Текст книги "Последний поезд на Лондон"

Изгнание

Эйхману пришло в голову, что мертвецы на портретах, развешенных по всему дому иудейского центра еврейской общины, похоже, больше знают о том, что предстоит евреям города Вены, чем их нынешние предводители, с которыми он сидел за одним столом. Он бесстрастно наблюдал за Йозефом Левенхерцем, директором центра, который, вынимая из жилетного кармана очки, зацепился ими за воротничок сорочки, отчего тот слишком сильно высунулся наружу, да так и остался торчать. Очки ничуть не облагородили его лица: глаза навыкате, волосатая верхняя губа, залысины на лбу, которые, казалось, становились тем глубже, чем стремительнее снижался общественный статус Левенхерца. Как это по-адвокатски: внимательно прочесть документ от первой строки до последней, словно он может в нем что-то изменить.

Подписав документ, Левенхерц протянул его Герберту Хагену, который подписал его как представитель Рейха, а затем передал Эйхману. Назначение Эйхмана в Вену было временным. Хаген сразу дал ему это понять. Значит, только от самого Эйхмана зависело, сумеет ли он стать здесь незаменимым. Рейд в здание центра еврейской общины на Зайтенштеттенгассе был его первым шагом к цели.

Эйхман поставил свою закорючку рядом с подписью Хагена, положил ручку на стол черного дерева, рядом с серебряным колокольчиком, встал и отдал Хагену честь. Тот, сделав дело, торопился отбыть: где-нибудь его наверняка ждал роскошный ужин, а то и роскошная дамочка.

– Ну что ж, – обратился Эйхман к евреям за столом, – а теперь собираться. Надо упаковать бумаги в коробки, а коробки снести вниз, в грузовик.

– И вы хотите, чтобы мы сделали это сами? – заикаясь, спросил Левенхерц.

Вообще-то, это была шутка, понятная лишь самому Эйхману: завершить все дело под сводчатым потолком хвастливо украшенного овального зала городского храма. Когда евреи закончили перетаскивать коробки с членскими списками и другими следами своей подрывной деятельности в грузовики, стоявшие в узком мощеном переулке позади пятиэтажного здания их центра, Эйхман велел им войти внутрь.

Взмокший от работы Левенхерц явно был огорчен, увидев в святая святых Зверя, но возражать не решился, а только взглянул на балкончик второго этажа, словно надеялся найти там путь к спасению.

– Это, наверное, для евреев рангом пониже, – сказал Эйхман.

– Это для женщин, – ответил Левенхерц.

– Ну конечно для женщин, – захохотал Эйхман.

Его люди заколотили дверь синагоги, и адъютант стал зачитывать список предводителей венского еврейства: Дезидер Фридман, глава венской еврейской общины; Роберт Штрикер, издатель ежедневной газеты венских сионистов; Якоб Эрлих; Оскар Грюнбаум.

– Адольф Бём…

Эйхман дождался, пока потрясенный Бём не займет свое место в одном ряду с другими, чьи фамилии тоже прозвучали, и лишь потом сказал:

– Нет, герр Бём, в отношении вас я передумал. – И с удовольствием отметил, как выражение облегчения растеклось по лицу писателя.

Да, все идет так, как он задумал: этот человек стар и слабодушен, припугни его – и он сделает все, что ему велят, будет сотрудничать. Он расскажет о своем страхе другим, тем, кто сегодня еще на свободе.

Адъютант прочел последнее имя:

– Йозеф Левенхерц.

Выпученные глаза Левенхерца выдали его готовность к предательству, и Эйхман удовлетворенно кивнул. На этот раз он не ошибся. Он выучил свой урок, который стоил ему унижения и отказа в повышении по службе: не плати евреям, если хочешь от них что-то получить.

Когда арестованных посадили в закрытый грузовик и тот с ворчанием отъехал от дома, Эйхман вернулся в кабинет Левенхерца, куда по пятам за ним последовал Зверь. В кабинете он осмотрел стол темного дерева, дорогие обои, портреты.

– Да, ваше время пришло, – сказал он людям на портретах.

Взяв со стола серебряный колокольчик, возле которого еще лежала его ручка, он опустил колокольчик в карман: сувенир пусть незначительный, но полезный.

Эйхман вернулся в элегантный шестиэтажный отель «Метрополь», куда как-то в молодости приехал на трамвае (эти грязные, грохочущие монстры и теперь еще ходили под окнами), а ему не позволили даже войти внутрь. Зато теперь швейцар придержал перед ним дверь и низко поклонился, а в подвальном этаже, временно служившем нацистам тюрьмой, только что арестованные им евреи ждали, когда он решит их судьбу.

Еврейский вопрос в Австрии

Эйхман выждал два дня – достаточно, чтобы рана загноилась, – и лишь тогда вызвал шестерых предводителей еврейства, которых намеревался отпустить, во главе со старым, слабым, перепуганным насмерть Бёмом. Эйхман и сам не знал, зачем он велел привести остальных: Гольдхаммера, Плашкеса, Кёрнера, Ротенберга и Флейшмана. Наверное, просто чтобы показать им: он – может.

– Шаг назад! – приказал он им. – Так слишком близко. На меня возложена ответственность решения еврейского вопроса в Австрии. И я ожидаю от вас безоговорочного содействия. Герр Бём, это вы тот Адольф Бём, автор труда по истории сионизма? Я многое почерпнул из вашей книги. – И он процитировал на память короткий фрагмент текста, который выучил накануне. – Коль хакавод, – сказал он изумленно вытаращившимся на него евреям. – Вас удивляет мое знание иврита? Я родился в Сароне.

Зверь навострил уши. Эйхман уже не помнил, почему он когда-то заявил, будто родился в Иерусалиме, однако с тех пор этот прием не один раз помогал ему втираться в доверие к наивным евреям.

– Я слышал, Бём, что второй том вашего труда вышел совсем недавно, – продолжил он. – Сделайте одолжение, принесите мне, пожалуйста, экземпляр. Так вот, у евреев нет будущего в Австрии. Что вы предлагаете сделать для ускорения эмиграции?

Бём раззявил свой противный старый рот:

– Вы хотите, чтобы я…

– Я хочу знать ваше мнение о том, как помочь вашему народу, герр Бём.

– Я… ну, я… это не мое…

Эйхман позвонил в серебряный колокольчик, который стоял рядом с ним на столе.

– В любом случае вы слишком стары для моих целей.

– Так, а вы кто? – спросил Эйхман у следующего заключенного еврея.

Этот был уже четвертым с тех пор, как он отпустил Бёма и других, которых пока решил не арестовывать. Нет, и в самом деле, трудно понять, почему эти евреи так преуспели.

Стоявший перед ним еврей озадаченно произнес:

– Йозеф Левенхерц.

Левенхерц. Глава еврейской общины. Как его изменили всего несколько дней в холодной камере. Эйхман потрогал серебряный колокольчик, который взял со стола Левенхерца. Тот взглянул на него, но ничего не сказал.

– Для евреев в Австрии нет будущего, – повторил Эйхман набившую оскомину фразу. – Что вы порекомендуете для того, чтобы ускорить вашу эмиграцию?

– Ускорить… ускорить эмиграцию? – выдавил Левенхерц. – Если… если позволите… то есть вам, конечно, виднее… однако мне кажется, что состоятельные евреи не хотят покидать налаженную жизнь, а тем, что победнее, уезжать не на что.

Эйхман положил ладонь на голову Зверя. Просто удивительно, какой страх вызывают порой самые обыденные жесты. В первые десять дней после входа германских войск в Австрию с собой покончили сто евреев: одни бросались в окна, другие принимали яд или стрелялись.

– Значит, вы предлагаете нам сделать налаженную жизнь состоятельных евреев чуть менее таковой? – обратился к Левенхерцу Эйхман.

– Нет, я… я понимаю, герр Эйхман, господин, что существуют… То есть я хочу сказать, что люди получают одну из множества бумаг, необходимых для оформления выездной визы, и не успевают получить следующую, как срок действия первой истекает. Расписки об уплате налогов, счетов, других платежей. Видите ли, мы… И весь процесс приходится начинать сначала.

– Вы говорите мне о проблеме, не о решении.

– Да. Да, но, возможно… Опять же вам, конечно, виднее, но разве нельзя организовать конторы, выдающие бумаги, и конторы, принимающие платежи по ним, в одном здании? Тогда мы бы могли… те, кто получит разрешение на выезд… просто спускаться с одного этажа на другой с визой в руке и там платить… чтобы обеспечить средства…

– То есть так мы скорее избавимся от богатых евреев и останемся только с мелкой еврейской шушерой на руках?

– Я… Мы все – одна община. Намерение, чтобы состоятельные евреи помогли финансировать…

– Вот именно, налог, – перебил его Эйхман. – Налог на богатых евреев с целью финансировать выезд бедных.

– Налог? Я хотел сказать…

– Налог, который придется заплатить за выездную визу, и все в одном здании. Герр Левенхерц, я подумаю о возможности вашего освобождения после того, как вы набросаете мне план.

– Вы хотите, чтобы я составил план эмиграции евреев из Вены?

– План эмиграции евреев из Австрии.

– Какого количества, господин?

– Какого? Что значит какого? Вы разве не слышали – вам, евреям, нет места в Рейхе!

Эйхман позвонил, и за Левенхерцем явился адъютант.

– Надо бы собрать всех австрийских евреев в гетто в Леопольдштадте, Зверь, так их будет легче контролировать, – сказал Эйхман овчарке. – Однако не стоит объявлять об этом заранее, так будет спокойнее. – И крикнул адъютантам в холле: – Список арестованных еврейских предводителей ко мне! – Наклонившись к настороженному уху Зверя, он добавил: – Отпустим кое-кого. Кнут и пряник, вот что нам нужно, Зверь. Кнут и пряник.

ВЕНСКАЯ НЕЗАВИСИМАЯ

АВСТРИЯ ПОДАВЛЯЮЩИМ ЧИСЛОМ ГОЛОСОВ ГОВОРИТ «ДА» ГЕРМАНСКОМУ РЕЙХУ

Последнее унижение Австрии

Кэте Пергер

ВЕНА, 11 апреля 1938 года. 49 326 791 немецких и австрийских избирателей отдали вчера голоса за первый рейхстаг великой Германии. Но главное оскорбление нашему некогда великому и независимому народу нанесли те 99,73 % австрийцев, которые на вопрос, признают ли они подчинение страны фюреру, ответили «да». В самой Вене картина выборов выглядит так: 1 219 331 «за» против незначительных 4939 «нет». Присоединение Австрии обеспечивает Гитлеру господство в Центральной Европе, и мир уже никогда не узнает, действительно ли нацистов поддержало большинство или нет.

Другие народы, в том числе англичане и американцы, поспешили признать свершившийся факт. Без единого слова протеста Государственный департамент США закрыл свое дипломатическое представительство в Вене, не дожидаясь, пока это сделают нацисты…

Чертово колесо

Штефан снова взглянул на часы. Они с папой и Вальтером стояли в очереди в британское консульство. Вальтер подбрасывал кролика Петера, и две женщины впереди обернулись и посмотрели на него с неодобрением.

– Моя сестра выехала еще до того, как британцы ввели новые ограничения на выдачу виз, – говорила хорошенькая. – Правда, теперь она служит горничной, но зато она в Англии.

– Папа, я договорился встретиться с Дитером и Зофи, – сказал Штефан.

Отец окинул взглядом очередь, которая уходила далеко вперед, хотя они пришли, когда консульство еще даже не открылось.

– Надеюсь, не в парке? – (Штефан молча смотрел, как Вальтер подбрасывает кролика.) – Иди и возьми с собой Вальтера. Возвращайтесь через два часа. И смотрите не пачкайтесь.

– Вальт, Петер останется здесь, – заявил Штефан.

Вальтер протянул кролика отцу, даже не задумываясь о том, подобает ли взрослому, солидному мужчине стоять посреди улицы с мягкой игрушкой в руках. Но в Вене в последнее время вообще происходило много неподобающего.

– Вы сами можете сделать визу сыновьям, герр. Им вовсе не обязательно быть здесь с вами, – сказала хорошенькая.

– Их мама очень хочет, чтобы кто-нибудь увидел, какие они воспитанные, умные мальчики, – ответил отец тем тоном, который Штефан про себя называл «Я, Герман Нойман, владелец шоколадной фабрики Нойманов», но, встретив оскорбленный взгляд женщины, засуетился: – Простите. Я не хотел… Просто я… вчера я до десяти вечера стоял у посольства США, и все лишь для того, чтобы услышать: за американской визой обращаются по шесть тысяч человек в день, так что на обработку заявлений уйдет несколько лет. Но они сказали, что британцы все еще выдают студенческие визы.

– Да, студентам, принятым в один из британских университетов. Ваш сын поступил в Оксфорд?

– Штефан пишет пьесы, – помешкав, ответил отец. – Он хочет учиться у самого Стефана Цвейга…

Его слова были правдивы и в то же время обманчивы, как обманчиво было молчание Штефана, которым он ответил отцу на вопрос о парке.

Еще подходя к чертову колесу за руку с Вальтером, Штефан высмотрел в очереди длинную девичью косу, почти до пояса, – Зофия Хелена. Мимо нее медленно плыли заполненные гондолы. По парку Пратер бегали дети в форме гитлерюгенда: черные шорты, хлопковые рубашки цвета хаки, белые гольфы и обязательная красная нарукавная повязка с черной свастикой. Даже Дитер, который стоял в очереди с Зофи, и тот нацепил булавку со свастикой.

– Вальтер, я не знала, что ты тоже придешь! – воскликнула Зофия Хелена.

– И я не знал! – отвечал Вальтер. – Штефан обещал папе, что мы не пойдем в парк!

Зофи взъерошила малышу волосы и повернулась к следующему в очереди:

– Вы не возражаете? Я не знала, что его братишка тоже будет.

– Мы подождем, – сказал Штефан. – Вальтер все равно терпеть не может чертово колесо.

– Нет, я люблю его! – возразил Вальтер.

– Хорошо. Значит, это я терпеть не могу чертово колесо! – заявил Штефан.

– Штефан, – удивился Дитер, – ты же раз сто катался на этой штуке.

– Да, и каждый раз чувствовал себя так, словно забыл на земле желудок, – ответил Штефан.

– Все дело в центростремительном ускорении колеса, которое повышает нормальное воздействие тяжести гондолы на тело, – объяснила Зофия Хелена. – Наверху чувствуешь себя почти невесомым, зато внизу вес тела как будто увеличивается в два раза. Я могу взять Вальтера на колени.

– Вальт остается со мной, – сказал Штефан; за разговором они не заметили, как подошла их очередь, и служитель распахнул перед ними дверцу гондолы. – Идите. Мы подождем, – настойчиво повторил он, крепко взяв братишку за руку, чтобы тот не вздумал возражать.

Первым в гондолу шагнул Дитер, за ним Зофи и еще несколько человек. Кабина заполнилась. Штефан смотрел, как его друзья поднимались вверх: Дитер одной рукой приобнял Зофи, так что мерзкая свастика его булавки почти касалась ее рукава. Оба махали Штефану.

– Я так хотел покататься, – заныл Вальтер.

– Знаю, – ответил ему брат. – Я тоже хотел.

Штефан стоя смотрел, как Зофия Хелена опустилась на деревянную скамью на променаде. Похлопав по ней ладонью, она позвала:

– Иди сюда, Вальтер. Сядь со мной.

Но Штефан удержал братишку за руку.

Зофи встала и повернулась одним движением, так, словно на скамье рядом с ней вдруг оказался огромный паук. Ее глаза вперились в сияющую металлом табличку: «Nur Für Arier» – Только для арийцев.

– Ой! Мама говорит, что это позор, как наци обращаются с евреями. И что мы все должны быть заодно с ними.

– Ну вот Штефан и поддерживает, – произнес Дитер. – Стоит, как и положено еврею.

– Не валяй дурака, Дитер! – заявила Зофия Хелена.

– А я и не валяю. Он еврей. И в школе теперь сидит за желтой лентой, на последнем ряду, вместе с другими евреями.

– Нет.

– Да. И от нас их отделяют два пустых ряда.

Зофия Хелена посмотрела на Штефана, но ему нечего было сказать ей в ответ.

– Ты… Так ты, Штефан, еврей? Но ты совсем не похож.

Штефан притянул к себе Вальтера:

– А как, по-твоему, выглядит еврей?

– Но… Почему вы тогда не уезжаете? Мама говорит, что уезжают все евреи, особенно те, у кого есть деньги, а вы… вы же богатые.

– Отец не может бросить фабрику. В ней все наши деньги. Без фабрики у нас ничего нет.

– Ты мог бы поехать в школу в Америку. Или… Стефан Цвейг ведь в Англии? Ты мог бы поехать к нему, учиться писать.

– Не мог бы, – ответил за него Дитер.

– Почему? – вскинулась Зофи.

– Мы не можем оставить маму, – сказал Штефан.

– Значит, когда ей станет лучше, – стояла на своем Зофи.

Штефан всем телом подался к Зофии Хелене и прошептал ей на ухо так, чтобы Вальтер не услышал:

– Тем, у кого рак костной ткани, лучше не становится.

И тут же пожалел о своих словах. Он не привык говорить о болезни мамы, тем более так, чтобы причинить кому-то боль. Почему же сейчас ему захотелось сделать Зофи больно? Он почувствовал себя грязным, недостойным ее. Грязным евреем, как звали его теперь все учителя – все, кроме господина Крюге, учителя литературы.

Штефан подался назад, желая и в то же время не желая извиниться перед Зофи. Его так и подмывало спросить, зачем она пришла сегодня в парк с Дитером. Хотелось свалить на нее вину за то, что он солгал отцу, хотя и это было бы неправильно; он сам во всем виноват, незачем было поддаваться на уговоры Дитера и приходить сюда. Поэтому он просто стоял и гневно смотрел на нее, а она на него – совсем иначе.

В другом конце променада раздались приветственные возгласы и глухое тяжелое «топ, топ, топ». Марширующие ноги.

– Идем, Вальтер, – встревожился Штефан.

– Ты же обещал…

– Нам надо вернуться к папе.

– Тогда я расскажу ему, что ты водил меня в парк.

– Вальтер… – Штефан взял брата за руку, но тот вырвался, отлетел к Зофи и врезался в нее с такой силой, что оба упали на скамью, причем Вальтер оказался более или менее у нее на коленях.

– Папа говорил, два часа, – продолжал ныть Вальтер. – Столько еще не прошло.

Штефан хотел забрать у Зофи брата, но девушка обняла его обеими руками:

– Штефан…

Отряд штурмовиков был уже виден.

– Вальтер, я кому сказал. Идем сию же минуту!

Вальтер заплакал, но Зофи, то ли услышав панику в голосе Штефана, то ли увидев штурмовиков, а может, и то и другое, отпустила мальчика. Штефан попытался взвалить его себе на плечо, но Вальтер опять вывернулся и, потеряв равновесие, упал на землю.

– Вальтер! – вскрикнула Зофи и склонилась над малышом, чтобы помочь. – Вальтер, ты не ушибся?

Тем временем штурмовики, не ломая строя, уже поворачивали к ним.

– Дай Штефану твою булавку, Дит! – распорядилась Зофи, усаживаясь на лавку вместе с Вальтером и стараясь казаться спокойной. – Быстрее!

Дитер уставился на нее в недоумении.

Штурмовики остановились прямо напротив них, и командир спросил:

– Что здесь случилось?

– Ничего. Все в полном порядке, господин, – ответила Зофи.

Командир окинул взглядом ее, Вальтера и Дитера, сидевших на скамейке, и посмотрел на Штефана, который стоял перед ними. Под его взглядом Штефан вдруг почувствовал себя голым в пиджаке без свастики, как у Дитера, этой новой «венской булавки безопасности».

– Мы не с ним, – громко заявил Дитер.

– Он еврей? – спросил командир отряда.

– Да, – сказал Дитер.

– Нет, – тут же добавила Зофия Хелена.

Лицо штурмовика оказалось так близко к лицу девушки, что Штефан едва сдержался, так ему захотелось схватить этого типа за воротник и оттащить прочь. Вальтер на коленях Зофи заплакал по-настоящему: не из вредности, чтобы добиться чего-нибудь, а от страха.

– А этот малец кто – братишка еврея, который плачет от страха, сидя на лавочке, на которой евреям сидеть запрещено? – поддразнил малыша штурмовик.

– Он не мой брат, – сказал Штефан.

– Он мой, – ровным голосом произнесла Зофи. – Он мой брат, господин.

Штефан облизнул губы. Во рту вдруг стало невыносимо сухо.

Штурмовик повернулся к отряду:

– Как думаете, этот молодой еврей пришел в парк поразмяться, верно?

Штефан не понял, кого тот имеет в виду – его или Вальтера. И почувствовал тонкую горячую струйку в штанах, но вовремя сдержался, чтобы не обмочиться у всех на виду.

– А ну-ка, покажи нам, как ты маршируешь! – потребовал штурмовик, теперь уже явно обращаясь к нему.

Вокруг собирались зеваки.

– Ты что, не понял?! – возмутился штурмовик.

Штефан, тяжело сглотнув, пошел вперед, старательно не сгибая ноги в коленях. Ему не хотелось уходить далеко от брата, но выбора не было. Описав круг, он вернулся туда, откуда начал, поближе к Вальтеру.

– Еще! – потребовал командир. – И как следует, ты же можешь лучше. Надо петь. Когда поешь, легче. «Я еврей, видите мой нос?» Знаешь такую песню?

Штефан бросил быстрый, умоляющий взгляд на Зофи. Штурмовик взялся за свою дубинку.

Выбрасывая прямые ноги вперед и вверх, Штефан снова зашагал прочь.

– Пой! – крикнул штурмовик ему вдогонку.

Но он маршировал молча, не в силах добавить ко всем унижениям еще и это, тем более на глазах у Зофи и Вальтера.

Когда он развернулся, то увидел спину Зофии Хелены с длинной косой до талии: она уходила прочь, крепко держа за руку Вальтера.

Малыш обернулся – он плакал, но теперь молча, – а Зофия Хелена, милосердно не оглядываясь, уводила его прочь.

Штурмовик шагнул Штефану навстречу, поймал в воздухе его ногу и дернул. Штефан, потеряв равновесие, упал и так ударился спиной, что не сразу смог вдохнуть. Зеваки вокруг радостно завопили. И Дитер с ними.

– Я сказал, пой! – снова потребовал штурмовик.

Штефан неуклюже поднялся, поправил очки и снова начал маршировать прямыми ногами. На этот раз он запел. Хорошо, что Зофи и Вальтера уже не было рядом и они не могли стать свидетелями его последнего унижения.

Штурмовик повел его через променад, зеваки, улюлюкая, шли по пятам за ними.

Когда Штефан совсем выбился из сил и больше не мог задирать ноги так, чтобы угодить штурмовику, тот снова дернул его за ногу. Штефан упал.

То же самое повторилось еще раз.

И еще.

Штефан был уверен, что новый удар о землю сломает ему спину. Но каждый раз он видел в толпе ухмыляющееся лицо Дитера и вновь вставал.

Так они прошли весь променад и повернули обратно.

Где-то на середине обратного пути, пройдя то ли чуть больше, то ли чуть меньше половины, Штефан в очередной раз оказался на земле и, вглядевшись сквозь съехавшие набок очки, не увидел в толпе Дитера. Тогда, глядя на брызжущий слюной рот штурмовика, он попытался представить себе губы Дитера, проговаривающие слова старательно выписанной им пьесы, рот Дитера, называющий его евреем, ладонь Дитера, лежащую на прекрасных волосах Зофи, пока он целует ее на сцене Бургтеатра. Но гнев прошел, ничего больше не могло заставить его встать и шагать, терпя пинки и удары, и Штефан остался лежать на земле, а над ним, чуть в стороне, чертово колесо продолжало возносить к небу и плавно опускать свои гондолы.