Текст книги "Женские убеждения"

Пока близнецы росли, мама-домохозяйка Сильвия и непритязательный смешливый папа-портной Мартин служили им примером. Детям внушали, что родительские поступки, уклад, вообще весь их жизненный путь – самое то, что надо. Детство у близнецов было счастливое, да и взрослая жизнь должна бы была начаться так же. Но вот однажды вечером родители пригласили их на «семейный совет».

– Давайте все сядем в гостиной, – предложил Мартин. Сильвия села с ним рядом. Непривычно было видеть ее сидящей – обычно она сновала по дому или что-то вытаскивала из духовки.

Филипп указал на Фейт:

– Это она, не я. Она во всем виновата. Я ни при чем.

Фейт только закатила глаза.

– Дело такое, – начал Мартин. – Не одни вы в этом доме шушукаетесь по ночам. Мы тоже. И вот как-то раз поздно ночью заговорили мы о вашем образовании. Мы вами обоими гордимся. Но, будучи родителями, еще и переживаем.

– Ты к чему клонишь? – поинтересовалась Фейт. У нее почти сразу возникло чувство, что речь пойдет про нее.

– В газетах каждый день такие страсти пишут, – сказала Сильвия.

– Раньше мы жили в безопасной стране, – продолжал Мартин, – но вот на той неделе я прочитал в газете про девушку, которую избил на кампусе мужчина. Она поздно ночью возвращалась в общежитие. Мы не хотим, Фейт, чтобы с тобой случилось то же самое. Нам такого не вынести.

– Значит, буду ходить с подругами, – сказала Фейт. – По двое, по трое. Обещаю.

– Не только в этом дело, – добавила Сильвия. И посмотрела на Мартина – оба явно очень смущались.

– Секс, – наконец выговорил Мартин, опустив глаза. – Вот еще о чем нельзя забывать, солнышко.

Ну, об этом не переживай, подумала Фейт. Тут уж я буду только по двое.

– Тебя станут принуждать, – сказал ее отец. – До сих пор ты жила под нашим крылышком и, боюсь, плохо себе представляешь, чего могут надумать или потребовать эти студенты.

Вот уже год Фейт потихоньку обдумывала, как поедет в колледж изучать социологию, политологию или антропологию. Упоминала об этом время от времени, и родители ни разу не дали понять, что станут возражать против ее отъезда. Да, высказывались они на эту тему крайне неопределенно, но она почему-то была убеждена, что, когда дойдет до дела, все образуется.

– Не надо, прошу вас, – взмолилась она. Дело в том, что ей хотелось именно того, что ужасало ее родителей. Она видела себя студенткой, которая откладывает книгу, чтобы обняться с мужчиной, а тот обнимает ее в ответ. – Я же хорошо учусь, – добавила она и осеклась.

– Да, а мы хотим тебя уберечь. Хотим, чтобы ты жила дома, – сказал ее отец. – У нас в городе есть отличные учебные заведения.

– А Филипп? – поинтересовалась Фейт.

– Филипп поедет учиться, – без запинки ответил отец. Фейт глянула на брата, тот отвел глаза. – Ему это будет полезно. Понимаешь, – продолжал он, – вы разные люди, вам нужны разные вещи.

Фейт встала – как будто возвысившись над родителями могла им что-то втолковать.

– Я не собираюсь жить дома, – сказала она. Потом повернулась к брату: – Скажи им, что тоже так считаешь, – обратилась она к нему.

– Не знаю, Фейт, – промямлил он. – Мне как-то не хочется в это вмешиваться.

В эту ночь, в постели, Фейт плакала так горько, что Филипп отодвинул занавеску – кольца на штанге взвизгнули – и шагнул на ее половину в свете уличного фонаря. Он был теперь не просто ее братом, а мужчиной, собиравшимся выйти в большой мир.

– Послушай, родители у нас здоровские, – сказал он. – Очень нам повезло с семейством. Да, они старомодные, но, пожалуй, в чем-то даже правы. Получишь ты образование. Оба мы его получим.

Это положило конец их душевной близости. Он уехал в университет в Миннесоту, писал ей про то, в какие клубы вступил, а потом – почти между делом – какие лекции посещает. «Девушка, с которой я встречаюсь, Сидель, помогает мне в учебе, – признался он. – Она умная. Правда, не такая умная, как ты», – счел он необходимым добавить.

Потом, достигнув среднего возраста, да и после, они каждый год разговаривали в свой общий день рождения, хотя первым звонил всегда Филипп, а не наоборот. Фейт даже не считала столь уж необходимым снять трубку и с ним поговорить. Да, он закончил колледж, но интеллигентным человеком так и не стал. Однажды объявил ей с гордостью, что последняя книга, которую он прочитал, называлась «Куриный бульон для души риэлтера». Из общего у них осталась разве что дата рождения.

Фейт, вынужденная все студенческие годы жить дома, получила степень магистра социологии в Бруклинском колледже: занятия ей нравились, особенно те, на которых были групповые дискуссии. Она соглашалась, когда однокурсники приглашали ее на свидания, хотя в таких случаях мама или папа никогда не ложились спать и дожидались, чтобы она, как Золушка, вернулась вовремя. Ее бесило, когда один из них терпеливо сидел в гостиной, зевая во весь рот, оглядывал ее с ног до головы, когда она входила, словно в поисках внешних признаков нетронутой девственности. Однажды, когда она задержалась на вечеринке, отец явился туда собственной персоной. Он ждал ее на улице, под фонарем, в пальто, из-под которого торчал воротник полосатой пижамы. Фейт, увидев его, ужаснулась, и до самого дома шла, не раскрывая рта.

Фейт, собственно, и сама не спешила лишаться девственности – не хотелось, чтобы это произошло украдкой и впопыхах на вечеринке или на заднем сиденье какого-нибудь «шевроле». Иногда Фейт вместе с соученицей по семинару «Логика познания» по имени Энни Сильвестри ходила выпить в бар рядом с колледжем: они сидели, курили «Лаки страйк» и принимали картинные позы. Не проходило и нескольких минут, как на них неизменно обращали внимание мужчины за соседним столиком: девушки радовались, что могут позволить себе такое внимание, но могут также позволить себе просто уйти.

Кроме того, представления о сексе – о том, почему его хочется, хочется близости, приобретения опыта вне родного дома – стремительно менялись. Мир становится другим, говорили родители, процесс шел все стремительнее. В день убийства президента Кеннеди Фейт и ее подружка Энни рыдали друг другу в мокрые от слез плечи. Несколько месяцев они только об этом и говорили, и в это время Фейт все чаще брала слово на занятиях, а экзаменационные работы писала все более твердой и яростной рукой. Ей чего-то не хватало: в том числе и секса, но не только. В итоге Фейт получила диплом, и хотя родители не сомневались, что она найдет спокойную работу и останется жить дома, пока не выйдет замуж, весной 1965 года она усадила их в гостиной – радуясь тому, что на сей раз новости будет сообщать она, – и объявила, что они с Энни уезжают в Лас-Вегас. Конечная точка была выбрана почти произвольно – обеим хотелось новых впечатлений, а Лас-Вегас представлялся полной противоположностью Бруклину.

– Ни за что, – ответил отец. – Мы тебе запрещаем. Перестанем помогать деньгами. Я серьезно, Фейт.

– Ладно, поступайте, как знаете, – твердо ответила Фейт.

Угрозы своей родители не выполнили, но она и сама никогда не просила у них денег. За студенческие годы Фейт и Энни скопили небольшую сумму, подрабатывая, и на эти деньги летом добрались на поезде до Чикаго, а оттуда на «Грейхаунде» – до Лас-Вегаса, где немедленно устроились официантками в «Отель и казино Сван». Каждый вечер они сновали среди гостей, таская на вытянутых руках подносы с напитками, волосы были убраны в одинаковые колпаки в стиле Нефертити, они неопределенно улыбались всем сразу и никому конкретно.

В двадцать два года Фейт Фрэнк была рослой, с длинной талией, но тонкокостной. В лице тоже совмещались противоположности: высокий лоб и необычайно мощный нос, немного похожий на клюв, однако эту особенность сопровождали безусловная красота, явственный ум и обаяние. У нее были большие серые глаза и копна длинных темных вьющихся волос, при том что моды 1965 года предписывали женщинам собирать волосы в прическу, и обильно поливать лаком, чтобы не растрепывались.

– Мы столько лака изводим – впору покупать долю в «Аква Нет»[20]20
  «AquaNet» – торговая марка косметики для волос.


[Закрыть], – сказала Энни как-то вечером, когда они вечером одевались, чтобы идти на смену, в своей общей комнате в неофициальной официантской общаге на боковой улочке рядом со Стрип.

Фейт, будто пытаясь наверстать упущенное, связалась с игроком в блэк-джек из «Монти». Когда дошло до постели, ее постигло разочарование: он распластался на ней и вел себя так пассивно, что она подумала: это и есть секс? Вот это? – она лежала под ним, точно человек, придавленный перевернувшимся автомобилем. На работе возникла противоположная проблема. Фейт постоянно отмахивалась от мужского внимания: посетители ей не столько докучали, сколько вызывали раздражение. Потому как с чего это мужчины, позволяющие себе такое, вообще думают, что в состоянии понравиться женщине? Как такие мужчины способны из себя что-то изображать? А ведь изображают.

Однажды вечером, привычно циркулируя по залу с подносом, среди дребезга, звяканья бокалов, в подвижной паутине дыма, Фейт заметила щеголеватую парочку, мужчину и женщину, они сидели за столом для блэк-джека. По виду они были постарше Фейт, однако моложе почти всех остальных посетителей. Женщина тесно придвинулась к своему спутнику и что-то шептала ему в ухо. Сам он был худощав, с короткими темными волосами и черными глазами. Она все шептала, он кивал, но явно думал о другом. В итоге дама отправилась попудрить носик, а он, воспользовавшись возможностью, посмотрел на Фейт.

– Пора завязывать на сегодня, – сказал он. – Здорово проигрался. Но просто встать и уйти сложно.

– Лучше уходите, раз удача отвернулась, – посоветовала она.

Им было настрого запрещено произносить такие слова, он взглянул на нее с удивлением.

– Ну, я-то тут каждый вечер, – продолжала Фейт. – По-хорошему, тут надо бы повесить плакат «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Крупье, малоподвижный мужчина в фетровой шляпе, глянул на Фейт с подозрением.

– Что это она вам говорит? – осведомился он у мужчины.

– Классику цитирует, – ответил тот, а потом опять повернулся к Фейт. – И как, по-вашему, мне стоит поступить?

– Я вам уже все сказала.

Он улыбнулся.

– Похоже, у вас есть твердое мнение по многим вопросам.

– Неужели я не просто очередная официантка, которая разносит виски?

– Нет, – ответил он. – А я – не просто мелкий служащий, торговец печеньем и крекерами, который приехал в Вегас передохнуть от работы.

– Печенье и крекеры – вещь полезная, – заметила Фейт. – Особенно для тех, кто голодает.

Он улыбнулся.

– Ну, если случится голодать, – сказал он, – обращайтесь, я вас накормлю.

Тут объявилась его спутница. Он с сожалением улыбнулся Фейт, а потом отвернулся от нее, положив ладонь спутнице на крестец. Почему эта часть тела называется крестцом? – внезапно подумала Фейт. Очень странное слово.

Фейт провела в Лас-Вегасе полгода, у нее был недолгий роман с саксофонистом по имени Гарри Белл, работавшим в казино «Сандс», – тот приглашал ее приходить на выступления сколько вздумается. В процессе ухаживаний он однажды привел ее в главный ночной клуб в своем заведении, когда там больше никого не было: они поднялись на сцену в огромном студеном зале, и она сказала:

– А мы не попадемся?

– Не-а, – ответил он.

Фейт стояла на темной сцене, там, где раньше стояло столько знаменитостей, смотрела в темноту и воображала себе, каково это, если на всех местах сидят люди, смотрят на тебя, не отводя глаз, вслушиваются. Вот только у нее не было никаких талантов, она не умела ни петь, ни играть, так что не бывать этому.

– А ты здесь хорошо смотришься, – заметил Гарри, разглядывая ее, но Фейт тут же спрыгнула со сцены.

После этого она часто сидела за столиком в переполненном клубе, дожидаясь его, потом они шли к нему, вместе ложились в постель – небо над неоновыми вывесками уже начинало розоветь. Однажды утром, когда они с Гарри лежали в постели в его гостиничном номере, он слегка постучал Фейт по носу и сказал:

– Экий у тебя носище, а? Но с твоей сексуальностью и он не помеха.

Она промолчала. Было обидно – не потому, что он сказал неправду: нос у нее действительно был выдающийся и смотрелся выигрышно. Обидно было, потому что она ведь лежала с ним рядом, расслабившись, как когда-то в детстве их собачка Лаки крепко спала на спине, задрав в воздух лапки и согнув их в запястьях. Собачка тогда явно наслаждалась этой своей собачьей незащищенностью. И Фейт подумала: она хочет того же самого, когда ложится в постель с мужчиной. Хочет лежать, не стесняясь, не зажимаясь, ничего не боясь.

Но у нее слишком большой нос, и мужчина указал ей на это. Причем в постели. Она никогда этого не забудет.

Но отчетливее всего случившегося за эти полгода в Лас-Вегасе в память ей врезалась история, случившаяся с ее подругой и соседкой по комнате Энни Сильвестри. Энни встречалась с Хоки Бриггсом, комедиантом, работавшем на разогреве у Бобби Дейрина, и однажды вечером, когда они вернулись в общагу, погасили свет и собрались спать, до Фейт донеслись рыдания.

– Энни, ты чего?

Энни включила ночник и села в кровати. А потом удрученно призналась:

– У меня задержка, Фейт. Я не знаю, что теперь делать.

На следующий день хмурый Хоки Бриггс возил их обеих от одного врача к другому, в поисках того, кто согласится сделать аборт. Найти такого было непросто, единственный, кто согласился, запросил слишком много. В конце концов подруга подруги назвала Энни имя нужного человека. Энни умоляла Фейт поехать с ней, и Фейт согласилась, хотя ей и было страшно. В назначенный час они забрались в немытый «Форд Гэлэкси», поджидавший возле общаги.

Как только они сели, пожилая женщина в платке и солнечных очках скомандовала:

– Пригнулись.

А потом завязала обеим глаза.

– Нас о таком не предупреждали, – запротестовала Энни, когда на лицо ей легла повязка.

– Тебе к врачу надо или нет? Вот и не рыпайся.

Их долго куда-то везли, потом вытолкали из машины и через черный ход провели в здание – только там сняли повязки с глаз. Энни велели идти за медсестрой – или женщиной, которая изображала медсестру – в процедурный кабинет.

– А подруге со мной можно? – спросила Энни.

– Прости, зайчик, нет, – ответила медсестра.

Фейт от этого только полегчало – она боялась того, что там увидит. Она долго сидела в приемной; в какой-то момент издали долетел крик. В конце концов вернулась та же сестра и сказала:

– Отвези ее домой, уложи в постель. Удачи, милочка, – добавила она, обращаясь к Энни.

Серьезное кровотечение началось в середине ночи, вместе с сильными, изматывающими спазмами. Все официантки из общежития собрались вокруг Энни (остальные считали, что у нее просто тяжелые месячные), но что делать, толком не знал никто. В конце концов, когда все разбрелись спать, Фейт решила отвезти Энни в больницу. Ближе к рассвету она едва не волоком переправила Энни в машину их домовладельца, и они поехали. В реанимации одна из медсестер обошлась с Энни особенно сурово:

– Вы мне тут чистый пол попортите, миссис Сильвестри, – произнесла она саркастически.

– У вас есть что-нибудь от спазмов? – выдохнула Энни.

– Это вы у доктора спросите, – заявила медсестра. – Не моя обязанность. – А потом, нагнувшись поближе, добавила: – Я ведь, чтоб ты знала, могу тебя и в кутузку спровадить. Вот вызову полицию, шлюшка поганая.

Тут вошла другая медсестра, а первая распрямилась и сделала вид, что совершенно невинно перебирает бумажки.

Через два дня, после двух переливаний крови, Энни отправили домой с коробкой прокладок неведомой фирмы «Фотекс» и предупреждением от чрезвычайно молодого врача-гинеколога «не сдаваться так легко. Хотя, вообще-то, – добавил он, – об этом-то уже поздновато говорить, верно?»

Вечером, вернувшись в общежитие, Энни сказала Фейт:

– Мне кажется, он прав.

– Кто?

– Доктор. Еще немного – и будет поздновато. Возвращаться.

– Ты о чем? Я не понимаю.

– Поехали домой, Фейт, – сказала Энни. – Ну пожалуйста. Пора.

– Что натолкнуло вас на мысль стать той, кем вы стали? – раз за разом спрашивали у нее интервьюеры на протяжении многих лет, спрашивали так, будто задают этот вопрос первыми. – Какое-то конкретное событие? Вы помните, когда именно прозрели?

– Пожалуй, нет, ничего такого, – всегда отвечала на это Фейт.

На самом деле она считала, что прозреть ее заставила целая последовательность событий – и так оно происходит почти со всеми: ты понял какую-то мелочь, это натолкнуло на важную мысль, потом породило желание что-то с этим сделать. Одновременно в твоей жизни появляются люди, которые оказывают на тебя влияние, заставляют двинуться немного в ином направлении. Ты внезапно понимаешь, ради чего прилагаешь усилия, осознаешь, что не зря тратишь время.

В 1966 году Фейт жила на Манхэттене – они с Энни делили крошечную квартирку на Мортон-стрит в Гринвич-Виллидж. Они напоминали двух зрительниц, которые явились на спектакль в середине представления: столько всего уже успело произойти. Политические протесты были громкими, настойчивыми, а они долгое время будто просидели под замком, застряли в туннеле времени, пока работали в казино, – теперь нужно было наверстывать. Они так и жили в одной квартире, хватались за любую работу, а еще регистрировали избирателей в Гарлеме, работали волонтерами в антивоенной организации, располагавшейся на первом этаже дома на Салливан-стрит – Фейт печатала на машинке еженедельный информационный листок «Мир в душе», который потом размножали на мимеографе. Ходила на собрания, лекции, курсы. Разговоры все время переключались на войну, а кроме того, отовсюду звучала совершенно замечательная музыка. В выходные в их квартирку набивались друзья, все застилал дым от марихуаны. «Мэри-Джейн, я тебя люблю», – пел какой-то парнишка, развалившись на обтерханном ковре у Фейт в гостиной. В выходные Фейт часто накуривалась травки, а вот в будние дни – никогда, потому что это могло помешать политической деятельности: так они с Энни называли то время, когда сидели за своим крошечным письменным столом и продумывали, что бы еще организовать. Фейт увлеклась политикой не в момент божественного откровения: просто весь мир двигался в этом направлении, и она двигалась вместе с ним.

Пока это происходило, высокие прически первой половины десятилетия в одночасье обрушились. Фейт подчеркнуто выкинула целый баллончик лака «Аква Нет» в мусорное ведро в ванной – баллончик зашипел и начал выплевывать сжатое внутри вещество. Много лет после этого она ходила с пышными развевающимися волосами. К 1968 году они с Энни Сильвестри, с которой по-прежнему жили вместе, надевали джинсы и рубашки с индейскими мотивами – вместо костюмов, похожих на форму стюардесс, которые до того проносили так долго.

Поначалу Фейт просто сидела в качестве слушателя на антивоенных собраниях, которые они посещали. Среди мужчин попадались очень толковые ораторы. Если Фейт брала слово, она тоже говорила внятно и толково, однако мужчины не стеснялись ее обрывать и перебивать. Она попыталась завести речь о реформировании системы абортов, но это никого не заинтересовало.

– Нельзя это сравнивать с Вьетнамом, где люди действительно гибнут, – выкрикнул кто-то однажды вечером, оборвав ее выступление.

– Здесь от этого гибнут женщины, – заметила Фейт, но на нее тут же зашикали.

Кто-то из женщин встал на ее защиту:

– Дайте ей договорить!

Но Фейт все равно заставили замолчать, в итоге она отступила.

Когда Фейт выходила после этого собрания, вступившаяся за нее женщина подошла и спросила:

– Тебя это совсем не злит?

– Еще как! Кстати, я – Фейт.

– Ну привет, Фейт, а я Эвелин. Слушай, я тут на выходных собираюсь встретиться с подругами, мы пьем, не стесняясь, отводим душу – там тебя никто прерывать не будет. Приходи.

В итоге Фейт отправилась с Эвелин Пэнгборн в длинную темную квартирку в дальней части Манхэттена: женская компания сидела за столом, они пили, курили и, когда не говорили серьезно и даже свирепо, очень весело шутили. Они спорили и строили планы: несколько заявили, что собираются вместе с другими сорвать осенью конкурс «Мисс Америка». Нескольких уже арестовывали за гражданское неповиновение. Некоторые состояли в разных радикальных группах, отпочковавшихся от антивоенных организаций. Одна чернокожая девушка сказала:

– Уж и не упомню, сколько раз я, приходя на собрания, встречалась там с высокомерием и враждебностью.

Была еще молодая мать из пригородов, которая жаловалась, что мужу ее плевать на то, как она устает.

– У меня такое ощущение, что материнство имеет меня во все места, – заметила она. – А потом я корю себя за то, что я такая черствая, злая и скверная мать.

– Ну я себя за что только не корю, – вставила другая женщина. – Из укоров хоть гору складывай.

– Почему мы так строги к самим себе? – жалобно протянул кто-то.

Фейт подумала: я не так уж строга к себе, просто меня приучили считать, что мнения мужчин – это и мои мнения. Когда саксофонист Гарри в Лас-Вегасе объявил ей, что у нее большой нос, она приняла его мнение на веру. Когда мужчины заполняли зал своими голосами и доказывали ей, что аборты – это малозначительная забота среднего класса, она пыталась отстоять свою точку зрения, но не сумела.

Фейт начала рассказывать про то, как в Лас-Вегасе сопровождала свою подругу на аборт.

– Нам завязали глаза, долго возили кругами. А когда она едва не умерла от кровопотери, одна из медсестер обращалась с ней, как с преступницей. Мне кажется, что пока мы ходим с завязанными глазами – и в буквальном, и в переносном смысле, мы – воспользуюсь словом, которое тут подходит – в заднице.

– Нельзя, чтобы мужчины и дальше принимали за нас все решения, – сказал кто-то еще. – Как я распоряжаюсь своим телом и своим временем – это мое дело. Только мне решать.

– А похоже на строчку из песни, – заметила хозяйка квартиры. – Только… мне… решать…

«Только… мне… решать…» – пропели они в шутку, эта разношерстная компания женщин с начесанными волосами, в футболках с лозунгами, или секретарских костюмах, или в мягкой и ноской одежде домохозяек, или в дорогих дизайнерских ансамблях. Фейт подумала: не все они мне нравятся, но все они заодно, и это «одно» – их общая судьба. Судьба всех женщин. Так было много веков. На этом и застряло. Она пела вместе с остальными, пела громко, но голос дрожал. Дрожь в голосе – это неважно, главное, что тебя слышат.

Потом, уже на улице, когда они шли к поезду, молодая мать сказала Фейт:

– А ты отлично говоришь! Так страстно – и при этом спокойно, обаятельно. Нам всем очень понравилось тебя слушать. Прямо гипнотизируешь. Тебе об этом говорили?

– Нет, – ответила Фейт со смешком. – Честно, ни разу. И вряд ли скажут.

Комплимент ее и порадовал, и взволновал, в голове мелькнула картинка: она стоит на сцене ночного клуба в «Сандс». Недвижно стоит на темной сцене, воображая, что выступает перед огромной аудиторией.

Ту женщину звали Ширли Пеппер, она рассказала, что до рождения ребенка работала в журнале «Лайф» и надеется вернуться к работе, когда найдет, с кем оставить малыша.

– Вот еще одна жутко насущная проблема в этой паршивой стране, – заметила Ширли. – Нет нормальных дешевых детских садов.

Впоследствии именно Ширли Пеппер – уже после того, как вернулась на работу в издательство, – придумала вместе с другими «Блумер».

– Будем заниматься теми вещами, которыми отказывается заниматься «Мисс», – предложила она. – Без этого их чистоплюйства.

Небольшие женские издания уже и так существовали, но их явно было недостаточно. Женское движение успело набрать силу, Фейт к нему присоединилась. В августе 1970 года она в огромной толпе прошла по Пятой авеню. В тот день они выдвинули три требования: бесплатные аборты, круглосуточные детские сады и равные возможности в области образования и работы. Впоследствии она не смогла вспомнить, что было написано на плакате, который она несла. Одно из этих требований? Или сразу все три? Тогда ее обуревали ярость, азарт. Именно этим был наполнен воздух, а потом те же идеи разлетелись повсюду. Шли разговоры о притеснениях женщин. О патриархате. О мифе про вагинальный оргазм.

Ширли за долгие годы познакомилась со многими активистками и подключила некоторых из них к созданию журнала. Она неустанно искала инвесторов – задача трудная и кропотливая – с помощью благожелательно относившегося к ее затее мужа, сотрудника «Ай-Би-Эм». Фейт взяли в штат благодаря ее спокойному и располагающему стилю ведения беседы, умению слушать и трудолюбию. И, наверное, еще и потому, что в Фейт была трудноуловимая особенность: узнать ее до конца трудно, а находиться рядом хочется.

В ранние дни существования «Блумера» в их редакции на Хьюстон-стрит постоянно случались всенощные посиделки до полного обалдения; туда доставлял угрожающе-медлительный, постоянно ломавшийся лифт: его снова и снова осматривал некий Мильтон Сантьяго и раз за разом расписывался в полной его исправности одним и тем же наклонным почерком.

– Мильтон Сантьяго, ты – позор индустрии обслуживания лифтов! – ругали его женщины. – Мильтон Сантьяго, был бы ты Милли Сантьяго, давно бы разобрался с этой хренью!

Они перешучивались и трудились в большом помещении с высокими пыльными окнами, уверенные в важности своей миссии и осуществимости своих планов и идей. Ярость, недовольство и чувство несправедливости, которые испытывали женщины по всей Америке, да и по всему миру, уживались со здоровым оптимизмом и верой в то, что существующий порядок можно изменить.

– Я вас поведу! – заявила как-то раз Фейт стайке других редакторов и молодых ассистенток, спускаясь с ними по пяти темным лестничным пролетам после позднего завершения работы – лифт, разумеется, в очередной раз сломался. – Двигай, народ! – позвала она, щелкнув зажигалкой «Зиппо».

В ту ночь колеблющийся огонек бросал на лица сгрудившихся женщин резкую светотень, которая встречается на фламандских полотнах: блестящие глаза, темные впадины, розовая щека, изгиб руки – вот только фламандские художники никогда не писали групповых портретов женщин без мужчин.

Они последовали за ней, посмеиваясь, спотыкаясь, хватаясь друг за друга на узкой лестничной клетке – чья-то рука на чьем-то плече или бедре, все эти явственные женские выпуклости сосредоточились в одном резко уходившим под уклон проходе. Спускаясь вниз, они обсуждали следующие номера журнала – они были уверены, что предприятие их просуществует столько же, сколько и планета Земля. Женщины так и сияли счастьем, и счастье делалось лишь сильнее оттого, что сияние это оказалось общим. Внизу все беззаботно и дружески обнялись, как это принято у женщин – мужчины не переймут этой привычки еще как минимум четверть века.

Прошло немного времени – и они уже все подписывали петиции, ездили в Вашингтон, ходили на семинары и протестные мероприятия, грохота было – точно в консервные банки стучат. «Сожжение лифчиков» – писали журналисты про женское движение, хотя на самом деле сожжение лифчиков было довольно глупой затеей. Оглядываясь потом на этот период, Фейт признавала, что много в нем было абсурдного, однако старые активистки постоянно ей напоминали: в авангарде всегда должны стоять люди наиболее экстремальные, чтобы по их стопам могли пойти более сдержанные. Фейт в те времена часто уставала до изнеможения, засыпала на чужих коленях в вестибюле какого-нибудь государственного учреждения. Она завела мягкую сумку через плечо, сшитую из разноцветных лоскутков, и ходила с ней повсюду. Поначалу там лежали листовки, сигареты, шоколадки, официальные заявления, телефонные номера, потом к ним добавились соски и булавки для подгузников.

Но еще до того, как случилось все это, – до «Блумера», до того, как Фейт Фрэнк стала Фейт Фрэнк, в первую же ночь, после того вечера, где было множество женщин, каждая со своим голосом, взбудораженная Фейт вернулась в свою квартирку в Виллидж. Энни Сильвестри, все эти годы делившая с ней жилье, накручивала волосы на банки из-под апельсинового сока и собиралась ложиться спать, но Фейт была слишком возбуждена, ей не терпелось обсудить события этого вечера.

– Я им рассказала про твой аборт, – доложила она.

Энни обернулась.

– Что? Что ты сделала?

– Ну, понятное дело, не называя имен и не сообщая, о ком речь. Рассказала, потому что было нужно для дела. Для нашего дела. Очень важного.

– Господи, Фейт, да в гробу я видела все ваши дела, – отозвалась Энни.

– Я понимаю, но есть и другие женщины, которым пришлось пережить то же самое. Мы должны об этом говорить.

– «Мы»?

– Да. Женщины уже говорят. И я хочу им помочь. Желающих защищать гражданские права и выступать против войны хоть отбавляй. И это длится уже много лет. Мы должны так же активно выступить в защиту легальных абортов. Почему ты не хочешь в этом участвовать, чтобы другим не пришлось пережить то же, что и тебе? Я не понимаю.

– В этом и состоит разница между нами, – сказала Энни. – Мне слишком многое пришлось пережить, нет у меня теперь желания это осмыслять и обсуждать. Фейт, это случилось со мной, не с тобой. Случилось со мной, было совершенно ужасно, и я долго старалась выбросить из памяти ту ночь, когда истекала кровью, а меня обзывали мразью. Ты говоришь: нам нужна реформа абортов, ты хочешь в этом участвовать – молодец, но я больше не хочу говорить о той ночи, и я не шучу. Так что, если ты намерена и дальше быть моей соседкой и жить в одной квартире, установим это раз и навсегда.

Они прожили вместе еще несколько месяцев, хотя отношения их изменились. Они не обсуждали эту перемену, ели вместе, когда оказывались дома одновременно, – часто это был недолгий ужин перед телевизором – однако в разговорах их появились новые границы. Фейт занималась почти исключительно политикой, а Энни, которая начала встречаться со студентом-юристом, читала, не афишируя этого, все его учебники: поначалу чтобы было о чем поговорить, потом потому что ей и самой стало интересно. Выяснилось, что у нее врожденная способность к прочтению и толкованию юридических документов.

Энни вышла замуж за этого студента, он получил работу преподавателя в Пурдью. «Уезжаем на Средний Запад, представляешь?» – сказала Энни. Поначалу они изредка обменивались открытками, потом – молчание, и Фейт очень долго ничего про Энни не слышала. Фейт продолжала ходить на антивоенные демонстрации, но все больше погружалась в вопрос о реформе системы абортов, посещала небольшие собрания, где были только женщины и каждой давали высказаться, но не всем одновременно. Фейт вместе с другими неслась на крыльях нежного, но сильного ветра и все время пыталась понять: это происходит только в ее восприятии или на самом деле. В любом случае, она стремительно двигалась вперед.

В первые месяцы существования «Блумера», когда они более или менее собрали рекламу в несколько небольших и скромных номеров, а в прессе начали довольно активно про них писать, Фейт с еще двумя сотрудницами отправилась искать рекламодателей в следующие номера.