Текст книги "Последний поезд на Лондон"

Переплетенные

Труус с крошкой Адель на руках шагнула из дверей вагона на платформу амстердамского вокзала. Тридцать детей еще ждали своей очереди. Йооп взял у жены ребенка и стиснул в объятиях ее саму. Что ж, конечно, он волновался, и господин ван Ланге тоже – вот он заглядывает в окно вагона, окликает свою Клару и едва не плачет от радости, увидев ее лицо. Тут же бросается к двери и одного за другим спускает детей, приветствуя каждого на голландской земле, где их уже встречают волонтеры.

Йооп воркует над крошкой Адель, рассказывает, что его зовут Йооп Висмюллер и что он муж отчаянной тети Труус, а кто она? Девочка уперлась ладошкой ему в нос и весело засмеялась.

– Ее зовут Адель Вайс. Она…

Она не принадлежала к тем тридцати из приюта, но как рассказать мужу о матери, которая так боялась за свое дитя, что отдала малышку совсем незнакомой женщине, даже не снабдив ее бумагами, хотя бы поддельными? Что Труус сама пошла на большой риск, согласившись переправить через границу ребенка без въездной и выездной визы? Рассказать ему об этом – значит встревожить его еще больше, а какой в этом толк?

– Она самое милое дитя на свете, – закончила Труус.

Эдельвейс. Редкий цветок.

Все вместе они посадили детей в электрический трамвай. Провода, которые опутали теперь весь город, по мнению Труус, не способствовали украшению Амстердама и были шагом назад по сравнению с трамваями на конной тяге, но зато ни одна из шестидесяти детских ножек не попала случайно в навоз, а это уже хорошо. Только когда все наконец расселись, Йооп вернул жене Адель.

Трамвай, грохоча и раскачиваясь на ходу, покатился прочь, Труус помахала мужу рукой, а сама вдруг подумала о той прекрасной деревянной колыбельке, которую Йооп купил, когда она впервые забеременела, вспомнила собственноручно подрубленные ею простынки, наволочку, на которой вышила снеговика, заглядывающего с моста в канал, – белая на белом, сценка была практически невидима. Где теперь та колыбелька и то белье? Может быть, Йооп все еще хранит их где-нибудь, подальше от ее глаз? Или все же отдал кому-то?

Карантинные бараки Зеебурга состояли из виллы, конторы и десяти зданий, одинаково унылых и негостеприимных с виду. Вообще-то, они предназначались для европейцев, заболевших на пути в Соединенные Штаты, но с таким количеством детей куда еще было деваться? Труус с малюткой Адель на руках помогла выйти из трамвая последней паре детей: девочке с темными длинными косами, перевязанными красными лентами, и ее брату – у них были одинаковые глаза, большие, как блюдца, и печальные. Впрочем, печальные глаза были у всех тридцати детей, включая малютку Адель, которая тихо посасывала свой пальчик на руках у Труус.

Брат и сестра вздрогнули, когда Труус указала им на разные бараки.

– Мы можем спать на одной койке, – предложил мальчик. – Мне все равно, я могу спать с девчонками.

– Знаю, милый, – ответила Труус, – но здесь одно здание для девочек, а другое – для мальчиков.

– Но почему?

– Хороший вопрос. – (Просто среди девочек были те, которые уже могли попасть в беду, а среди мальчиков – те, кто мог их до этой беды довести.) – Будь моя воля, я бы устроила все иначе, но иногда нам приходится мириться с выбором других людей, хотя в душе мы с ним не согласны.

Труус передала малышку Кларе, подхватила на руки девочку с красными лентами, а потом наклонилась к ее брату.

– Шерил, Иона… – начала она, по очереди заглянув в глаза каждому, чтобы они поняли: она их не обманывает, – я знаю, расставаться страшно.

«Я знаю, как вы напуганы», хотела сказать она, но передумала, потому что это было неправдой. Она могла лишь догадываться, насколько тяжело брату и сестре, потерявшим родителей, потерять еще и друг друга. Конечно, она могла бы взять их домой вместе с Адель Вайс, своим белым цветочком, но Йооп был прав: если они начнут брать сирот к себе, поездки в Германию придется прекратить.

Хотя, с другой стороны, эта поездка и так последняя, ведь теперь, когда ее страна закрыла границу для эмигрантов, никто не даст ей новые визы.

Она сняла с пальца кольцо из переплетенных ободков и разделила его на два.

– Это кольцо дал мне тот, кого я люблю так же сильно, как вы любите друг друга, – сказала она сиротам. – Тот, с кем я не могу расстаться. И все же иногда мне приходится покидать его, чтобы помогать тем, кто в этом нуждается.

– Нам, тетя Труус? – спросил мальчик.

– Да, чудесным детям, таким как ты, Шерил, и ты, Иона, – ответила она.

Взяв руку девочки, она надела золотой ободок на ее большой палец – кольцо село достаточно крепко, – а второй – на средний палец ее брата; это оказалось великовато. Молча попросив у Бога, чтобы кольца удержались и не потерялись, она порадовалась, что сняла этот подарок Йоопа, который не могла спокойно носить с тех пор, как потеряла первенца. Не носить его она тоже не могла: не позволяла совесть. И надежда, которая, как ни хрупка, всегда умирает последней.

– Когда я вернусь за вами сюда, чтобы отвезти вас в новый дом, то обещаю вам найти такую семью, которая примет вас обоих, вы вернете эти колечки мне, договорились? А теперь бегите, ищите себе места.

Оставшись одна, она опустила руки в карманы в поисках перчаток: без кольца она вдруг почувствовала себя как будто не совсем одетой. Она уже натягивала перчатку, когда вернулась Клара. Труус была так занята разговором с сестрой и братом, что даже не заметила, что Клары нет рядом.

– Ну вот, все и устроены, – заговорила Клара. – А то я уже подумывала, не взять ли малютку Адель к себе.

Труус натянула вторую перчатку. Не спеша, одну за другой, застегнула мелкие перламутровые пуговички.

– Они и Адель взяли? – наконец выговорила она.

– Кто же откажется от такого милого ребенка? – ответила Клара, судя по голосу, взволнованная не меньше Труус. – Но так даже лучше. Ведь настанет время, когда мне пришлось бы вернуть девочку матери, и как бы я тогда расставалась с ребенком, которого полюбила? Это разбило бы мне сердце. Верно, Труус?

Гитлер

Штефан взобрался на фонарный столб, чтобы лучше видеть. Люди повсюду: на улицах, в окнах домов, на крышах, на ступеньках Бургтеатра, по всей Адольф-Гитлер-плац, как на днях переименовали Ратхаусплац, – размахивали нацистскими флагами, вскидывали руки в нацистском приветствии. Вся Вена, казалось, пульсировала от радостных криков и звона церковных колоколов. Гитлер, стоя в открытой машине, держался за ветровое стекло одной рукой и махал другой. Две длинные вереницы авто тянулись за ним по Рингштрассе, их сопровождал мотоциклетный кортеж, тесня толпу к тротуарам. Головная машина свернула к отелю «Империал». Гитлер ступил на красную дорожку, поздоровался с кем-то за руку и скрылся за резными дверями. Штефан продолжал наблюдать: пустая машина, закрытая дверь, тени за окнами большого номера второго этажа – все это он видел, прильнув к фонарному столбу над головами толпы.

Гитлер сел на диван в гостиной номера под названием «Королевский» – высокие потолки, красные занавеси и белая с золотом мебель, слегка, впрочем, обветшалая. В Вене было полно мест и роскошнее этого, но он и слышать о них не хотел.

– Когда я жил в этом городе, венцы часто говаривали: «После смерти дайте мне уголок на небе, откуда я буду смотреть на Вену», – начал он, когда его ближайшее окружение расселось вокруг него, а Юлиус Шауб опустился на колени и стал снимать с него блестящие черные сапоги. – Но для меня это был город, гнивший в собственной роскоши. Деньги здесь делали только евреи, их прихлебатели и те, кто готов был работать на них. Я и многие такие, как я, почти голодали. Вечерами, когда нечем было заняться и не было денег, чтобы купить книгу, я приходил сюда, к этому отелю. Смотрел, как подъезжают к парадному входу автомобили и конные экипажи, наблюдал, с каким почтением кланяется прибывшим седовласый швейцар. Снаружи было видно, как сверкают в холле хрустальные люстры, но никто, даже швейцар, не удостаивал меня и взглядом.

Шауб поднес Гитлеру стакан горячего молока, Гитлер сделал глоток. Другие ели. Есть и пить в присутствии Гитлера разрешалось сколько угодно, курить было нельзя.

– Как-то вечером поднялась ужасная метель, и я нанялся расчищать дорожку перед отелем, чтобы заработать, – продолжал он. – Габсбурги – не кайзер Франц Иосиф, а Карл и Цита – вышли из экипажа и величаво проплыли по красной дорожке, которую я только что очистил от снега. Мы с другими работниками то и дело скидывали шапки всякий раз, когда прибывали аристократы, хотя те на нас даже не глядели.

Гитлер откинулся на спинку дивана, вспоминая тонкие ароматы женских духов, витавшие в морозном воздухе в те дни, когда он убирал перед отелем снег. Для женщин, которые ими пахли, он сам был тогда не более интересен, чем снежная каша, которую он откидывал лопатой.

– Руководству отеля не хватило приличия даже для того, чтобы выслать нам горячего кофе, – сказал он. – Всю ночь, как только ветер заметал снегом красную дорожку, я брал метлу и выходил ее расчищать. Каждый раз я заглядывал в ярко освещенное нутро отеля, слушал музыку, которая неслась оттуда. Меня разбирало зло, хотелось плакать, и я поклялся себе, что настанет день, когда я вернусь, пройду по красной ковровой дорожке и войду в отель, где в ту ночь танцевали Габсбурги.

ВЕНСКАЯ НЕЗАВИСИМАЯ

БРИТАНИЯ ПРЕДПРИНИМАЕТ ШАГИ К ЗАКРЫТИЮ СВОИХ ГРАНИЦ ДЛЯ ЕВРЕЙСКИХ ИММИГРАНТОВ

Большинство других стран уже ограничили иммиграцию

Кэте Пергер

15 марта 1938 года. На фоне обрушения лондонского стокового рынка после новости о захвате Австрии Германией британский премьер-министр потребовал от кабинета министров ужесточить требования к выдаче въездных виз для всех граждан Рейха.

Британский совет по вопросам немецкого еврейства, существующий при поддержке банков Ротшильда и Монтегю, длительное время гарантировал, что еврейские беженцы в Англии не станут финансовой обузой для британских налогоплательщиков. Однако оккупация немцами Австрии может привести к значительному увеличению потока иммигрантов, для которых прежняя финансовая помощь будет недостаточной.

Британия также приостановила иммиграцию еврейских рабочих в Палестину до улучшения экономических условий. По распоряжению Уильяма Ормсби-Гора, британского государственного секретаря по делам колоний, не более 2000 евреев с независимыми средствами получат разрешение на въезд в колонию в ближайшие шесть месяцев.

Труус в отеле «Блумсбери»

Когда Труус и Йооп вошли в кабинет с табличкой «Центральный британский фонд помощи германскому еврейству» в лондонском отеле «Блумсбери», им навстречу поднялась из-за стола женщина, одетая с безупречной элегантностью.

– Хелен Бентвич, – представилась она; модуляции отшлифованного богатством голоса смягчались сознанием социальной ответственности. – А это мой муж Норман. Мы здесь не придерживаемся формальностей, если, конечно, вы не настаиваете.

Но Труус была не в том положении, чтобы настаивать на чем-либо, и потому просто сказала:

– А это мой муж Йооп. Что бы мы без них делали?

– О, куда больше, чем с ними, я уверена! – ответила Хелен, и все рассмеялись.

Да, подумала Труус, сразу почувствовав себя как дома в этом кабинете, немного обветшалом, но все еще ненавязчиво элегантном, где так к месту были и стол, и бюро эпохи рококо, и кресла с вытертой гобеленовой обивкой. Хелен Бентвич, как и милый господин Тенкинк в Гааге, из тех, кто не скажет нуждающемуся «нет», пока будет существовать хотя бы малейшая возможность сказать «да». Хелен происходила из семьи Франклин, представители которой были банкирами, как Йооп, только в большей степени: их обширное англо-еврейское родство, доходившее до Ротшильдов и Монтегю, включало в себя не только множество влиятельных мужчин – банкиров и глав крупных компаний, баронов и виконтов, членов парламента, – но и женщин. Мать и сестра Хелен были видными суфражистками, а сама Хелен, пока ее муж служил генеральным атторнеем Палестины, работала палестинским корреспондентом газеты «Манчестер гардиан», а теперь была избранным членом муниципалитета города Лондона.

– Вам незачем убеждать нас в том, что этим детям необходимо подыскать дом, – начала Хелен, убирая со стула кипу бумаг и приглашая их сесть. – Но действовать надо быстро.

Норман недавно был на приеме у премьер-министра и государственного секретаря, где обсуждали проблему евреев Рейха. В состав делегации входили Лионель де Ротшильд и Саймон Маркс, наследник компании «Маркс и Спенсер».

– Никто не оспаривает преимуществ, которые влечет за собой прием таких эмигрантов, как их предки, – сказал Норман. – Не будь у нас «Маркса и Спенсера», где бы мы покупали своим женам подарки с клеймом «Сделано в Британии», которые те потом с удовольствием обменивают на то, что им больше по вкусу? – Он усмехнулся, а вместе с ним и Йооп. – Однако сейчас речь идет буквально о потоках эмигрантов… И это ставит нас перед дьявольски трудным выбором: как остаться гуманными и в то же время… В общем, приходится быть реалистами. Мы рискуем пробудить волну антисемитизма здесь, в Англии.

– Но это же дети, – возразила Труус.

– Правительство опасается, что вскоре за детьми последуют родители, – произнес Норман.

– Но у этих детей нет родителей, они сироты, – ответила Труус, снова ощущая прилив тошноты, страха, что она подведет их, не справится.

Хелен, незаметно положив ладонь на плечо мужа, спросила:

– Вы говорите, их тридцать?

– Ты не передумала, Труус? – обратился к ней Йооп с надеждой, которая звучала в его голосе, когда он дарил ей переплетенное кольцо, с надеждой на ребенка, которого она родила бы, если бы ела то, а не другое, если бы больше лежала в постели и вообще была осторожнее.

– Тридцать один, – заставила себя ответить Труус.

Палец Хелен приподнялся и легонько стукнул по руке мужа. Труус и не заметила бы этого жеста, если бы Норман не встал и не предложил Йоопу выйти покурить, сказав:

– Как говорит Хелен, без нас дамам удается сделать несравненно больше.

Они вышли и минуту спустя были на террасе, где сели за очаровательный стол художественной ковки, изысканный орнамент которой выделялся на фоне голых веток, устало пожухшей травы и по-зимнему бурых клумб – Блумсбери в это время года был отнюдь не в цвету.

– Тридцать первый ребенок – малышка без документов, – объяснила Труус. – Ее мать – одна из тех женщин, что передали нам этих тридцать сирот в Германии.

– Понимаю, – сказала Хелен. – И вы… думали о том, чтобы удочерить девочку?

Поглядев в окно, Труус увидела, как Норман протянул Йоопу сигарету, от которой тот, к ее большому удивлению, не отказался.

– Я собиралась вернуться в Германию за матерью девочки, – начала Труус, – но Йооп считает – и он прав, – что, если бы мама Адель могла уехать, она бы уехала. И еще, что если мы оставим девочку, то выбор будет дьявольски трудным, как сказал ваш муж: либо я спасаю еще детей, либо становлюсь матерью для этой малышки, но тогда у меня не будет права рисковать, чтобы не оставить ее сиротой во второй раз. К тому же у нее есть мать.

– Которая любит ее так, что нашла в себе силы с ней расстаться, – продолжила Хелен.

И положила ладонь на руку Труус – жест был исполнен такого понимания, что Труус даже удивилась: как ей не пришло в голову так же тепло коснуться матери Адель, попытаться понять.

Труус встала, подошла к окну и стала смотреть на Нормана и Йоопа. Те курили и вели какой-то легкий разговор. Повернувшись к ним спиной, она увидела на столе у Хелен, поверх груды бумаг, стеклянную полусферу с «чертовым колесом», будкой для продажи билетов и снеговиком. Она подняла стеклянный шар и перевернула, вызвав снежную бурю внутри.

– Извините, – произнесла она, вдруг осознав, что без разрешения взяла чужую вещь.

– У меня сорок три таких в нашем доме в Кенте, многие из Вены, с той самой фабрики стеклянных шаров, как этот, – ответила Хелен. – Они моя мания.

– И все же только этот шар вы держите здесь, в этом кабинете, – заметила Труус.

Хелен печально улыбнулась, словно признавая за этим шаром особое значение, хотя в чем оно состоит, Труус могла лишь гадать.

– У моей матери был самый первый шар, с Эйфелевой башней внутри. Из Парижа – тысяча восемьсот восемьдесят девятого года выпуска. Отец очень не любил, когда мы, дети, его трогали, но мама иногда разрешала мне брать его в руки, а я всегда хихикала в таких случаях и обещала никому не говорить. – (Снова печальная улыбка.) – Труус, я знаю, что это не мое дело, но… У вас сейчас такой вид, какой был у меня, когда… в общем, у меня нет детей, но…

Труус приложила к губам рубин, а вторую руку, со все еще зажатым в ней снежным шаром, поднесла к животу и только тут призналась себе: да, Хелен права, она опять беременна. А может быть, она уже знала об этом раньше или хотя бы подозревала? Достало бы у нее сил пережить это в одиночку, никому не рассказывая? Амстердам ведь такой маленький город, куда меньше, чем кажется, и даже самые надежные друзья могут нечаянно сказать что-нибудь лишнее, и новость дойдет до Йоопа.

– Но тогда оставлять эту немецкую девочку у себя, Труус… – мягко сказала Хелен. – Мне кажется, дьявольски сложный выбор для вас уже совсем не так сложен.

Услышав свое имя, произнесенное с такой нежностью, Труус невольно прослезилась. До чего же это приятно, когда к тебе обращаются с такой теплотой, лаской. Свое имя и эта свербящая мысль, от которой стараешься избавиться: девочка растет одна. Рядом с ней нет матери, которая кормит, купает, читает на ночь сказку, поет колыбельную.

– Я никогда… – Труус прижала платок к глазам. – О Хелен, я не могу сказать об этом Йоопу, понимаете? Он не перенесет потери еще одного ребенка.

Хелен Бентвич встала, подошла к ней и вновь положила ладонь ей на руку, пока снаружи Йооп стряхивал с сигареты столбик пепла.

– Поверьте мне, я знаю, как это больно – терять детей.

Голос Йоопа, точнее, его смех донесся через закрытое окно.

– Йооп хочет, чтобы мы взяли Адель, – сказала Труус.

Женщины смотрели, как их мужья, загасив сигареты, встали из-за стола и двинулись назад.

– Я найду малышке Адель надежный кров, – произнесла Хелен. – Я обещаю.

– Мне кажется, Йооп хочет оставить ее не потому, что заботится о ее безопасности, – ответила Труус.

Врата ада

Штефан пробирался через запруженную народом Хельденплац, крепко сжимая в руке ладошку Зофии Хелены, боясь потерять ее в толпе. Перед дворцом буквально яблоку упасть было негде. Такого Вена не видела даже во время похорон канцлера Дольфуса: мужчины в шляпах, какие носили все приличные венцы, и женщины заполняли площадь от конной статуи в центре и до самых краев, сколько хватало глаз. «Один народ! Один Рейх! Один фюрер!» Штефан подумал, что, наверное, даже умирая, будет помнить эти слова. Улица, которая ныряла под арку дворца с площади, была пуста: ее охраняли солдаты, держа на расстоянии толпу. Подойдя к статуе Геракла с Цербером, Штефан сложил руки в замок и подставил их Зофи, помогая ей влезть наверх. Она вскарабкалась на статую, прошла, как по ступеням, по трем головам Цербера и села на плечи Геракла. Ее бедра обхватили могучую каменную шею героя, башмаки оказались на уровне выпуклой груди. Штефан тоже залез на статую и устроился в ложбинке между высоко поднятой головой адского пса – одной из трех – и плечом Геракла. Если податься к Зофи, то можно было даже заглянуть за автобус, который торчал из толпы на площади, и увидеть балкон, с которого Гитлер должен был держать речь.

Зофи протянула руку, чтобы погладить Цербера по морде, и нечаянно коснулась ноги Штефана. Ее губы оказались у самого его уха, и когда она крикнула: «Бедный Цербер!» – у него едва не лопнула барабанная перепонка.

– Не кричи, когда говоришь мне в ухо, – произнес Штефан негромко и нарочито медленно, чтобы вдохнуть ее запах – удивительно свежий, травянистый. – И потом, почему бедный? Ты говоришь о страже преисподней, Зоф. Он удерживал там мертвых, разрывая на части всякого, кто пытался бежать. Эврисфей приказал Гераклу пленить этого пса, потому что сам никогда не смог бы этого совершить. Никто не возвращался живым из царства мертвых.

– По-моему, нельзя обвинять мифическое существо за то, что оно именно такое, каким ему предписывает быть сюжет мифа, – ответила Зофи.

Штефан задумался.

– А может быть, их? Цербер – это он или они?

Вынув из кармана пальто дневник, он сделал в нем пометку о том, что мифические существа служат нуждам сюжетов, каждый своего. Еще ему хотелось записать, как пахнет Зофия Хелена, как точно ее ладошка укладывается в его ладонь, словно один кусочек пазла подбирается к другому, но решил, что сделает это потом, когда ее не будет рядом.

– Это один из самых приятных моментов нашей дружбы, – сказала она, – когда я что-то говорю, ты сначала записываешь мои слова в блокнот, а потом вставляешь в пьесу.

– А ты знаешь, что никто не говорит таких вещей, как ты, Зоф?

– Почему же?

Ее лицо было так близко, что вытяни он шею, как пес под ним, то мог бы ее поцеловать.

– Не знаю.

Раньше, до встречи с Зофией Хеленой, ему казалось, что он знает очень много.

Она выпрямилась и стала смотреть по сторонам, и Штефан тоже, хотя краем глаза все равно поглядывал на нее. Он делал записи – о погоде и о толпе, о нацистских флагах, громко трещавших на ветру, о прежних австрийских героях, удостоенных изображения в камне, и о сегодняшних венцах, которые, казалось, высыпали на площадь все до единого, – когда из арки, ведущей на Рингштрассе, вдруг выехал автомобиль в сопровождении кортежа мотоциклистов. В открытой машине, салютуя собравшимся прямой рукой, стоял Гитлер, за ним скользила его грохочущая тень. Толпа вдруг точно подпрыгнула, да так и застыла в прыжке – руки взметнулись в ответном приветствии, над площадью грянуло «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!». Штефан молча смотрел на кортеж, огибающий каменного принца Евгения и подъезжающий к дворцу, и чувствовал, как страх мелкими пузырьками вскипает у него в груди. Зофи тоже молчала и сквозь запачканные, как обычно, стекла очков наблюдала за фюрером, который, покинув автомобиль, скрылся за роскошными дворцовыми дверями.

– Люди потому не говорят ничего такого, что всегда боятся ошибиться, Зоф, – произнес он размеренно и тихо, и Зофи не смогла разобрать его слов за ревом толпы. – Вот почему мы все либо говорим одно и то же, либо молчим, чтобы не показаться дураками.

– Что? – переспросила Зофия Хелена.

Штефан прочел вопрос по ее губам. Гитлер уже вышел на балкон, шагнул к микрофону и начал:

– Как вождь и канцлер германской нации, перед лицом истории провозглашаю: моя родина стала частью Рейха.