Текст книги "Последний поезд на Лондон"

Прощание

Труус вышла на голую площадку у карантинных бараков Зеебурга, когда дети уже собрались в столовой – все, кроме семерых, у которых проявилась дифтерия. Среди них была и Адель Вайс. День назад доктор сказал, что у Адель еще не самый тяжелый случай. Признаки болезни, конечно, налицо – серый налет в гортани и кашель, – но шея не раздута, как у других детей, дыхание почти не затруднено, поражений кожи тоже не видно.

Нынешнее утро принесло хорошие новости: всего через несколько часов, к обеду, все здоровые дети сядут на паром и отправятся в Англию, где Хелен Бентвич уже подыскала для них приемные семьи.

Труус спешила, когда из окна барака вылетел какой-то небольшой предмет и, описав в воздухе дугу, шлепнулся прямо ей под ноги. Что это?.. Пока она приглядывалась, неприятный ком встал у нее в горле, но она даже обрадовалась: утренняя тошнота. А этот серый шматок, кажется, клецка? Она не знала, какой расклад тревожил ее больше: то ли еда в бараках настолько гадкая, что дети швыряют ее в окно, то ли развлечений так мало, что выбрасывание еды в окна кажется им вполне сносной забавой. Клецка – или что там это было – прилетела как раз из дифтерийного барака, откуда детей даже не выпускают на улицу посмотреть, как команда бурлаков тянет баржу.

Войдя в столовую, Труус объявила детям новость, и те с радостными криками бросились по баракам собираться. Ей уже подумалось, что день действительно удался, когда она обратилась к замешкавшейся девочке:

– Шерил, я нашла дом тебе и Ионе. Беги собирай вещи.

– Я не могу его бросить, – сказала девочка.

– Кого бросить, милая?

– Иону.

– Конечно, ты его не бросишь. – Она протянула руку и взяла маленькую ручку, на большом пальчике которой красовалась половинка ее кольца. – Дом, который я нашла в Англии, для вас двоих. А теперь беги скорее. Я задержу их, чтобы они не уехали без тебя, а еще вам надо успеть вернуть мне кольца!

– Иона заболел, – произнесла девочка, и молчаливые слезы покатились по ее щекам.

– Заболел? Но как? Ему же сделали прививку.

Девочка стояла перед ней и плакала.

– О милая, я надеюсь, что это лишь… – Она обняла Шерил, прижала ее к себе и стала молча молиться. Господи, лишь бы не новый случай дифтерии!

Держа маленькую Шерил за руку, Труус вошла с ней в кабинет старшей медицинской сестры. Да, брат девочки проснулся ночью с ознобом и больным горлом. Кашля у него пока нет и других симптомов, кроме посеревших миндалин, тоже. Сестренку, с которой мальчик неразлучен, сначала тоже хотели отправить в карантин, но усомнились: стоит ли подвергать такому риску ребенка без симптомов?

– Нет, конечно не стоит, – согласилась Труус, в уме уже просчитывая возможные последствия столь позднего диагноза.

Придется сообщить Хелен Бентвич. Остается только надеяться, что она не откажется принять детей, которые через день-другой после прибытия тоже могут заболеть дифтерией. Но нет, Хелен – разумный человек. Доктор ведь сказал, что такая вероятность ничтожно мала, и Труус верила ему безоговорочно, распространяя эту веру и на ребенка, который был у нее внутри. В конце концов, все дети получили прививку сразу, как только приехали в Нидерланды. И если кто-то из них заболел, то лишь потому, что невозможно полностью исключить контакты до того, как вакцина начнет действовать. И пусть даже один больной ребенок попадет в Англию, разве это не ерунда по сравнению с тем, что остальные, здоровые дети покинут это Богом забытое место и отправятся в новые семьи. Ведь это всего-навсего дифтерия, а не оспа или полиомиелит. А Хелен из тех, кто никогда не скажет «нет», пока есть хотя бы малейшая возможность сказать «да».

Труус нащупала свое кольцо на пальце девочки и, запретив себе думать о детях, которые умирали в 1901-м и 1919-м от некачественной вакцины, сосредоточилась на истории великой гонки милосердия: двадцать погонщиков и сто пятьдесят ездовых собак за пять дней прошли 674 мили и доставили партию противодифтерийной сыворотки в городок Ном на Аляске, чем спасли его от полного вымирания. И это кольцо не сулит ничего дурного. Стоило ей отдать его детям, и она снова забеременела или поняла, что беременна, – одно и то же, в общем-то. Если кольцо уедет с ними в Англию, то она, скорее всего, никогда не увидит его снова. Может, оно и к лучшему. Не исключено, что кольцо несет проклятие только ей, а им – нет.

– Поверь мне, Шерил: я обязательно сделаю так, что Иона приедет к тебе в Англию, как только поправится, – сказала она девочке. – Просто ты поедешь вперед, познакомишься с новой семьей, а когда Иона прибудет, ты представишь их друг другу, ладно?

Девочка серьезно кивнула. Господи, какая она еще маленькая, а как много уже испытала!

Разыскали помощницу, чтобы проводить Шерил в барак. Труус с удовольствием отвела бы ее туда сама, но ей нужно было еще зайти к заболевшим детям и рассказать им, что их здесь не бросят. Как только они поправятся, то поедут в Англию, где их уже ждут новые семьи.

– Остальные выздоравливают? – спросила она старшую медсестру.

Та распахнула дверь в палату: простые белые колыбельки и кровати вдоль стен, на них такие же белые простые простыни. Сбоку было открыто окно: то самое, из которого совсем недавно стремительно вылетела клецка. На ближней к нему кровати сидела девочка постарше и из чего-то непонятного – похоже, из остатков обеда – лепила странных существ. Посреди комнаты двое мальчишек играли в игру, которую, видимо, выдумали сами: подкидывали не меньше полудюжины предметов сразу и старались поймать как можно больше. Остальные ребятишки с раздутыми шейками спали, читали или штопали носки. Надо же, штопка носков – вот так развлечение для детей в карантине, кто бы мог подумать. При таких обстоятельствах следовало только радоваться, что кому-то из них хватило предприимчивости и смелости выбросить в окно ту злосчастную клецку.

– К несчастью, ночь была тревожной, – сказала медсестра.

Труус напряглась, готовя себя к худшему, и быстро пересчитала детей: девочка и двое мальчиков, Адель… Куда они передвинули колыбельку?

– Наверное, это даже к лучшему, что дети – сироты, не придется сообщать родителям.

– Сирота, – поправила медсестру Труус, чувствуя себя раздавленной и в то же время испытывая облегчение, которого не должна испытывать, она знала. Если речь идет о малышке-сироте, то это, должно быть, та, годовалая. – Бедняжка Мадлен? – спросила она.

Вечером Труус старательно сдерживала слезы, не желая причинять Йоопу боль известием об Адель Вайс. Он ведь хотел взять девочку в их дом. Они могли стать семьей – слово, которое Труус с Йоопом перестали произносить вслух. Труус очень хотелось поговорить с мужем и об Адель, и о том ребенке, который рос у нее внутри. Но она понимала, что говорить еще рано. Когда-нибудь потом, когда она будет уверена. А пока все, что она могла, – это прижаться к мужу и гнать от себя мысли о девочке-цветке, которую она полюбила, едва взяв на руки.

Друзья приходят и уходят

Штефан сидел в библиотеке и писал, когда в комнату ворвался Вальтер с громким криком:

– Зофи снова пришла! Она просила сказать, что ей очень нужно тебя видеть.

Штефан поднял голову от пишущей машинки и в зеркале над столом увидел отражение брата, а заодно и свое собственное: что ж, глаз уже открывается, синяк вокруг него стал желтовато-оранжевым с багровым отливом, треснувшая губа тоже подживает. Правда, врач говорит, что шрам на ней останется. Ему еще повезло. Он лежал без сознания в парке, где на него набрела пожилая супружеская чета. Старики помогли ему подняться, довели до своей машины, погрузили на заднее сиденье и довезли до дому – лежа, чтобы его не увидели с улицы.

– Скажи Зофи, что меня нет дома, ладно, Вальт? – попросил он.

– Опять? – удивился братик.

Штефан уставился на строчку диалога, только что выбежавшую из-под клавиш его машинки: «Иногда я специально говорю что-нибудь неправильно, посмотреть, кто это заметит. Почти никто не реагирует».

Вальтер, пятясь, вышел из библиотеки и, не закрыв за собой дверь, стал спускаться. Штефан сидел, прислушиваясь сначала к топотку брата по мраморной лестнице, потом к его тонкому голоску, который пропищал из прихожей:

– Штефан велел сказать тебе, что его нет.

На этот раз Зофия Хелена не стала просить Вальтера попробовать еще раз или передать Штефану, что она просто хочет убедиться, все ли с ним в порядке, а лишь сказала:

– Передай это ему от меня, ладно, Вальтер?

Штефан подождал, пока входная дверь не закроется, и только тогда снова опустил пальцы на клавиши. Посидел, глядя на чистый лист. Слова больше не шли.

Чтение

С кроликом Петером в руке Вальтер вскарабкался в мамино красивое кресло на колесах, которое стояло в лифте, открыл одну из дюжины одинаковых книжиц, которые принесла Штефану Зофия Хелена, и начал читать Петеру вслух. Только ему не читалось. Хорошо бы попросить Штефана, пусть он ему почитает, но у Штефана было ворчливое настроение.

Доброта

Труус сидела у окна кафе на Роггенмаркт в Мюнстере, Германия, и начинала чувствовать, что привлекает внимание. Вторая половина дня, когда евреям разрешалось делать покупки после того, как немцы арийского происхождения заканчивали свои, христианке из Голландии не пристало засиживаться в кафе над чашкой остывшего чая. Но вот в конце улицы появилась Реха Фрайер. Она показалась крупнее и в то же время худее, чем Труус помнила. Черный шарф на голове Рехи и простое пальто совсем не шли к ее крупному, по-мужски грубоватому лицу. Мимо кафе она прошла не оглядываясь, но у самой витрины подняла руку без перчатки и поправила свой невзрачный шарф.

Дождавшись, когда Реха отойдет подальше, Труус встала, кивнула официантке и вышла из кафе. Держась на расстоянии квартала, она шла за Рехой, пока та не свернула к собору Святого Павла, где Труус, выполняя инструкции, полученные еще в Амстердаме, оставила свой автомобиль. Шесть недель она ждала этой встречи. Шесть долгих недель прошло с тех пор, как не стало Адель Вайс.

Реха миновала собор и исчезла в воротах следующего здания. Труус зашла в магазинчик напротив и провела там не меньше десяти минут, разглядывая шарфики. Когда шарфик был приобретен и тщательно упакован, она вышла из магазина и, следуя все той же инструкции, обогнула дом, в котором скрылась Реха.

Едва дверь черного хода захлопнулась за ней, Реха без всяких предисловий сказала:

– Их всего трое.

Труус ощутила странный озноб. Конечно, его причиной мог быть не по сезону холодный день, но она считала, что он, скорее, связан с ее беременностью. Пойдя на звук голоса Рехи, Труус обнаружила ее в маленькой нише, откуда хорошо просматривались оба входа, и черный, и главный.

– В следующем месяце они отплывают в Англию, мы уже все подготовили для переезда, – продолжила Реха. – Женщина, которая помогает мальчику, взялась найти ему дом, но на это нужно время.

Женщина – это наверняка Хелен Бентвич, а мальчик – Шальхевет, сын самой Рехи. Как Реха нашла в себе силы послать сына в Англию, зная, что оттуда ему предстоит путь в Палестину, где он будет так далеко от нее? Труус должна была перевезти детей в Голландию и позаботиться о них до тех пор, пока они не сядут на английский паром.

– Хорошо. С этим я как-нибудь справлюсь, но… Послушайте, ребенок из предыдущей группы, девочка, умерла от дифтерии, которой заразилась в карантинном бараке, – выпалила Труус, тоже не желая тратить драгоценное время на формальности. – И это не сирота, а маленькая… – «Маленькая Адель Вайс», – едва не сорвалось у нее с языка, хотя она готовилась провести этот разговор, не называя имен. Эдельвейс. Редкий цветок, прелестный, но недолговечный. – Это дочка одной из женщин, которые помогали переправить детей; она отдала ее мне, чтобы я спасла малышку, и…

И Труус, уверенная в том, что сможет дать девочке новую жизнь, взяла ее из рук матери, хотя, откажись она, Адель Вайс была бы жива.

– Я сама должна сказать ей об этом, поймите, – выдавила Труус.

Но Реха молчала, что, вообще-то, было нехарактерно для этой крупной, решительной женщины, и Труус невольно вспомнила личико малышки – сначала в колыбельке в карантинном бараке, где та лежала, посасывая большой пальчик, затем в крошечном гробике.

– Я должна сообщить ее матери, – тихо повторила она.

– Вам кажется, что это будет добрый поступок. Я вас понимаю, – ответила Реха. – На самом деле нет никакой доброты в том, чтобы избавлять себя от чувства вины, подвергая опасности мать. У каждого из нас своя вина. Мне жаль, что вам выпала именно эта, но ничего не поделаешь… А сейчас вас ждет епископ, он готов выслушать ваше признание в грехе… – Реха замолчала, словно готовясь к чему-то. – В том, что одного из своих детей вы любили больше других.

И Реха дважды стукнула в ближайшую стену. В паузе, которую она сделала, прежде чем ударить в третий раз и скрыться за потайной дверью, Труус попыталась представить, каково это: иметь много детей, но лишь одного любить так крепко, чтобы найти в себе силы оторвать его от себя и отослать подальше, оставив других рядом.

Выйдя через парадную дверь, Труус прошла по улице и вошла в собор, где словно окунулась в прохладную каменную глубину, наполненную полумраком и пятнами пропущенного через витражи света, стойкими запахами ладана, воска, деревянных скамей и обитых кожей скамеечек для коленопреклонений, – прибежище чудом сохранившейся веры.

Исповедь

Узкая дверка деревянной исповедальни отъехала в сторону, открыв темное нутро и решетчатый экран, за которым стоял крупный мужчина с кустистыми бровями и почти лысой головой. На его груди висел большой крест на толстой цепочке. Оказавшись в тесном, темном пространстве, Труус почувствовала, что ей хочется плакать, словно само присутствие этого человека по ту сторону экрана располагало к тому, чтобы снять грех с души.

Епископ, помолчав, стал подсказывать:

– Простите меня, отец мой, ибо я согрешила.

Труус выговорила:

– Я согрешила… Мой грех в том, что я любила одного своего ребенка меньше других.

Неужели она и вправду любила кого-то из своих детей больше, а кого-то меньше? Меньше, чем того ребенка, которого она носит сейчас?

Или она меньше любила Адель Вайс?

Она посмотрела сквозь решетку, отмечая про себя, что епископ молчит.

– Больше других, – поправилась она. – Извините. Согрешила в том, что любила одного больше других.

Он смотрел на нее внимательно: она ошиблась в пароле, это было очевидно, но так же очевидно было и то, что ее мучит какое-то горе.

– Уверен, добрая госпожа, – наконец сказал он, – Господь найдет вашу душу достойной прощения, в чем бы ни состоял ваш грех.

Он дал ей время собраться, а затем отворил дверь у себя за спиной. В исповедальню проник луч света, и Труус разглядела, что у епископа длинный нос, тонкие губы и добрые глаза. И тут в тесном пространстве рядом с ним возникла девочка. Приникнув к решетке, она стала разглядывать Труус. На вид ей было лет семь, в ее больших карих глазах под длинными прямыми ресницами, как у Йоопа, прятался страх: эти глаза явно повидали больше, чем положено видеть ребенку ее лет.

– Это Генна Кантор, – произнес епископ; девочка продолжала смотреть на Труус. – Генна старшая. Она сейчас познакомит вас с сестрами. Правда, Генна?

Девочка серьезно кивнула.

В исповедальню вошла вторая девочка, так похожая на первую, словно они были двойняшки.

– Это Гисса, – сказала Генна. – Ей шесть.

– Генна и Гисса, – повторила Труус. – Вы сестренки?

Генна кивнула:

– Наша старшая сестра, Герта, уже в Англии, а Грина тоже наша сестра, хотя Бог забрал ее к себе до того, как родились мы.

В словах девочки слышалась глубокая уверенность в существовании Бога, верить в которого Труус становилось труднее с каждым днем.

Снаружи кто-то подал сестренкам малышку. Крохотные пальчики девочки тут же потянулись к лицу старшей.

– Это Нанель, – сказала Генна. – Она младшая.

Нанель… Как невозможно близко к тому имени, которое они с Йоопом избрали для своего первенца; если бы родился мальчик, его назвали бы в честь отца Йоопа, девочка стала бы Аннелизой, но дома они звали бы ее Нел. Наверное, то дитя и было для них самым любимым, ведь только ему они отважились выбрать имя.

– Нанель, – повторила Труус за Генной. – Наверное, у мамы с папой закончился запас имен на букву «Г»?

– Вообще-то, она Галианель, – тут же ответила Генна. – Это мы зовем ее Нанель.

– Ну что ж, Генна, Гисса и Нанель, я тетя Труус.

Так она стала называть себя, когда на пятом году брака занялась социальной работой, постепенно уверившись, что Нел уже никогда не появится на свет.

– Запомнили? – спросила она у девочек. – Тетя Труус.

– Тетя Труус, – повторила Генна.

Труус кивнула Гиссе, чтобы и та тоже повторила. Научить ребенка произносить незнакомое имя, даже самое чудное, куда легче, чем научить лгать.

– Тетя Труус, – произнесла Гисса.

– Нанель еще не говорит, – сказала Генна.

– Нет? – переспросила Труус, а про себя подумала: «Слава Богу!» Никогда не знаешь, что ляпнет ребенок.

– Она говорит «Гага», – добавила Гисса, – но мы не знаем, кого из нас она так называет!

И сестренки захихикали. Ну, все в порядке. Как-нибудь да обойдется.

– Значит, я тетя Труус, и я повезу вас в Амстердам. По дороге я часто буду просить вас делать странные вещи. Слушайтесь меня, а главное, помните: кто бы ни спросил, я ваша тетя Труус, а вы едете в Амстердам погостить у меня пару дней. Запомнили?

Обе девочки кивнули.

– Вот и хорошо, – сказала Труус. – А теперь, кто из вас лучше умеет притворяться?

Притворство

Было чертовски холодно, когда Труус подъехала к деревянной будке на границе, однако и холод, и темнота, и даже время ужина – все было ей только на руку, все могло помочь ей избежать тщательного досмотра. У будки она притормозила, от души желая, чтобы и на этот раз пограничникам стало лень выходить из-за какой-то тетки, которая едет через границу. Одна, машина с голландскими номерами, – да пусть себе едет. Но едва лучи ее фар осветили ворота из проволочной сетки с натянутой на ней большой матерчатой свастикой в нелепом белом круге, один из солдат покинул будку и направился к машине.

Труус, которая уже держала свой одинокий паспорт затянутой в перчатку рукой, поправила складки длинной юбки. Затем опустила стекло, впустив в салон обжигающе холодный ночной воздух, поздоровалась и протянула документ пограничнику. Положив руки на руль, она внимательно разглядывала солдата, пока тот разглядывал ее паспорт. Воротничок мундира чист, не обтрепан, сапоги начищены до блеска, на подбородке даже сейчас, в самом конце дня, ни щетинки. Видимо, служит недавно. Одет только в шинель, какие выдают солдатам в это время года, хотя погода требует чего-нибудь потеплее. Совсем молод, явно не женат, как и его коллега, предположила Труус, и слишком верит в идеалы, чтобы брать взятки. Впрочем, ей и подкупить-то его нечем: при ней было лишь кольцо матери, настоящее. Все подделки закончились, а заказать новые не было времени. К тому же подкупать одного наци в присутствии другого слишком рискованно, ведь тогда им придется доверять один другому, а доверие в наши дни – редкость.

– Возвращаетесь домой, фрау Висмюллер? – спросил пограничник.

Вежливый. Это хорошо.

Ступнями она чувствовала тугие педали газа и тормоза, ногам было тепло. Вежливый пограничник вряд ли станет просить ее выйти из машины.

– Да, сержант, – ответила она, – еду к себе домой, в Амстердам.

Луч фонарика тщательно обшарил салон, задержавшись на пальто, расстеленном по спинке пассажирского кресла так, словно под ним мог кто-то сидеть, скользнул вдоль пустого заднего сиденья. Труус внимательно следила за своим лицом: оно не должно выражать ничего, кроме уважения. Пограничник осветил пол между передними и задними сиденьями. Обошел машину и повторил то же самое с другой стороны, потом наклонился и осветил днище. Какой дотошный! Неужели Господь и в этот раз поможет ей проскочить в игольное ушко его досмотра?

Пограничник вернулся к окну Труус:

– Ваше пальто?

Она подняла пальто и распахнула его так, чтобы он видел – пальто и пальто, ничего больше.

– Вы не возражаете, если я посмотрю под креслами?

Она аккуратно положила пальто на место.

– Конечно, вы же должны все проверить, – сказала она, – хотя я надеюсь, что до багажника у вас руки не дойдут: там столько всего напихано.

Первый пограничник кивнул второму, в будке. Тот нехотя вышел, затем вернулся, чтобы взять оружие, подошел к ним, направил ствол «люгера» на багажник и стал ждать, когда первый его откроет. Труус следила за ними в зеркальце заднего вида до тех пор, пока луч фонарика не ударил в зеркало, лишая ее возможности видеть. Сняв руки с руля, она сложила их поверх юбки.

– Спокойно, девочки, – сказала она. – Сидите. – И порадовалась – впервые за все время – тому, что они такие маленькие. Маленькие и очень худые.

Пограничник с фонариком вернулся к окну, и в зеркальце Труус увидела, что второй стоит перед багажником, держа в одной руке пистолет, а в другой – аккуратно свернутое одеяло. Ее руки в желтых перчатках снова легли на руль.

– Фрау Висмюллер, объясните, пожалуйста, для чего вы возите с собой столько одеял? – поинтересовался сержант, совсем мальчишка – бедный мальчишка, которого выгнали холодной ночью на улицу, чтобы запрещать выезжать из его страны тем, в ком она больше не нуждалась; страны, которую он любил, в которую верил так же, как ребенок самой Труус, появись он когда-нибудь на свет, любил бы и верил в Нидерланды. Просто мальчик – юный идеалист, выполняющий свой долг.

Вслух она сказала:

– Не хотите взять по одному? Такой холодной ночи в мае, как эта, я даже не припомню.

Сержант крикнул что-то напарнику, тот вынул из багажника второе одеяло и понес оба на пост.

– Спасибо, фрау Висмюллер. Ночь сегодня и впрямь холодная. Вам лучше надеть пальто.

Труус кивнула, но пальто так и осталось лежать на пассажирском сиденье, а ее нога – стоять на педали газа, пока не вернулся второй пограничник.

Первый спросил:

– Вы не возражаете, если мы осмотрим багажник более тщательно?

Он отошел и, пока его напарник держал багажник под прицелом, стал одно за другим вынимать оттуда одеяла. Труус неподвижно смотрела вперед, на серебристые петли калитки в лучах ее фар, на красно-черный флаг со свастикой и на невинную белую каемочку вокруг, такую неуместную на нем.