дикими глазами, пытаясь улыбнуться.

– Мяу, – сказал он. – Тебе нужна кошачья дверца.

Агнес плюхнулась на подушку.

– В чем дело, Джастин, не можешь заснуть?

Он покачал головой, и она со вздохом вылезла из кровати:

– Я сделаю чай.

Она принесла поднос в гостиную. Джастин смотрел на ее пальцы, пока она левой рукой наливала молоко в дымящиеся чашки. Он чувствовал себя не на месте, будто его отсоединили от мира людей. «Я хотел бы заняться сексом с ее пальцами», – подумал он, зажмурившись.

Когда он открыл глаза, она держала в руках фотоаппарат.

– Агнес… – начал он.

– Да, Джастин? – Чик-чик-чик.

– Агнес, пожалуйста. У меня собака пропала.

Агнес опустила фотоаппарат, а он вскочил на ноги и зашагал по комнате с перекошенным от горя лицом.

– Я не видел его с момента крушения самолета.

– Джастин, пойди сюда, сядь. Мне очень жаль.

Он злобно взглянул на нее:

– Ничего тебе не жаль. Ты просто делаешь вид.

Она огрызнулась:

– Мне действительно жаль. А больше всего мне жаль, что твой пес вообще существует.

У него был такой вид, будто она его ударила.

Она отвернулась:

– Пожалуйста, Джастин. Мне тоже нелегко.

Он сел, нервно подергивая ногой от напряжения.

– Я кое-что видел в аэропорту, Агнес.

Несмотря на весь пережитый ужас, ей не терпелось разобрать фотографии и рассмотреть катастрофу вблизи. Интересно, какая именно деталь так его поразила?

– Почему ты мне его не показала?

– Что не показала, Джастин?

– Журнал. «Обреченную юность».

Она опешила:

– Я показывала тебе. Я дала тебе свежий номер, как только он вышел. А потом позвонила и спросила, как тебе.

Он вскочил, пытаясь сосредоточиться, но мысли разбегались в разные стороны. Он с жаром тряхнул головой:

– Не важно. Ты что, не понимаешь, что ты наделала? Ты меня сглазила. Это твоя вина. Как будто я и так недостаточно обречен.

– Джастин…

– Что?

– Ты на них такой красивый.

– Я на них такой обреченный.

Агнес стало не по себе. Она не поспевала за ходом его мыслей.

– Джастин, пожалуйста, можешь сесть? Ты совсем не спал?

– Спал как убитый. Как проклятый. А если честно – то нет. – Он снова взглянул на нее влажными и полными печали глазами. – Как я могу спать, когда на моей совести столько крови?

Он провел рукой по лицу, и она увидела, как он измучен и напуган.

– Джастин, ты же не думаешь, что ты во всем виноват, правда?

Он взвился с места:

– Конечно нет. Конечно считаю.

Агнес поднялась, взяла его за руку и мягко усадила обратно на диван.

– Я был прав, Агнес, так ведь?

– Прошу тебя, Джастин. Можешь остановиться на секунду? Ты запутался.

– Ничего подобного. – Он улыбнулся какой-то жуткой улыбкой. – Мне все ясно как никогда. Я вижу все.

Агнес сделалось не по себе.

– Например, что?

– Все, что может произойти. Болезни, смерть, катастрофы. – Он заговорил с деланой ковбойской бравадой. – Держись от меня подальше, детка, со мной одни неприятности.

Агнес постаралась его успокоить:

– Джастин, ты жив. Ты в порядке. Все кончено.

– Нет. – Его лицо исказила ярость.

Он вскочил, выхватил журнал из аккуратной стопки у дивана и шлепнул им об стол. Даже искать не пришлось: журнал сам раскрылся на его фотографии под заголовком «Гимн обреченной юности». На него уставилось его собственное лицо в предчувствии катастрофы.

– Это просто мода, Джастин.

– Неужели? Как по мне, так больше похоже на Нострадамуса, чтоб его.

Господи, подумала Агнес, когда он бросился вон и захлопнул за собой дверь. В одном он уж точно прав.

Ничего не кончено. Пока.