Текст книги "Женские убеждения"

Глава седьмая

Совсем ранним утром каждого рабочего дня в большом заросшем плющом доме в пригороде Скарсдейла, штат Нью-Йорк, раздавался рев могучего миксера – мама Зи, судья Венди Эйзенстат, изготавливала из черники, киви, протеинового порошка, стевии и льда смузи цвета разбавленной типографской краски. «Дик, льняное семя добавить?» – доносилось до Зи, и в ответ судья Ричард Эйзенстат громко озвучивал свои текущие предпочтения. Потом судьи вдвоем отправлялись на пробежку по живописным улочкам зажиточного городка, бок о бок, как жеребчики-близнецы, а после этого уезжали на работу в окружной высший суд Вестчестера. Они всегда были рады взять на пробежку и Зи, но ей все это было одинаково противно: бежать рядом с родителями по городку, в котором выросла, жить с ними вновь, точно ты перезрелое дитя, ходить на ненавистную работу. Бежишь – но не сдвигаешься с места.

Случалось, что Зи и другим младшим юристам из «Шенк, Девильерс», огромной адвокатской конторы, расположенной в финансовой части Нью-Йорка, приходилось задерживаться на работе допоздна. Адвокаты сидели в своих кабинетах по обе стороны коридора, скрючившись над ноутбуками, телефонами или черными контейнерами с готовой едой. А вот в дальнем конце общего зала образовался импровизированный цыганский табор: помощники юристов считали себя членами единого, хотя и достаточно неоднородного племени, при этом относились друг к другу сдержанно, подозрительно, настороженно – каждый был хранителем сложных сюжетов, которые хоть немного занимали Зи и были одной из немногих причин, почему работа не казалась ей совсем уж смертной скукой.

Напротив нее в отсеке для младших юристов сидела тяжеловесная тетка, которая раньше работала в морге и во время перерывов любила рассказывать о старой работе – все собирались вокруг послушать. Был тут также один дядька с запястьями и пальцами необычайной длины; Зи недавно исподтишка вбила в Гугл: «ненормально длинные пальцы» – и сразу выскочил медицинский термин: арахнодактилия. Паучьи лапы. Вот уж точно.

Все остальные младшие юристы, безусловно, воспринимали Зи как очередную офисную невидаль, в данном случае – андрогинную сексуальную лесбиянку. В этот ужасно холодный зимний вечер она сидела в почти выстуженном офисе в драповой куртке и кепке – в них она напоминала мальчишку из банды, которому важно, чтобы его никто не узнал.

– Интересно, кто додумался выключить отопление, – обратилась Зи к молодому бородатому поэту, с которым делила уголок вестибюля. – Шенк или Девильерс?

– Наверняка Девильерс, – предположил он.

– А я думаю, что Шенк. Здесь просто шенкианская холодрыга.

Он рассмеялся: они часто пытались позабавить друг друга – так время шло быстрее. Потом повисло долгое молчание, все стучали озябшими пальцами по холодным клавишам. Если прикрыть глаза и вслушаться в эти звуки, не сразу поймешь, что клацают клавиатуры – немного похоже на бульканье ручейка в глуши; техника часто имеет это свойство – заставляет людей поверить в то, что на самом деле они не пожертвовали всем, что им было любо в мире природы, ради неяркого свечения компьютерного экрана.

Хотя Зи терпеть не могла свою работу, здесь, по крайней мере, не нужно было одеваться роботоподобной обезьяной, хватало чуть более опрятного варианта ее обычной одежды. На протяжении всей жизни на нее накатывали приступы ужаса, что ведь однажды родители умрут, и облегчала их лишь мысль о том, что тогда на земле не останется ни единого человека, который будет ее увещевать: «Слушай, юбка тебя не убьет».

Всякий раз, надевая ради них юбку – будь то складчатый килт, индийский набивной хлопок, длинный разрез, крестьянский колокол с рюшечками, вызывающая микро-мини чуть ниже лобка или длинная темная классика, которую она называла «Первая скрипка Бостонского симфонического оркестра» – Зи едва не свихивалась от ощущения фальши: ей казалось, что одежда того и гляди спадет с нее гендерным листопадом, а она останется нагой, беззащитной.

Однажды приехав к родителям на длинные зимние каникулы, Зи отправила Грир в Массачусетс целую серию открыток с подписью: «Слушай, юбка тебя не убьет» (Грир, надо сказать, нравилось носить юбки, она носила их постоянно, даже когда это было необязательно. Кори, видите ли, как-то сказал, что Грир выглядит в них страшно сексуально).

На первой открытке Зи нарисовала женщину в юбке – она наступила на подол и в итоге свалилась с утеса.

На второй женщина скорчилась в луже крови, рисунок на ее юбке представлял собой ряды острых ножиков.

На последней открытке была изображена еще одна женщина в юбке – она кучей лежала на полу. Рядом со стрелочкой, указывающей на юбку, стояла подпись: «Самая непопулярная модель Стеллы Маккартни, мини на отравленной подкладке».

Зи не воображала себя мужчиной, ей просто не нравились некоторые аспекты женственности. На свою батмицву она под сильным нажимом надела зеленое мини-платье с огромными белыми цветками и не пропускающие воздуха колготки; весь день ей хотелось одного – сменить платье на джинсы или, как минимум, стянуть колготки и побегать с голыми ногами. Колготки так облепили ей ноги, что Зи поняла: не сможет она всю жизнь носить колготки, подобно маме; впрочем, что касается мамы, та могла бы ходить и с голыми ногами – сверху же мантия. Никто бы даже не заметил.

А вот в адвокатской конторе Зи замечали: в частности, заметила ее сотрудница-первогодка, спортивная тонкогубая выпускница юридического факультета в Джорджтауне, которая у Зи не вызывала никакого интереса, хотя пахло от нее интригующе – свежескошенной травой. Зи просто не хотелось сейчас заводить отношения. Слишком уж сложно, пока она живет в Скарсдейле. «Настроения нет», – объяснила она Грир, когда они познакомились в Райланде, а она стеснялась представлять друзей своим родителям. А кроме того – ей не хотелось, чтобы новые знакомые увидели ее плакаты «Spice Girls» и маленьких шиншилл, находящихся под угрозой вымирания.

Защита прав животных, равно как и вегетарианство, стали результатом школьной экскурсии в контактный зоопарк. Зи сидела на корточках в окружении цыплят, а вокруг, точно цветочная пыльца, летал пух. Цыплята тихо, но настойчиво кудахтали и вообще больше походили на насекомых, чем на животных. А потом Зи заключила цыпленка – трепещущий комочек – в ладони и внезапно растеклась от любви.

На следующий день она пошла в городскую библиотеку, взяла огромную книгу с фотографиями животных и вечером, сидя в кровати с книгой на коленях, принялась рассматривать цветные снимки цыплят, выдрят и оленят. Среди этих умилительных фотографий затесалась одна совершенно неуместная, пугающая, ужасная: тюлененок в капкане, рот широко открыт от непереносимой боли. Глаза тюлененка взывали непосредственно к Зи Эйзенстат, которая сперва опешила, расплакалась, а потом пришла в ярость от такой несправедливости. Эти зверушки и есть жизнь, подумала она, крепко сжав губы: они – жизнь, более того, у них есть души, а значит, она не имеет права бездействовать.

Когда родители уходили играть в теннис с парой, тоже состоявшей из двух судей, Зи садилась за компьютер и вывешивала посты на свою личную страничку – название смущало даже ее саму: Яимоидрузьязверушки. Скоро пришло несколько откликов. БАБУЛЯДАННИ прислала советы по поводу того, с чего можно начать «деятельность по защите прав животных». Викингфан22 осведомился, не живет ли она случайно в Миннеаполисе, потому как если да, можно встретиться «пропустить по рюмочке». Никто понятия не имел, что она – девочка одиннадцати лет, и анонимность придавала ей храбрости. Да, она была цыпленком, но отнюдь не цыпленком. Ею, как и всеми остальными активистами, двигало возмущение по поводу того, что гибнет нечто нежное и беззащитное.

Впоследствии страничка Зи оказалась густо увешена бескомпромиссными заявлениями о правах животных и шокирующими фотопримерами жестокого обращения с ними – тут же было несколько довольных котят и щенков (принадлежавших другим людям: у мамы была аллергия) – для равновесия. Зи постоянно вывешивала такие фотографии, а в выпускном классе несколько выходных простояла в пикете на автостоянке напротив местного магазина, торговавшего мехами. Впрочем, к этому моменту интересы Зи распространились также на мир людей и то, как они друг с другом обращаются.

Ее вдохновляли самые разные движения за социальную справедливость, она постоянно что-то предпринимала и в Сети, и в реальном мире. В колледже – раздавала листовки против войны в Ираке и пыталась вообразить, что она в Карбале, а не в сонном Райланде. На то, к чему ее тянуло, она тратила массу времени, в результате училась слабенько, как и в школе. Школьный выпускной экзамен по математике сдала так скверно, а сочинение написала так неудобоваримо, что методистка, которая должна была помочь ей с выбором колледжа, очень долго таращилась на распечатку с результатами, хмурясь и постукивая ручкой по столу, прежде чем сообразила, что же тут можно посоветовать.

Зи знала, что всегда будет интересоваться политикой, в итоге превратится в этакую вздорную старуху-ворчунью, но все равно будет участвовать во всяких футуристических протестах, где требуется ее голос – загрязнение окружающей среды реактивными двигателями, равенство прав для роботов – однако иногда кроме политических потребностей у нее возникали и сексуальные. Именно в этом ключе она и рассматривала красивую молодую сотрудницу «Шенк, Девильерс», но в итоге решила с ней не кокетничать, да и той не позволять кокетства. У Зи – как она сама считала – был переломный период. Вроде бы уже жила своей жизнью, но это была не ее жизнь. Впереди явно ждало что-то еще, более внятное и интересное, вроде того, чем занимается Грир, которая работает в «Локи», живет в своей квартире в Бруклине и влюблена в Кори.

Из-за беспорядочного рабочего графика Зи иногда могла утром поспать подольше и просыпалась совсем одна в огромном доме. Иногда, если поутру на работу было не надо, она даже смотрела днем ток-шоу, однако они вгоняли ее в депрессию.

– Мне кажется, – сказала она недавно по телефону Грир, – что дневные ток-шоу – это заговор с целью делать женщин тупыми и пассивными. Я как их посмотрю – у меня мозги разлагаются. Сегодня обсуждали тему «Мой сын вступил в банду».

– Ну не смотри.

– Так было очень интересно!

– Вот то-то.

– Мне нужно какое-то дело. Интересное, – сказала Зи. – В моем детстве, пока ты читала все эти книжки Джен Эйр…

– Джейн Остин!

– Ну я ее и имела в виду. Ты читала, а я ходила протестовать.

– Можешь ходить и сейчас, – заметила Грир.

– Я бы с удовольствием. Просто очень устаю. Рабочий график такой странный. – Зи вздохнула. – Вот работать бы мне с тобой в фонде. У вас ведь как: ходишь на работу и одновременно занимаешься политикой. Мне даже само слово «фонд» страшно нравится.

– По большому счету, у нас тут ничего особенного, – ответила Грир. – Ты же знаешь, я всего лишь ассистентка.

– Сомневаюсь, – возразила Грир. – В любом случае, это явно лучше того, чем занимаюсь я.

Грир же попыталась устроить ее в «Локи»; передала Фейт письмо Зи, вот только ничего не вышло. «Неважно», – сказала тогда Зи: обе они терпеть не могли это словечко и произносили его исключительно в ироническом ключе. Молодые худые невзрачные женщины, стоявшие за прилавками в бутиках, выпевали это словечко в ответ почти на что угодно: «Ядерная катастрофа?» «Неважно!» Идиотское слово, потому что всем известно, что, по большому счету, важно абсолютно все. Как что-то может быть для тебя неважно, особенно если ты только что закончил колледж и вступил во взрослую жизнь в такой сложный момент? Американскую экономику спасли от краха, но и сейчас, в конце 2010 года, она все еще висела на волоске.

Зи очень хотелось чувствовать себя нужной. Нужной или любимой, а можно и то, и другое. Лучше и то, и другое! Это не одно и то же, но две эти вещи живут на соседних участках. Любовь в ее жизни тоже будет, а может, и нет. Может, жизнь ее никогда не устаканится, не примет окончательной формы – ни в профессиональном, ни в личном смысле. Ну и что: неважно!

Письмо, которое Зи написала Фейт Фрэнк и отдала Грир в том бруклинском баре начиналось так:

Уважаемая мисс Фрэнк!

Посылаю вам это письмо благодаря любезности мисс Грир Кадецки, моей близкой подруги по колледжу. Грир, которую вы взяли на работу, – прекрасный, умный, очень исполнительный сотрудник. Она ужасно ответственная, организованная и начитанная. А я совсем другая…

Дальше Зи немного рассказала о себе, кратко описав свою политическую деятельность, поведав, как ее увлекают феминизм и права сексуальных меньшинств, в том числе – право на однополые браки, которое, кстати, непременно станет новой бомбой, после дела «Роу против Уэйда»[16]16
  Роу против Уэйда – историческое решение Верховного Суда США (1970 г.) относительно законности абортов, указывающее, что женщина имеет право прервать беременность по собственному желанию до тех пор, пока плод не станет жизнеспособным.


[Закрыть]. Письмо было коротким, и закончила Зи тем, что она как дочь двух судей – «чесслово!», так она выразилась – все детство смотрела, как родители по-всякому толкуют законы, а саму ее в шестом классе задержали после демонстрации в защиту прав животных перед магазином «Меха Ван Метра».

Зи рано поняла, что ее родители, будучи судьями, склонны постоянно осуждать и своих ближних. Входили в их число и дети, но братьям ее повезло больше, потому что мама довольно рано решила, что мальчиков все равно не укротишь, так что нечего и пытаться. Достопочтенные Венди Эйзенстат и Ричард Эйзенстат позволяли сыновьям шататься по улицам даже в те часы, когда другие дети уходили к репетиторам по математике, на занятия по изучению Торы, уроки виолончели или лакросса.

Алексу и Гарри – разница в возрасте у них была полтора года, учились они средненько, в еврейской грамоте не блистали, музыкой и спортом не увлекались – разрешали носиться на скейтбордах по гладким широким тротуарам Хезер-Лейн, где Эйзенстаты жили в особняке в тюдоровском стиле за три с половинной миллиона, с бассейном, оранжереей и газоном, который уходил вдаль и сливался с газоном соседнего особняка.

Дома Эйзенстаты (в основном Венди) по большей части судили Зи, хотя тогда она еще не была Зи, по крайней мере, поначалу. Тогда ее еще звали Фрэнни, Фрэнни Эйзенстат, потому что когда родители ее влюбились друг в друга – а было это в Нью-Хейвене, когда оба изучали юриспруденцию в Йеле – Ричард Эйзенстат сказал Венди Нидерман, которая сидела с ним рядом на лекции по судопроизводству:

– Про меня тебе нужно знать одну вещь: я – фанат Сэлинджера.

– Это кто такой, известный юрист? – осведомилась она.

– Хорошее у тебя чувство юмора.

– Стараюсь.

– Спроси у меня что угодно из Сэлинджера, – продолжал он. – Любой факт про семью Глассов, даже про самых второстепенных членов, про которых никто и не слыхивал, вроде Уолта и Уэйкера.

На это Венди проворковала:

– Уолт и Уэйкер Глассы! Ничего себе, ты знаешь, кто это такие! На самом деле, я тоже люблю Сэлинджера.

Вскоре после этого, когда они уже проводили вдвоем все дни и ночи – по сути, жили вместе, хотя еще так этого не называли, Ричард поехал в книжную комиссионку в Нью-Хейвене и, проявив расточительность, приобрел для Венди почти новый, даже в суперобложке, экземпляр первого издания «Фрэнни и Зуи». Словом, совершенно неудивительно, что после рождения двух сыновей, которых назвали без всяких аллюзий, родители вспомнили этот трогательный момент – как Ричард вложил красиво завернутую книгу Венди в руки, она развернула бумагу и увидела белую обложку с хорошо узнаваемым шрифтом, а потом с чувством прижала ее к груди: этот мужчина умеет меня порадовать. Они вспомнили этот момент после рождения дочери и назвали розового, пахнущего цветами пупсика Фрэнни. В первое время имя подходило ей по всем статьям, ложилось просто идеально.

А потом Фрэнни Эйзенстат подросла, и имя стало казаться ей слишком легковесным, кокетливым, она не чувствовала с ним никакой связи. Розового пупсика Фрэнни больше не существовало. Она стала человеком, который стремился самостоятельно создавать свой образ, ей хотелось выглядеть угловатой, неоднозначной, занимательно-загадочной. На собственной бат-мицве она стыдилась зеленого платья, за которым мама насильно водила ее в «Сакс». Все остальные женщины на торжестве чувствовали себя вполне уютно в подобающе женственных нарядах. Это были дамы вроде Линды Мариани, светловолосой грудастой секретарши судьи Венди, которая часто приходила к Эйзенстатам на подламывающихся каблуках и притаскивала груды документов, сложенные такой высокой стопкой, что они закрывали лицо. В синагогу Линда явилась в канареечно-желтом платье, так туго обтягивающем грудь, что эластичная ткань чуть ли не трещала по швам.

– Поздравляю тебя, Фрэнни, – сказала Линда в тот день, и обязательный ритуал объятий будто бы выдавил из Линды облачко очень женственного парфюма – так диванная подушка выпускает воздух, если на нее сесть.

После торжества взрослые отошли на один конец большой бальной залы, дети – на другой, между ними растянули ширму. На детской стороне устроили караоке, всем хотелось спеть. Поскольку им было по тринадцать лет и шел 2001 год, шутки про нестандартную сексуальную ориентацию пользовались особым успехом, так что все старались придать песням второй, неприличный смысл, связанный с гомосексуализмом. И вот, стоя на оранжево-золотистом ковре с узором из трубящих рогов, две девочки запели песню в исполнении какого-то древнего дуэта брата и сестры из 1970-х, он назывался «Донни и Мари», придумав собственные слова, держа микрофоны, оставшиеся от какой-то давно забытой бат– или бар-мицвы, или от свадьбы в предыдущие выходные.

Одна пела: «Я немножечко гомик…»

А другая пела: «Я слегка лесбиянка…»

Потом они изобразили поцелуй взасос, при этом одна заставила другую откинуться назад. Выглядеть это должно было и забавно, и противно, но ближе к концу дня, уже дома на Хезер-Лейн, когда все Эйзенстаты сидели в гостиной, открывая последние подарки – рамочки для картин, подарочные сертификаты из «Барнс и Нобл» и «Кэндлс-н-сингз», которые скоро потеряются и никогда не будут использованы, и чеки на разные суммы, кратные восемнадцати, потому что восемнадцать – это счастливое число «хай», что на иврите значит «жизнь», – Фрэнни вынырнула из волн оберточной бумаги, добрела, утопая по щиколотку, до берега, отправилась наверх, к себе в комнату, легла на кровать и стала вспоминать этих своих двух одноклассниц, спевших дурацкую старую песню.

Одно застряло у нее в голове, закрепилось, причем с такой четкостью, что картинку можно было поместить в одну из подаренных рамок: поцелуй двух девочек. За исключением этого образа, весь день казался ей фестивалем фальши: от зачитанного ею положенного отрывка из Торы – с этим она справилась хуже некуда, потому что училась всегда скверно – до игры в фанты, которую они с друзьями потом устроили в одном из банкетных залов, и по ходу дела Фрэнни выпало поцеловать взасос Лайла Хапнера, а он перед этим изображал, как президенту США дают веселящий газ у стоматолога. Рот у Лайла с виду был странный, казалось, он сейчас заглотит ее губы, как змея заглатывает мышь. Рядом с ним Фрэнни почувствовала себя совсем маленькой, как будто часть ее тела сделалась пустой и необитаемой.

Да, вот в чем вопрос: почему ей суждено идти по жизни, чувствуя себя полупустой? Она гадала, есть ли люди, ощущающие в себе полную полноту, или это всеобщая участь – сознавать, что ты представляешь из себя пакет чего-то очень вкусного, который уже наполовину опустошили.

И вот в этот самый вечер, лежа в темноте в своем роскошном доме, любимая младшая дочь двух очень достойных юристов сделала первый шаг по пути достижения этой полноты, которая, возможно, была равнозначна реальности. Опять же, слов для этого она подобрать не могла – пока. Слова придут позже, в большом количестве. Слова, которые она скажет другим женщинам, в постели или прижавшись к стене в переулке, скажет новым, ее саму изумляющим голосом – как изумляло ее и то, что сильные чувства, которые она испытывала всю свою жизнь, означали вот это самое. Что чувства эти равнялись гомосексуальности. Кто бы мог подумать? Да кто угодно, только не она сама.

Путь начался в тринадцать, и Фрэнни вернулась на него в шестнадцать, когда умудрилась добраться до женского бара в нью-йоркской Ист-Виллидж – он назывался «Бен-Гер». Родители считали, что она пошла с двумя подружками на мюзикл «Злая». Фрэнни даже придумала, как потом убедительно про него рассказать. Если спросят, она ответит: «Мне особенно понравилась тема „Навсегда“. Завораживает».

Друзья ее всей компанией отправились в театр Гершвина, а она устремилась в бар, про который прочитала в «Фем-фаталь», в статье «Куда двинуть теткам: обзор лучших лесбийских поилок в США». Само название сбивало с толку: «поилка» наводила на мысль о женской анатомии, и точно так же как и тогда, когда подруги ее спели скабрезную песню после бат-мицвы, она будто очнулась и вспомнила что-то родное – точно пришелец, получивший весточку с родной планеты.

И вот она оказалась в «Бен-Гере»: несовершеннолетняя, совершенно не подготовленная к тому, что ее ждет. Душным весенним вечером в узкое помещение – раньше здесь была польская забегаловка – набились женщины в топиках и прочих одежках для теплой погоды; они стояли и разговаривали лицом к лицу, грудь в грудь, настолько близко и тесно, насколько это возможно без поцелуев. Фрэнни была в футболке с кармашком, обрезанных джинсах и крепких ботинках: этакая сексуальная пацанка-герл-скаут или сексуальный женственный бойскаут, кому как больше нравится. Светлые волосы до плеч, подстриженные в линию – ей это казалось ненавязчиво, но откровенно сексуальным, прическа подсознательно притягивала женщин, которые выглядели так же, равно как и тех, которые выглядели более женственно. Такие ей тоже нравились, ее привлекала их женственность, равно как и потаенная зашифрованная тяга к другим женщинам, которую она в них ощущала. В баре пахло древесиной и пряностями. Зи вытащила чужое удостоверение личности (старшей сестры одной из подруг) и показала барменше в ретро-тенниске – на шее у той была маленькая татуировка, Бетти и Вероника[17]17
  Бетти Купер и Вероника Лодж – персонажи из популярного комикса о дружбе.


[Закрыть].

– Тебе чего налить, лапушка? – спросила барменша, и Фрэнни аж поежилась от удовольствия, что с ней так говорят.

– Пиво, – попросила она: не знала, положено ли указывать определенную марку. Барменша тут же нашла, что ей надо – отсюда пошло пожизненное пристрастие Фрэнни Эйзенстат к пиву, особенно к «Хайнекену», которое с тех пор всегда виделось ей именно в этой округлой руке. Фрэнни уселась на шаткую табуретку в углу, пила пиво и разглядывала зал с антропологическим интересом. Звучала музыка из молодости ее родителей, старая композиция «Eurythmics» «Сладкие сны» – она так и гремела в этой обувной коробке, набитой извивающимися женщинами, Фрэнни же откинула голову к стене и просто смотрела. Вскоре она поняла, что за ней наблюдают, покраснела от смущения, нагнула голову, потом посмотрела тоже. Смущение перешло в смятение, когда выяснилось, что смотрит на нее толстая светловолосая мамина секретарша Линда Мариани – та довольно долго не отводила глаз, а потом протолкалась к ней сквозь строй женщин.

– Фрэнни? – завопила она. – Фрэнни Эйзенстат? Ты – здесь?

Линда взяла Фрэнни за руку и вывела на крылечко возле бара. Обе обливались потом: шелковая блузка Линды промокла насквозь, косметика на лице подтаяла и растеклась. Она была сорокалетней лесбиянкой, и она задала Фрэнни вопрос:

– Ты здесь раньше бывала?

– Нет.

– Я так и подумала. Ни разу тебя не видела. А мама знает?

– Нет. – Это Фрэнни произнесла с нажимом. – А вы здесь раньше бывали?

Линда рассмеялась.

– Еще бы. Погоди-ка, – добавила она, – тебе же нельзя в бары. По возрасту.

– Я сама принимаю решения, – несмотря на вызывающий тон, Фрэнни смутилась. Она примеряла на себя совершенно новую личину, и дело принимало странный оборот.

– Не задавайся. Прилетит, – Линда вытерла лицо бумажным платком, на нем остались следы пудры. Фрэнни вдруг представилась муторная картинка: Линда Мариани занимается сексом, пудра отпечатывается на подушке.

Один из следующих ее визитов в «Бен-Гер» закончился-таки первым любовным приключением – с женщиной, которой на краткий миг выпало стать главной. Да и это главенство стало лишь следствием того, что Фрэнни к ней потянуло. Алане было восемнадцать лет – неправильный прикус, волосы, слишком тщательно выглаженные утюжком. Выяснилось, что она работает продавщицей, и хотя была она невзрачна и говорила не слишком складно, но когда она отвела Фрэнни в квартирку-студию своей старшей сестры в доме прямо за углом от бара, уже одного того, что Алана была женщиной и хотела Фрэнни, оказалось достаточно, чтобы встреча их стала решающей. Квартирка без прихожей на шестом этаже была разукрашена всякими безделушками и обставлена бамбуковой мебелью. На полках – ни одной книги, только мягкие игрушки в футболках с разными надписями. У енота на футболке было написано «Я С ЭТОЙ ДУРОЙ», а у крошечной зебры рядом с ним – «ДУРА». Фрэнни, которая выросла в просторном, со вкусом обставленном доме, где было много произведений искусства и книг – да ее и саму назвали в честь героини книги – ощутила некоторое презрение.

Но когда Алана приказала: «Ложись» – причем голосом, в котором Фрэнни впоследствии научилась опознавать напор безудержного желания – она подчинилась. Стоя над ней, Алана перекрестила руки и сняла блузку – под ней обнаружились маленькие, несколько пессимистичные груди. Потом она сняла с Фрэнни рубашку и узкие джинсы и вполне беззлобно поинтересовалась:

– В первый раз, да?

– Ага, – ответила Фрэнни, стараясь, чтобы это прозвучало бодро и залихватски, однако вышло на удивление ребячливо.

– Ладно. Тогда объясняю. Идея в том, чтобы получить удовольствие, ясно? Иначе зачем вообще этим заниматься? Нет никакого смысла докапываться, что все это значит и сложатся ли у нас отношения, потому что я могу тебе сразу сказать: не сложатся.

– Ясно, – ответила Фрэнни, а потом и оглянуться не успела, как Алана придвинулась к ней и дотянулась губами ей между ног – оп-па, женские губы у нее между ног, и они облизывали ее, умело, терпеливо, настойчиво. Сильные ощущения пришли сразу же, будто к лицу прижали маску с анестетиком, только в данном случае действие было обратным анестезии, от чего чувства не притуплялись, а усиливались. Она поддалась им с легкостью.

Фрэнни никогда больше не видела Алану, а вот в «Бен-Гере» побывала еще трижды – после чего родители выяснили, чем именно она занимается во время поездок в город. Однажды вечером, в выпускном классе, она, как всегда, доехала до дома поездом из Манхэттена, вошла и обнаружила, что мама дожидается ее на кухне в халате персикового цвета, хотя с тем же успехом могла бы надеть свою черную судейскую мантию. Судья Венди Эйзенстат посмотрела на дочь уверенно и хладнокровно и объявила:

– Ты не ходила на бродвейские шоу. И лгала, когда говорила, что расплакалась в конце «Призрака оперы». Выкладывай начистоту. Я знаю, что ты посещала женский бар по чужому удостоверению личности, что, кстати, является нарушением закона.

– Как? – с подвыванием спросила Фрэнни.

– Линда Мариани крала у меня канцелярские товары. По мелочи, в принципе, в основном картриджи к принтеру, но набралось достаточно, пришлось ее уволить. Когда охрана провожала ее на выход, она повернулась ко мне на глазах у всех – заметь, на глазах у всех – и заявила: «Кстати, судья, ваша дочь – лесбиянка. Спросите, где она бывает, когда ездит в город».

Так вот все и открылось, после чего и Фрэнни, и судья дружно пустили слезу.

– Обидно узнавать такое от собственной секретарши, – сказала мама.

В итоге было решено, что Фрэнни нужно походить к психологу, чтобы «разобраться в себе». Когда разговор закончился, папа, который прятался в кладовке, тихонько подошел к дочери.

– Мама у тебя максималистка, – сказал он. – Если тебя это утешает, – добавил он, усмехнувшись, – она и на работе такая. А я хочу тебе сказать, что мы оба в тебя верим и очень тебя любим. Все будет хорошо.

И он крепко обнял дочку.

Через несколько дней Фрэнни дала согласие походить к доктору Марджори Альбрехт, которая принимала пациентов в подвале собственного дома, неподалеку, в Ларчмонте. Раньше доктор Альбрехт была танцовщицей в Труппе современного танца, а теперь стала психотерапевтом. Была она худосочной, иссушенной загаром, всегда ходила в трико и даже внимательно слушая пациентку время от времени растягивала бицепс, подняв руку над головой. Клиентками ее в основном были девочки-подростки – с пищевыми расстройствами, неуправляемой агрессией; девочки, которые резали себе руки, напоказ, но не всерьез – так, чтобы полегчало. Девочки, которые ненавидели отцов или матерей; девочки, которые скрывали лицо под завесой волос и ненависти к себе; девочки, связавшиеся с дурными мальчиками. Кроме того, у доктора Альбрехт было довольно много пациенток, не определившихся со своей сексуальностью.

Поначалу Фрэнни ходила к ней из-под палки, но потом даже полюбила эти разговоры под конец дня. Мама довозила ее до двери, отправлялась в «Старбакс» и читала материалы очередного дела, пока Фрэнни беседовала с терапевтом – та рано или поздно предлагала «подвигаться», пока они будут обсуждать, что именно Фрэнни тревожит.

– Я терпеть не могу имя Фрэнни, – призналась она однажды, когда они кружились по подвальному кабинету: сверкающий паркет, зеркало, балетный станок. Над головой топотали ногами члены семейства Альбрехт.

– Так смени его, – посоветовала психотерапевт, перелетев в прыжке через всю комнату и приземлившись по-кошачьи.

– Не могу. Меня назвали в честь книжки «Фрэнни и Зуи», которую очень любят родители. Они расстроятся.

– Ничего, переживут.

– Может, мне стоит стать Зуи, – сказала она смущенно, а доктор Альбрехт схватила ее за руку, и они закружились.

Неделю она прожила Зуи. Но имя было какое-то слишком… птичье, какой-то зуек, да и звучало уродски. Доктор Альбрехт уже успела ей показать, что она не против своей женской сути, просто ее раздражает это легковесное дамское имечко, в котором для нее сосредоточена вся суть женственности. Слышишь, что человека зовут Фрэнни, рассуждала она, и сразу приходишь к определенным выводам: например, что это такая барышня, которая то и дело краснеет, – хотя на деле это не так. Когда они в следующий раз кружились по комнате, она решила сократить Зуи до Зи.

Удивительно, что имя ее стало результатом разговоров с доктором Альбрехт, еще удивительнее, что вторым результатом стало предательство. Выяснилось это лишь через несколько лет. Уже в Райланд-колледже, куда Зи поступила, довольно скромно закончив школу, она однажды искала в библиотеке учебник для семинара по психологии и случайно наткнулась на книгу с выпуклыми золотыми буквами на корешке. «Доктор Марджори Альбрехт», прочитала Зи с изумлением.